Он не верил ни в Бога, ни в судьбу, ни в карму, ни даже в удачу, но не мог отделаться от ощущения, что смерть Итана пришла как отклик на предательство, которое он, Итан, совершил; и Боб не в силах был притворяться, что хотел бы, чтобы Итан остался жив. Боб понимал, конечно, что есть благодать прощения, и к благодати стремился, но что тут было поделать? По отношению к нему была совершена мерзость, положившая конец тому строю жизни, который он считал наилучшим; виновные наказаны, и он отомщен, да как, высшей мерой! Он воспарил, зарядился энергией, и всем своим существом насладился несчастьем, постигшим Итана.

Ночами он теперь прибирался, отмывал каждую комнату, каждый предмет в доме до такой чистоты, что это выходило за рамки необходимого и разумного, он будто пытался вернуть имущество к состоянию новизны: отдраил внутренность бачка туалета, оттер трубы под кухонной мойкой.

В какой-то момент он признался себе, что готовится к возвращению Конни. Ну, да, пусть так, и что тут такого? Дайте же помечтать человеку. Лучше всего, если это случится в дождь, ночью. Раздастся стук в дверь, и она будет стоять там, вся насквозь промокшая. “Ох, Боб”. Боб откроет ей дверь и пойдет на кухню варить кофе, все молча, ни слова не говоря. Чем меньше речей, тем лучше, решил он. И не стоит со всех ног торопиться ее прощать; нужно выстроить все так, чтобы казалось, будто он, кто его знает, может, совсем не в силах впустить ее обратно в свою жизнь.

Эти выдумки и сценарии годились, чтобы скоротать время, но нетерпеливое ожидание само по себе стало пыткой, да и Конни с возвращением тянула дольше, чем он того ожидал. Тогда он сказал себе, что с течением дней вся история становится только ярче; чем длительнее разлука, тем прекрасней будет соединение. Но в итоге случилось то, что ничего не случилось. Пошли дожди, но в дверь никто не стучал. Наступила весна, на клумбах поднялись торчком многолетники, которые посадила Конни, а телефон не звонил.

Долгое и на редкость сырое лето Боб коротал, сидя на диване, но в почтовый ящик не упало ни одного письма. Конни не дала о себе знать. Осознание того, что все впрямь и вконец завершилось, утвердило его в том, что чужая душа – потемки, и несколько месяцев после он ковылял по жизни подранком.

Со временем оказалось, что он вернулся к тому пути, каким шел до того, как встретил Конни и Итана. С ними он здорово отклонился от прежнего образа жизни; они увели его от уединения, от привычных занятий и помыслов, обращенных внутрь. Теперь, заново ступив на знакомую почву, он возобновил свое по ней продвижение.

Бобу было покойно внутри себя, в окружении книг и историй про то, как жили другие люди. Призадумавшись, можно было поддаться впечатлению, что живет он уныло, но на самом деле он был счастлив, счастливее большинства, сколько сам мог судить. Потому что скука – болезнь века, а Боб никогда не скучал. Надо было ходить на работу, и работу свою он любил. Работа была нужная, значимая, он хорошо с ней справлялся. Когда ж с работой было покончено, при нем остались заботы о доме и о себе и, конечно же, чтение, живое для него дело, вечно движущееся, ускользающее, растущее, и он знал, что оно не может закончиться, закончиться чтению не суждено.

В конечном счете именно эти свойства, отсутствие тщеславия и умение радоваться самым малым своим успехам, позволили Бобу на протяжении десятилетий не жаловаться на жизнь. Он любил Конни, которая любила его, но это была случайность; он любил Итана Огастина и понимал, какая удача иметь настоящего товарища, но это тоже была случайность. Смириться с предательством и потерей двух этих людей оказалось непросто, но горе себя изжило. Осталось что-то вроде осадка: ощущение пропажи, прорехи, воспоминание о том, как было больно, – но и это, далекое, смутное, затаилось где-то в углу его мятного дома. Он мог забыть о том, что случилось, когда на час, а когда и на год. Но если вспоминал, то никогда с горечью, а как пережитое неудобство. Дни загладили боль, так проявляло себя милосердное устройство вещей.

Ударили в колокол, и он запел от удара, но шум насилия угасал, уходил все дальше и дальше, и вскоре колокол, как ни в чем не бывало, стал холодным, немым.

