«Кто это там такой самостоятельный?» – подумал он и, не стерпев, сморщился. Ужасно скрипели у гостя башмаки, прямо искры из глаз. Однако вставленный в них «клиэнт» вызывал самые приятные чувства. Опытный Рома почти с первого взгляда определял, кто перед ним – «чудак» безденежный или «клиэнт», с которым стоит повозиться. Спускался, судя по фигуре, именно этот последний. Правда, когда он окончательно прибыл в мастерскую и Рома разглядел его лицо, то радость испарилась.

– Наше вам с кисточкой.

«Клиэнт» вроде бы не сразу его узнал, удивился:

– Цукер! Вот так-так. Ты что тут делаешь?

Рома разогнул спину, потянулся, назидательно поведал:

– Тю, дяденька. Как говорил мне товарищ Маркс за рюмкой немецкого чаю: аще не хочешь работать, так и не ешь. А я шамать люблю, чтоб до пота. Вот и тружусь в свободное от работы время. А ты что подгреб или должок принес?

– Получишь у Пушкина, шулер. Я тебе сразу сказал, могу повторить.

– Зачем так кипятиться? – укорил сапожник. – Нет так нет, не ссориться же по таким пустяковым деньгам двум порядочным людям. Так откуда же ты такой? Откуда ты такой, ай-ай-ай, такой лапсердак перемазал, и все мелом! Хату белил аль печку?

Гражданин попытался заглянуть себе за спину:

– Неужели? Что, сильно?

– Не крутись так старательно, не на работе. Ай-ай, с таким сукном так обращаться…

И, причитая, Цукер взял чистую щетку, принялся старательно счищать пыль с пиджака, брюк, со спины, с боков мужчины, при этом ворочал крупного гражданина свободно, как портновский болван.

– Новый костюм, хоть на свадьбу. Только подклад подбить. Желаешь, дам адрес портного, сделает конфету?

– Не угодишь на тебя, то лапсердак в мелу, теперь подклад ветхий. Вполне сносный.

– Дыра на дыре, а сверху волдырь. Ну как скажете. – Сахаров, завершая процесс очищения, чуть встряхнул полы, любуясь своей работой. – А вот теперь совершенно распрекрасно. Рассказывай теперь, что где у нас с тобой не в порядке по сапожной части.

– Да вот, мастер, туфли уж больно распелись, ходить прям невозможно. Поправь, по старому знакомству.

– Легко. Хорошую смазку имею. Только, Гарик, ей же сохнуть надо.

– Долго ли?

– Сутки как минимум.

– Нету времени, Цукер.

– Ну раз на ноге чиним, то только без гарантий. Снимай, я посмотрю. Вот как раз сиденье по тебе.

– Спасибо тебе, добрый человек, – Гарик извлек платок, тонкий, с вышитыми буковками, промокая шею и распарившееся лицо, грузно опустился на указанный хозяином табурет.

– Умаялся я сегодня, – пожаловался он, – аж мальчики кровавые в глазах.

– Все полнеешь.

– Что делать! Совесть у меня чистая, а нрав добрый. Дай-ка ложечку.

– Не припасено, – тощий Цукер легко опустился на колени:

– Помогу себе, а то удар хватит.

Так и получилось. Однако удар обрушился на его собственный затылок. Осыпанный хрустальными осколками разлетевшегося графина, Рома обмяк на полу. Гарик, точно и не жаловался на жизнь, без труда встал, для верности наподдал еще носком по темени.

Он оглядел помещение, приблизился к верстаку, некоторое время рассматривал сапожные ножи, в идеальном порядке расположенные на специальной подставке, выбрал один, взвесил на руке, вернулся к лежащему, прицелился.

«Для верности… это просто, как курице голову отрезать…»

Однако сверху сначала постучали, потом начали грохотать в дверь. Было слышно, как две какие-то тетки возмущались: «Безобразие!», «Сколько он жрет в себе! Пять обедов за час!», «Гнать его с подвала!». Какая-то женщина, подойдя, начала увещевать: мол, ничего страшного, просто выскочил сапожник за сигаретами, сейчас подойдет.

– Присаживайтесь, вот как раз скамейка.

Гарик, затаив дыхание, прислушивался. Повезло, не ломятся, речи миротворицы подействовали, скандальные бабы затопали, удаляясь.

