Почему делаю на этом акцент – да потому что денег у меня не было. У брата какие-то были, но тратил он их крайне нерационально. Возьмет и купит у старушек блюдце зеленых несъедобных яблок на пирог, а дома молока нет. Вероятно, он питался на работе в столовой, не спрашивала.

Я ела два раза в день. Утром и вечером. Ощущала постоянный голод. Но идти занимать у соседей – даже мысли не возникло. Терпела. За две недели я похудела со своих пятидесяти пяти до пятидесяти и ходила старательно вдоль стенок. Иногда кружилась голова и я хваталась руками за стенку. Да, вроде пять килограмм, но для меня это было заметно.

Так получилось, что мне пришлось, хотя я была младшей по возрасту в семье, основную ответственность взять на себя. Ответственность за маму в больнице, за дом, за двух собак. У нас в то время был щенок овчарки и беременная спаниель. Еда для собак была – был запас мелкой дешевой каши, костей, мясных обрезков, что отдавали за копейки на рынке. Это было то, что нельзя продать людям и мне отдавали по символической цене.

Чтобы было понятнее, опишу свой стандартный день.

Вставала я в пять утра. Надо было по очереди погулять с собаками. Вместе было нельзя – щенок, обладая веселым нравом и ощутимой силой могла случайно навредить беременной спаниели. Потом я их кормила, делала какие-то домашние дела, завтракала, «для людей» кстати готовила сестра, она вызвалась, а я не стала ей в этом отказывать.

Шла в школу. После уроков быстро выгуливала собак и шла в больницу, захватив что-то из фруктов. Покупали специально в больницу. Помню, притащила целую дыню к ним в палату, досталось всем, кто мог есть. Мама, как любая настоящая мать, видела, что я голодна, видимо скрыть взгляд на еду не удавалось, и норовила что-то оставить из еды для меня. Я отказывалась, врала, что ела, а мама все равно оставляла. Питание было в больнице хорошим, она малоежка еще к тому же, а с сотрясением мозга аппетит и вовсе не ахти, в общем да, признаюсь, иногда ей удавалось уговорить меня на половину котлетки.

Очень благодарна «соседу», как я про себя звала мужчину, дежурившего у соседней кровати рядом со своей матерью. Он находился в палате постоянно. Взял отпуск, когда его мать попала в больницу. Когда меня не было, то есть до обеда, сосед ухаживал и за моей мамой. Совершенно бескорыстно. Молча. Он всегда молчал. За все время он едва произнес пару слов вслух.

Вечером я шла домой, убиралась, варила собакам кашу, выгуливала их, снова по очереди. Ложилась после десяти вечера. Итак, изо дня в день.

Разговаривая с мамой, я поняла, что лечение в больнице минимальное. Нужны очень дорогие лекарства для восстановления. Пока она лежала в больнице прогресс был очень слабый. Она могла разговаривать, зажили оцарапанные места, прошли гематомы. Но она по-прежнему не могла вставать. Только сесть ненадолго, и то с трудом. Лекарства были не просто дорогие, но их еще и не было. Нужно было доставать.

Параллельно я отслеживала как продвигается следствие по аварии. Предложили выбор – водитель приносит упаковку лекарств и мама подписывает отказ от претензий. Мама согласилась. Я хотела, чтобы все лечение оплатил, но мама убедила меня, что больше он не смог достать. Конфликтовать ей было тяжело, и характер не тот и состояние здоровья. Мне объяснила, что так как ходить по следователям да судам она не может физически, могут замять дело без потерпевшей, а если его осудят, то ей тоже легче не станет – не выздоровеет, поэтому согласилась, хотя бы на одну упаковку.

Одной упаковки было мало. Необходимо было хотя бы еще две. Я искала. Да, девчонка шестнадцати лет звонила врачам, ходила в больницу, и да, нам их выписали по бесплатному рецепту. Это было чудо, в которое никто не верил. Не верила и я, до тех пор, пока не получила эти заветные упаковки в руки. Смотрела на них и не верила, что получилось, что нашелся врач-волшебник, что смог достать и, более того, как говорится «по бесплатному рецепту». Всю жизнь буду поминать его добрым словом.