* * *

Однажды февральским утром Чирп убежала, и когда Боб днем пришел в Центр, ее еще не нашли. Было холодно, и становилось все холодней, и, похоже, предстоял снегопад, а пальто Чирп висело на крючке у двери. Мария сама натягивала свое пальто, когда Боб подошел к ней. Она объяснила, что произошло, и попросила Боба посидеть у телефона на случай, если Чирп вернется или кто-нибудь вдруг позвонит и сообщит, где ее видели. Центр был пуст; Боб спросил, куда все подевались.

– Тех, кто ночует дома, не привезли, – сказала Мария. – Дороги обледенели, и маршрутки не ходят. Весь персонал отправился на поиски Чирп, а постоянные обитатели сидят у себя по комнатам. Оставайся у телефона, хорошо? И поглядывай в окно, ладно?

Она торопливо вышла, а Боб уселся за ее стол, сунул нос туда и сюда, но интересного ничего не нашел. Тут раздался скулеж инвалидной коляски Лайнуса, и вскоре тот припарковался у входа в кабинет.

– Тук-тук.

– Кто там?

– Чем это мы тут занимаемся?

– А чем мы тут занимаемся?

– Сидим, как киски, когда могли бы со всеми искать Чирп.

– Странно слышать, что тебя это волнует.

– Обидно слышать, что тебе это странно.

– Приношу извинения, обижать не хотел.

– Извинения принимаю.

Боб указал на стол.

– Мария попросила меня остаться на случай, если Чирп вернется или кто-нибудь насчет нее позвонит.

– Вот как? Но давай все равно пойдем. Посмотри-ка, вот срань господня, идет снег!

Да, повалил снег, теперь и Боб это заметил, косой, обильный. Подумав, каково сейчас Чирп на улице в ее розовом спортивном костюме, Боб склонился к тому, что Лайнус прав, им следует мобилизоваться и принять участие. Когда он произнес это вслух, Лайнус хлопнул в ладоши, щелкнул пальцами, ткнул во что-то, развернул коляску и отчалил за вещами, которые были в его комнате наверху.

Боб оделся для улицы и стоял в полутемной Большой комнате, дожидаясь возвращения Лайнуса, когда заметил Джилл, которая сидела за своим карточным столиком и с прищуром вглядывалась в очередной пазл. Не так давно Джилл с подачи Боба стала постоянным обитателем Центра. Однако, вопреки его теории, непохоже было, чтобы это развеяло валящиеся на нее несчастья; Боб решил, что выглядит она даже трагичней обыкновенного, и пригласил ее составить им с Лайнусом компанию. Глянув в окно, она покачала головой.

– А ничего, если ты тут побудешь одна? – спросил Боб.

– Да пока вроде все хорошо.

Лайнус и Боб вышли из Центра и начали осторожно спускаться по скользкому от снега зигзагу дорожки. Почти уже добрались до тротуара, когда в дверях появилась Джилл и окликнула Боба:

– Обождите меня! Я передумала! Я с вами!

Боб показал ей два поднятых больших пальца, и Джилл нырнула обратно в Центр, чтобы одеться. Двигалась она так ловко и споро, что Боб удивился. Он вообще-то, поскольку раньше ни разу не видел ее стоймя, а также в контексте всего, что происходило в Центре, предполагал, что она не ходячая.

– Я и не знал, что Джилл может ходить, – сказал Боб Лайнусу, и тот выразил лицом изумление.

Когда Джилл к ним спустилась, Лайнус, теперь уже улыбаясь, сказал:

– Боб не знал, что ты можешь ходить, Джилл.

Джилл остановилась как вкопанная.

– Ты что ль охренел, Боб?

– Эй, полегче, – сказал Боб.

– Вот тебе и “эй”. – Подняв руку в перчатке, она потрогала свои волосы. – Черт, я забыла надеть шапку. Сейчас вернусь. Подождете меня, ребята, ладно?

– Подождем, – сказал Боб.

– Только поторопись, – сказал Лайнус.

Джилл замерла.

– Хорошо, но вы точно меня дождетесь?

– Да, – сказал Боб.

– Только поторопись, – повторил Лайнус.

Джилл пошла назад по дорожке к Центру.

– Ты ее ранил, Боб, – сказал Лайнус. – Ты задел ее чувства.

– Вообще-то, это ты ее ранил, трепло.

Лайнус поднял невинный взгляд.

– Откуда мне было знать, что следует промолчать?

– Это само собой разумелось.

– На каком основании?

– На основании правил приличия.