Вроде бы все стихло. Он быстро промокнул лоб, шею, тем же платком протер рукоятку и, держа нож сквозь ткань, поставил его на место. Гарику хотелось основательно тут пошарить, ведь ему было известно, что этот шулер – скотина зажиточная. Ни один вагон на запасных путях Трех вокзалов не проходил мимо него, и, если было что стибрить, – тибрил. Говорят, он и скупкой не брезговал.

Перевернуть бы все тут, но время, время… И так чудом отскочил, теперь надо валить, пока снова кого не принесло. Замирая после каждого скрипа, Гарик пошел вверх по лестнице. Некоторое время постоял, прислушиваясь к тому, что творится за дверью, убедился, что тихо, осторожно отодвинул засов. И, никого не увидев, выбрался наружу.

Глава 3

Анчутка и Светка назвали «дачей» укромное место у железнодорожной насыпи, рядом с ручьем, который стекал в пруд у вала. Яшка обтесал бревно, сложил из битого кирпича и гравия очаг, даже зачем-то вырыл яму под ледник и скрыл ее, чтобы случайный прохожий не нашел. Хранить там было нечего и не от кого.

Хотя неподалеку и платформа, и дома, и дачный поселок летчиков, и дорога, по которой население района курсировало на станцию и обратно, – и все равно как будто ни души. Разве что обходчики по путям пройдут, но строго в определенное время, и легко не попасться им на глаза. Казарму железнодорожников на той стороне путей снесли, площадку разровняли и на этом пока успокоились. Если и будут что-то строить, то не скоро.

Поляну скрывали заросли густейшего ивняка, который теперь сплошной зеленой стеной огораживал ее от всего мира. Не хуже, чем заборы в «Летчике-испытателе», к тому же починять и красить не надо. Особенно хорошо на «даче» как раз сейчас, по ранней весне, когда уже можно вылезти из толстой одежды и, с наслаждением ёжась от вечерней свежести, разжечь костер и отогреваться, печь картошку или поджаривать на палочке хлеб.

Хочешь – смотри на огонь, желаешь – задирай голову и любуйся на небо. Оно тут, как купол в цирке, переливается сиреневым и малиновым цветами. Надоело и это – закрой глаза и слушай, как журчит ручеек, спеша из-под железнодорожного моста в зацветающий круглый пруд, а в нем уже распеваются лягушки. Приелась и эта песня – уложи на пути воды несколько камушков и слушай новую.

Спустился вечер на окраину. Пахнет свежестью от ивняка, нагревшийся за день гравий на железнодорожной насыпи благоухает креозотом, курится Яшкина папироска, смешиваясь с дымом от костра, – и все это собирается в удивительное, голову кружащее облако.

Потому и «дача» – ты в городе, а все равно как будто и нет, тихо, пусто, и воздух прозрачный, свежий, и искры от костра порхают мотыльками. И вы как бы вместе далеко-далеко от суеты, обыденных и потому надоевших дел, от знакомых и порядком опостылевших лиц.

Светка аж поежилась от удовольствия. Анчутка немедленно решил, что она от холода, и накинул ей тужурку на плечи, ну и приобнял.

– Зачем? Тепло же, – пробормотала девчонка, а сама привалилась к плечу парня.

Поскольку они сидели бок о бок на бревне, то не было никакой необходимости в дополнительном сугреве. Но не упускать же повод обнять эту недотрогу, как бы невзначай, пусть и на время. Светка не возражала, только смущалась и прятала глаза.

Уютно было и молчать вот так, глядя то на потрескивающий костерок, то в сторону железнодорожных путей, блестящих под нарождающейся луной. Заросли ивняка идут сперва густо, а потом расходятся и образуют рамку, в которой очень хорошо виднелись и рельсы, и кусок насыпи, и проезжающие составы. Смотри на них и любуйся. Как в кино. Показывают на «экране» всегда одно и то же: рельсы, сияющие то под лунным, то под солнечным светом, бесконечные, в обе стороны, как бы манящие бросить все и уйти по ним за горизонт. В назначенное время начинается сеанс: подрагивает земля, прыгают блики на металле, картинка приходит в движение – это приближается поезд. То переваливается отдувающийся, важный грузовой состав, то с ревом и гулом летит стремительная электричка, за которой еще некоторое время торопится поспеть звук. Потом смолкает все, и какое-то время аж звенит в ушах от тишины. И снова начинают перекрикиваться пичуги, журчать ручей, вопить лягушки.