Глава 4. Мама дома

Когда маму выписали, ссылаясь на переполненность больницы, она шла с трудом, с обеих сторон ее поддерживали мы с братом. Она пошатывалась и едва дошла до дома. На врачей обиды нет, лекарствами у нас и правда обеспечивают крайне плохо. Даже иголок, чтобы швы накладывать, и тех мало, и далеко не всех требуемых размеров, а уж что говорить о лекарствах…

Уколы я делать умела и раньше, но до этого моими пациентами были кошки и собаки. Уже не помню, с какой живности началось, но соседка медсестра пришла, показала, как вскрывать ампулу, набирать шприц, под каким углом вводить, в общем она научила меня делать уколы. А куда именно делать объяснял ветврач, что лечил наших кошек и собак. А тут человек, да еще самый родной. Снова надо учиться. Опять пошла к соседке-медсестре. Та объяснила и показала, как делать уже человеку. Сказала, что верит в меня, рука мол легкая.

Когда мама лежала уже дома стало намного легче. Во-первых, не нужно было мотаться в больницу, и переживать, как она там. Мама была дома.

Во-вторых, с уколами она заметно пошла на поправку. Она по-прежнему в основном лежала. Иногда сидела. Как только мы переступили порог квартиры, спаниель надумала рожать. Забралась под кровать и там родила четырех прелестных черно-пегих щенков. В общем по итогу щенкам соорудили нечто типа вольера из каркаса кровати, и мама, когда садилась на свою кровать, стоявшую рядом, любовалась ими. А положительные эмоции больному очень нужны для выздоровления. Более того, когда щенки подросли, они забирались к ней на кровать, и играли в ногах, а один, самый ласкушка, забирался спать на всю ночь.

В-третьих, маме выплатили зарплату, которую задерживали уже давно, и ее коллеги по работе принесли домой деньги. Возможно, что они и от себя прибавили, не знаю, главное, что питание для мамы было полноценным, да и сама перешла на трехразовое, готовить я стала все сама, так как времени стало больше. Когда маму выписали, с дачи снова заехал отец и теперь он привез продукты, так как собирался не впопыхах. Бросать дачу совсем он не мог – там жили кролики, и огород требовал ухода. На даче постоянно из семьи кто-то был с весны по осень, лично я почти все каникулы, это так, маленькое пояснение.

Эпилог

Любой взрослый скажет, что мне было очень трудно меньше трех недель, и это не так долго, и что я могла бы попросить отца привезти «картошки – моркошки», или занять денег у соседей на еду, но мне только исполнилось шестнадцать. Просить я никогда не умела, так и не научилась с тех пор. Как говорит Воланд, герой произведения «Мастер и Маргарита» М. Булгакова, – «никогда и ничего не просите, и в особенности у тех, кто сильнее вас», и единственный раз, когда я нарушила это правило не задумываясь – это когда нужно было поставить на ноги свою маму.

Другие мои «дни рождения» какие-то помнятся, какие-то совсем стерлись из памяти, но это, когда мне исполнилось шестнадцать, я не забуду никогда. Наши близкие и родные – самое ценное, что у нас есть, и ради них стоит быть сильными, или стать таковыми.

Елена Хамдан
Пожар в зеленом доме

Предисловие автора

Эта книга – мягкая подушка, в которую можно поплакать. Пушистый мурчащий кот, которого можно погладить, когда вам грустно и больно.

Это история о горе и его проживании. О том, как внутреннему ребенку сложно и страшно терять близких. О том, что детство и его приметы рано или поздно заканчиваются, как бы мы ни старались их удержать.

Основа этой маленькой книги – история, которая случилась со мной. Только превратив ее в текст, я смогла прожить и принять это горе. Я надеюсь, что мой рассказ поможет тем, кто потерял близких, высвободить непрожитые эмоции. Я пишу, чтобы показать: текст терапевтичен. С каждым из нас случаются беды, у каждого есть свои трагические истории. Написанный текст помогает их пережить, переосмыслить и использовать, чтобы стать сильнее. Не бывает людей без боли, но боль не должна управлять человеком.

