Весь день наблюдались приметы прихотливых извивов судьбы, и Лайнус с Бобом прониклись ее молчаливым потенциалом. “Надо ж было в этакой-то денек да сорвать джекпот!” – так они стали бы говорить потом, после выигрыша. Но ничего они не выиграли, ничегошеньки, ни единого доллара, и некоторое время сидели молча, подавленные своей неудачей.

Лайнус сказал:

– Садясь за азартные игры, мы спрашиваем Вселенную, чего мы стоим, и Вселенная, нам на страх, отвечает. – И, прихлопнув рукой по столу, прищипнул край своего берета: – Спокойной ночи, амиго.

– Спокойной ночи, – сказал Боб.

Лайнус укатил, а Боб остался сидеть в темноте, глядя, что там в кабинете Марии. Сын Чирп уже стоял, натягивая перчатки и шапку, и покачивал головой на Марию, которая устало смотрела на него, ничего ему не говоря.

Боб сумел рассмотреть сына Чирп, когда тот уходил из Центра. Лет за сорок, он явно был из рабочих, красивое его лицо было сурово, он что-то бубнил, тихонько, но все еще гневно, и Боб понимал, что для ярости у него основания есть. Но Марию Бобу было жаль больше, чем сына Чирп или даже саму Чирп. Он смотрел, как она встала, как надела пальто, а когда она вышла из кабинета, Боб скрипнул стулом, подавая ей знак, что он здесь; она вздрогнула и прищурилась, вглядываясь в темноту.

– Боб? Что ты там делаешь?

Было уже за полночь. Боб сказал, что хорошо бы она его подвезла.

– Ну, почему ж нет? – вслух сказала Мария самой себе.

Тесная машинка Марии была полна хлама: всюду валялись пустые картонки от фастфуда и смятые бумажные стаканчики из-под кофе.

Движения на дорогах не было, и Боб руководил:

– Здесь налево. Снова налево. Здесь прямо.

Машинка плавно огибала повороты и проскальзывала мимо знаков “стоп”, а Мария только посмеивалась; она ног под собой не чует, сказала она. Перед домом Боба они остановились.

– Славное местечко, – сказала Мария.

Бобу, который видел, как она расстроена и подавлена из-за истории с Чирп, хотелось утешить ее, напомнить, как все в Центре любят и ценят ее. Мария же, в свой черед, учуяв, что на нее катится некий наплыв откровений, предупредила Боба, что слишком устала, чтобы такое в себя принять.

– Одно доброе слово, и я разревусь, Боб, правда.

– Понял, – сказал Боб, поблагодарил ее за доставку, вышел из машины и заснеженной дорожкой пошел к дому. Только и слышалось, что его шаги да звук того, как отъезжает Мария. Ну, еще перезвон ключей и слабый сип его собственного дыхания. А в доме стояла тишина.

Он поднялся наверх, наполнил ванну, выкупался, надел пижаму и лег, но заснуть не смог. Накинул халат, спустился вниз и сел на диван почитать, но читать не смог тоже. Пересел в кухонный закуток и уперся взглядом в окно.

За окном был мир и покой, снег блестел в лунном свете, нетронутый, если не считать отпечатков, оставленных машиной Марии, и его же следов. Боб думал о событиях прошедшего дня. Никто не поздравил его с тем, что он нашел Чирп, и еще вопрос, поздравит ли кто-то когда-нибудь. “Никто никогда не поблагодарит тебя”, – в первую их встречу сказала ему Мария. Ему пришло в голову, что, если б не Чирп, он вообще не забрел бы в Центр; и как любопытно, что их с Чирп история закольцована в “Севен-Илевен”.

Боб подумал о сыне Чирп, о гневе, который написан был у того на лице, а еще о том, до чего он красив и как это несообразно, что у Чирп в сыновьях такой красавец. И кого-то он Бобу напоминает, будто бы кого-то из знаменитых в прошлом киноактеров или политиков. Или просто лицо из прошлого, какой-нибудь завсегдатай библиотеки? Вопрос растревожил Боба, он решил отыскать ответ.