Бесхитростное кино, зато бесплатное – красота, да и только.

Понятно, Светка и не прочь настоящее посмотреть, но не всегда есть на что. Яшка никак не научится жить на одну зарплату, а играть, воровать и, что самое дурное, врать ему теперь строго запрещено.

Девчонка только-только закончила жаловаться на то, как утомилась, вымывая шкаф, в котором, зараза такая, угнездилась моль. Яшка поведал про чудодейственную крымскую лаванду, которая этой заразе аппетит отбивает насмерть.

Светка восхитилась:

– Ух ты! А где ж найти такую?

– Лаванду-то? В Крыму.

– Э-э-эх, – сокрушенно вздохнула Светка и замолчала, вороша в костре палочкой. Вдруг она запустила в небо целый фонтан веселых искорок и поинтересовалась, как далеко этот самый Крым.

– Да не особо. Дня два-три, если повезет и с поезда не сгонят.

– Ага… а можно прямо сейчас поехать? Как считаешь?

Анчутка удивился. Обычно, как только теплело, такого рода мысли появлялись у него. С чего бы подобную песнь завела Светка, тишайшая и милейшая? Это ж домоседка из домоседок. Яшка забыл, когда в последний раз ее удавалось вытащить погулять так, чтобы за ними не плелся зевающий, ноющий, канючащий карапуз, не надо было «по дороге» заскочить к черту на куличики за солью, уксусом, булкой – для семейства, для соседей и той бабульки, имя которой Светка не знает, но спросить неудобно.

Она вечно обо всех на свете хлопочет, такая вся из себя милая-премилая, безотказная, заботливая, всегда готовая всем прийти на помощь. Трезвомыслящий Яшка не восторгался этой чертой Светки и недоумевал: зачем, во-первых, ей это надо, во-вторых, не устала ли она от этого? Спрашивать не решался, чтобы не обидеть, – и вот на тебе, само всплыло. Значит, надоело, иначе с чего это вдруг разговор завела о том, чтобы махнуть за горизонт.

У Анчутки перед глазами волшебным ковром развернулась самая радужная картина сытой, безмятежной жизни где-нибудь на берегу теплого моря, даже – чем черт не шутит – под собственным виноградником. Яшка аж ручки потер. Между прочим, почему бы и нет?

«Стоп, стоп, не гони волну, – приказал он сам себе, – не спугнуть бы… Она ж как бурый кролик – чуть что не так ляпнешь, и под куст».

Сохраняя ласковый и чуть насмешливый тон, Анчутка спросил:

– Куда же ты, к примеру, хочешь отправиться?

Она наконец бросила палочку и, устраиваясь поудобнее, пригорюнилась:

– Откуда ж мне знать…

– Ну например?

– Так что я в жизни-то не видала? – нараспев, по-бабьи протянула Светка, но тут же с нездоровым восторгом добавила: – О, я знаешь, что слышала?

Анчутка признался, что нет.

– Сейчас люди нужны на лесозаготовках! Всех берут, и даже без паспортов. Красота! Представляешь? – Она принялась показывать руками: – Туда – тайга, сюда – тайга! Без конца и края, и снега, снега, снега!

Яшку передернуло. Вроде только что про Крым разговор был.

– Да ну! Ты что! Стужа, волки да медведи, до ветру не выйдешь – отморозишься весь. То ли дело – к морю?

Наверное, за компанию, но он воодушевился. Анчутке представилось, что всякие деньги, билеты, барахло и обувь – ерунда, дело наживное. Главное – решиться, захотеть, а дальше – по щучьему велению сложится так, как мечтается.

Вот прямо сейчас они деловито встают с бревна, он отправляется на фабрику, оставляет Пельменю заявление об уходе – черт с ними, выходным пособием и трудовой книжкой. Отрясает с ботинок общажную пыль, бросает опостылевшую работу с вредной начальницей, щелканьем секундомера, кипами глупых бумажек, которые надо заполнять – обязательно разборчиво и без ошибок! И столовку эту с вечными щами, россыпью подсохшего хлеба.

Вот только жаль Пельмень не поедет. А без Андрюхи будет трудно. Он друг верный, надежный, как часы, столько с ним вместе пережито, горя хапнуто, брат, единственный близкий человек.