Прочитайте мою историю. А потом возьмите ручку и запишите свою. Я надеюсь, вам станет легче. Плачу ли я, когда пишу? Да. Но я понимаю, что это неизбежная часть процесса, иначе непрожитые эмоции так и останутся зажатыми, так и будут забирать мою энергию.

Пролог

Я берусь за эту историю уже не впервые. И каждый раз я смотрю, как горят мои черновики вместе с мусором.

«Рукописи не горят,» – спокойно смотрит на это Воланд.

«Жечь было наслаждением,» – возражает ему Гай Монтэг.

«Забрать все книги бы, да сжечь,» – соглашается Фамусов.

Пока в моей голове проигрывается этот разговор, я помешиваю длинной палкой костер и раскрываю занявшуюся снаружи тетрадь. Я контролирую огонь. Сама. Огонь уже ничего не может сделать с моей жизнью. Все, что мог, он сделал семь лет назад.

Рукописи не горят. И поэтому я опять начинаю сначала этот рассказ об огне, детстве и (не)счастье.

Зеленый дом

Я выходила из затхлого автобуса и шла по асфальту ровно тринадцать метров. Потом, когда он заканчивался, проходила мимо старой церкви и долго брела вдоль озера. В конце пути, там, где дорога спускалась к озеру, а другая сбоку врезалась в нее, чтобы увести путников в дальнюю деревню, там, где старый фонарь светил одним глазом и в зимней темной белизне, и в летней дреме, именно там вырастал зеленый дом.

Он появлялся из ниоткуда. Мои тело и мозг находились в радостном ожидании. Ноги торопливо шли по дороге. И вот – внезапно – за поворотом у старого двухэтажного дома, где лиственница соседствовала с дубом, открывался вид на этот самый перекресток со скрипучим одноглазым фонарем. И ожидаемо возникал он. Мой невероятно любимый, зеленый деревянный дом. Со светящимся кухонным окном. Одинокая лампа, без люстры и абажура, горела над столом и приглашала выпить чай с чем Бог послал.

Этот зеленый дом, этот резкий поворот дороги, это светящееся окно – все это было символом моего детства. Символом любви и свободы, которая бывает только в теплых бабушкиных руках. Символом моей памяти о том, чего уже не вернуть.

Память и сейчас подсовывает мне это окно, эту дорогу, эту потрескавшуюся зелень давно покрашенных стен, эту приземистую красоту русской деревни, которую и узнать-то можно лишь в одном случае – проведя в ней детство и запечатлев на внутренней стороне век. Чтобы, когда ложишься спать и такой взрослый, уставший, одинокий думаешь: а когда же все-таки я был счастлив, без призыва возникал этот вид: деревня, усталость, дальняя дорога и бабушкино окно.

На крыльце, если не встречал меня у самого автобуса, ждал худой великан, который едва не касался головой шиферной крыши, и подавал мне руку. Моя тоненькая, почти просвечивающая ручка терялась на его ладони, как полевая ромашка на пшеничном поле.

Крестный брал меня за руку и вел по ступенькам крыльца. Этому большому человеку можно было доверять. И любить его как отца. Что я и делала 29 лет.

Крестный

Мне три с половиной. Папа уже полгода как бросил меня, улетев куда-то на небо или спрятавшись под землю. Теперь из всех мужчин я доверяю только этому великану, который всегда ждет меня в бабушкином доме. Всегда носит меня на закорках. Всегда качает, когда сидит нога на ногу, а я подхожу и запрыгиваю на ногу-качалку. Всегда разрешает мне забираться на спину к дедушке, да и к себе на спину тоже. Разрешает даже отхлебывать чай из его огромной, в десять раз больше моей руки, кружки. Отхлебываю, обжигаюсь и улыбаюсь: горячо. Он кивает. Я снова тянусь к кружке. А он разрешает все. Потому что я самая младшая. Потому что моего папы больше нет.