Включившись, в подвале тяжко вздохнула топка, от конвертора пошел теплый воздух, и заколыхалось платье Конни, которое Боб так и оставил висеть. Что-то в этом зрительном впечатлении подтолкнуло Боба к ответу, и когда ответ прояснился, Боб на мгновение оторвался от самого себя и воспарил, как если бы его освободили от привязи.

На Итана похож сын Чирп, вот на кого. Боб схватился за рот. Да, он решил эту задачку. Ответ верен. Где-то была у него визитная карточка Марии. Он обошел кухню и обнаружил ту приколотой к пробковой доске рядом с телефоном, который висел на стене. Часы, встроенные в духовку, показывали, что уже почти два ночи, но не позвонить Боб не мог.

Он набрал номер и стал ждать. После четвертого звонка включился автоответчик. Он нажал на рычаг и позвонил снова, и теперь Мария сняла трубку, но не отозвалась.

– Как зовут Чирп? По-настоящему? – спросил Боб.

Марии, не сразу проснувшейся, показалось, что она угодила в еще одну камеру страшного сна, навеянного исчезновением Чирп, сна, в котором за тобой гонятся, а ты убегаешь. Сдавленным голосом она произнесла:

– Конни Огастин.

И повесила трубку.

2
1942–1960

Боб пристрастился к чтению с детства. Все та же старая история про то, как одинокий отрок находит утешение в школьной библиотеке, в то время как его сверстники носятся по спортплощадке, воплями оповещая округу о своих победах и поражениях.

Книги привели Боба в библиотеку, где были библиотекари, что привело к тому, что он стал одним из них. Его первая библиотекарша звалась мисс Миддлтон. Благовоспитанна она была до кротости, Боб ей нравился, и ей нравилось его баловать. Время от времени она пересекала бесшумно комнату и ставила на стол рядом с ним очищенный апельсин или чашку с водой. И не то чтобы улыбалась ему, но одаривала порой мягкой косой усмешкой, в чем Боб усматривал доказательство ее расположения, и впрямь оно так и было.

Читал он исключительно книжки про приключения, читал запоем, с беспримесной, всепоглощающей увлеченностью наркомана – вплоть до поры, когда наступил подростковый возраст и Боб открыл для себя такие важные литературные темы, как утрата, смерть, разбитое сердце и одиночество, отчужденность.

В выпускном классе средней школы он начал подумывать о том, чтобы выбрать профессию библиотекаря, и способствовала этому дружба или некоторое сродство с человеком по имени Сэнди Андерсон, самоучкой средних лет и скрытым гомосексуалом, который, так уж случилось, подвизался библиотекарем в альма-матер Боба. Приглядевшись поближе к мальчику, Сэнди оценил глубину его литературных интересов и вскоре принялся приобщать его к темноватым по смыслу произведениям, а Боб был рад руководству и польщен тем, что ему предоставлен доступ к той личной программе обучения, которую практиковал Сэнди.

Однажды Боб спросил его:

– Как вы стали библиотекарем?

Сэнди унесся мысленно в прошлое.

– Мне кажется, ради этого я ходил в школу, но, возможно, это просто ночной кошмар, который мне когда-то приснился.

Держался он в духе “видали мы это все!” и ко всему под солнцем и под луной относился как к шутке; искренние заявления любого толка нещадно высмеивал. Поначалу, когда Боб только проявил интерес к тому, что Сэнди именовал библиотекаризмом, он избегал отвечать на вопросы серьезного юноши напрямик.

– Неплохая идея, Боб, но библиотекаризм, подобно многим прочим узким специальностям, не отвечает насущным запросам общества.

– Что вы имеете в виду?

– Это дело, полезность которого себя исчерпала. Язык был инструментом мышления, и жизнь разума, основанная на языке, была необходимостью в медлительные, вязкие, как сироп, времена наших предков, но у кого сейчас есть на это досуг? Не стало уже ковалей, отливщиков литер, и скоро не станет авторов, издателей, книготорговцев – вся индустрия утонет, как Атлантида; и библиотекаристы увязнут глубже всех в тине.