Джилл, вернувшись без шапки, объяснила, что входная дверь заперта, не открыть, и попросила у Боба ключ, но ключа ни у него, ни у Лайнуса не имелось. Небо с приближением сумерек темнело, снег все валил и валил, температура снижалась.

– Что будем делать? – спросила Джилл.

– Ответ на любую проблему – деньги, – уверенно заявил Лайнус. – Итак, сколько у нас есть? Лично у меня – ничего.

– У меня тоже, – сказала Джилл.

– У меня есть, – сказал Боб.

– Если Боб при деньгах, значит, мы тоже, Джилл. Теперь возникает вопрос, на что мы потратим наше богатство?

Шутить Джилл была не в настроении. Снег лупил ей в лицо и хрустальной лепешкой укладывался поверх ее миниатюрной головки. Боб лепешку стряхнул, снял с себя вязаную шапку и натянул ее Джилл на уши. Поступил он так отчасти из рыцарских соображений, но, кроме того, в надежде, что жест сработает в его пользу и Джилл простит ему его светский промах. Она поблагодарила его, не бурно, но искренне, что он воспринял как знак того, что между ними, скорее всего, мир.

Троица отправилась искать Чирп, Лайнус во главе, Боб и Джилл, плечом к плечу, шествие замыкали. Не одолев еще двух кварталов, Лайнус указал на кинотеатр через дорогу:

– А не пойти ли нам на дневной сеанс?

– Мы ищем Чирп, Лайнус, – напомнил ему Боб.

– Но там подают пиццу, пиво и шоколад. И, может быть, именно там находится Чирп, ты не думал об этом? Просто сидит и ждет нас.

Боб, ничего не ответив, пошел дальше.

Лайнус сказал:

– Это огромная ошибка.

Боб промолчал.

Лайнус развернул коляску лицом к Бобу.

– Зачем я только тебя послушал!

– Но это была твоя идея, – напомнил ему Боб.

– Хорошо, – сказал Лайнус, – напраслину возводить не будем.

Так или иначе, но Боб признал, что долго на улице в такую погоду оставаться нельзя, и когда он предложил зайти куда-нибудь и выпить горячего кофейку, Лайнус пришел в восторг. Джилл, однако же, покачала головой.

– От кофе меня в туалет тянет.

– Так сходить в туалет – чем это не приключение? – спросил Лайнус.

Джилл не знала, что на это сказать.

– А как насчет горячего шоколада? – спросил Боб, и Джилл ответила, что вот эта идея пожалуй что неплоха. Боб сказал, что знает одно заведеньице в четырех или пяти кварталах отсюда; на это Джилл сказала: “Если нам так далеко идти, мне понадобится курнуть”, – и остановилась выбить сигарету из пачки. Боб заметил, что у нее “Кэмел”. Он в свое время тоже курил “Кэмел”, и ему захотелось попросить у Джилл сигаретку. Он этого не сделал, но потом, когда Лайнус сказал: “А давай выкурим по сигарете, Боб, Джилл нас угостит”, – сам себя удивил тем, что согласился мгновенно.

Джилл выдала каждому по “кэмелу” и пустила по кругу свою зажигалку. Все закурили и постояли немного, вдыхая и выдыхая, наслаждаясь проказливым днем, несмотря на погоду.

– Это все равно как когда школу прогуливаешь, правда похоже? – сказала Джилл.

Она была почти что в добром расположении духа, ни Лайнус, ни Боб раньше ее такой никогда не видели, так что втайне обменялись между собой взглядами в честь такого ее необычного состояния.

Снегопад, казалось, замедливался по мере того, как никотин пропитывал их тела.

Лайнус сказал:

– Я не курил уже десять лет.

А Боб сказал:

– А я с 1959 года.

И оба перенеслись в те времена, когда они беззаветно любили табак; ужасающая эффективность процесса захватывала и в равной мере пугала.

Они продвигались к кафе, а Джилл, все более оживляясь, радостно повествовала о повальных смертях в ее семействе. Все поумирали, кроме нее, сказала она. Мать и отец, это само собой, но они умерли не от старости, а в расцвете сил от ужасной хвори. От того, что Джилл назвала пожирательными болезнями.

– Что ты имеешь в виду, пожирательными? – переспросил Боб.

– Я имею в виду болезни, которые их пожрали.

– Это, что ль, как проказа? – спросил Лайнус.

– Да, они с проказой одного вида. Не припомню сейчас правильное название. Что-то там экзотическое, с кучей букв.