Однако Боба это не убедило, и Сэнди сказал, что не в силах не признать болезненной страсти в глазах Боба. Он сдался и принес стопку информационных брошюрок о библиотечных школах, где получают необходимую степень. Боб принял их с энтузиазмом, свойственным утру Рождества, когда разбирают подарки, в то время как Сэнди, наблюдая за этим, покачивал головой.

– Ты разбиваешь мне сердце. По сути, тебе следовало бы сейчас брюхатить девушек, всех подряд, которая подвернется.

– Нет, вот это как раз то, что мне нужно.

– Тебе следовало бы состоять в уличной шайке, Боб, и участвовать в поножовщинах.

Боб принес брошюрки домой и показал их матери. Та потрогала кончиком указательного пальца обложку и сделала вопросительное лицо.

– Я намерен пойти в библиотекари, – сказал ей Боб.

– В самом деле?

– Да.

– Позволь спросить, почему?

– Не знаю. Но почему бы и нет?

Мать нахмурилась.

– По-моему, ты еще слишком молод, чтобы задавать себе этот вопрос, разве не так?

Боб пожал плечами, и тогда она сказала:

– Я имею в виду, что, как только ты начинаешь задавать себе этот вопрос, остановиться не так-то просто. А потом не успеешь и осознать, куда оно все делось, раз – и ты все упустил. – Она посмотрела Бобу в лицо так, словно заглядывала за угол. – Разве нет чего-то еще, чем ты предпочел бы заняться в своей жизни?

– Например? – спросил Боб.

Он-то считал, что так он займет достойное уважения, соответствующее его интересам и способностям место, и ничего похожего на соглашательство, на компромисс в этом не видел. Чего еще ожидала от него мать? Очевидная неприязнь Сэнди Андерсона к этой сфере деятельности обусловливалась причинами личными, связанными с неизбывным разочарованием в жизни; но объяснить себе скепсис матери по поводу выбранной им профессии Боб так ничем и не смог.

Он окончил среднюю школу со средним баллом “А”, то есть отлично, не обретя близкого друга ни в школьном дворе, ни за его пределами. И почему? Некоторые обладают харизмой, то есть способностью внушать симпатию и заручаться преданностью других людей, чтобы употребить их себе на пользу; обратная сторона харизмы – антипатия, тот ужас, когда человек портит жизнь всем в комнате просто одним своим там присутствием. Боб не обладал ни тем, ни другим и при этом не находился посередине между крайностями. Находился он в стороне, сразу выбыв из гонки. С ранних лет у него был дар невидимки; сверстники не мучили его, потому что не замечали, а школьные учителя то и дело забывали его имя. Из него вышел бы весьма удачливый грабитель банков; он мог бы выстоять сотню опознаний, и никто бы его не признал, он ускользнул бы свободным. Конечно, и у него в школьные годы случались вспышки товарищеского сближения, иногда даже романтического, но ни одна из них не приобрела значимой формы. Дело было в том, что Боб от людей уставал.

Окончив среднюю школу, он сразу же поступил в университет штата Орегон в Портленде изучать библиотечное дело, даже на летние каникулы не прервался. Курс был рассчитан на три года, но Боб справился с ним меньше чем за два. В голове у него был выстроен определенный ход жизни, как декорации на сцене, ожидающие начала пьесы, и хотя счесть его честолюбцем было никак нельзя, двигало им непоколебимое убеждение, что ту жизнь, которую он себе сочинил и на которую надеялся, пора начинать.

Годы учебы прошли непримечательно, но Боб был доволен. Самый ранний урок начинался в десять утра, и дом был пуст, когда он вставал с постели, чтобы встретить свой день. Сами занятия были скучны, и часто скучны впечатляюще. Кто-то из преподавателей предуведомил Боба, что очень немногое из того, чему там учат, когда-нибудь ему пригодится; и действительно, он обнаружил, что почти ничего из этого так больше и не всплыло. Тот же преподаватель также сказал Бобу, что столько времени на получение степени выделено для того, чтобы отпугнуть бездельников, которые посматривают на стезю библиотекаря как на легкий путь сделать карьеру; Боб потом сам увидел, что это сразу и так, и не так.