Словом, мне преподали урок: знай свое место. Я оглянулся на Лерато. Она стояла перед стелой, законченной тем утром по заказу недавно овдовевшего здешнего фермера-овцевода. Стела была довольно заурядной, но обрезанная наискось верхушка придавала ей изящество. В центре я поместил лицо усопшей в профиль, окружив портрет изображениями шитья, поскольку жена овцевода слыла превосходной швеей. А сверху вырезал три свечи, средняя погашенная, ибо покойница была матерью троих сыновей, один из которых погиб, свалившись в колодец.

И пусть стела не была самой оригинальной либо затейливой из моих работ, я радовался, что Лерато она понравилась. Когда она провела рукой по бороздкам, я почувствовал шевеление в глубине живота и обнаружил, что не могу глаз оторвать от этих длинных тонких пальцев, завидуя дереву, удостоенному столь нежного касания.

– Что с вами? – спросила Сюмин, ударив меня по плечу, однако на сей раз я не упал. – Вы раскраснелись. У вас лихорадка?

– Нет. – Тряхнув головой, я вернулся к привычной жизни. – Мои извинения, госпожа Сюмин, я отвлекся. – Оглядевшись по сторонам, я шагнул к противоположной стене мастерской, где стояла громадная необработанная колода. Судя по размеру, колода вполне соответствовала нуждам заказчицы – правда, прежде я подумывал распилить ее надвое и сделать две стелы. Когда я показал эту древесину госпоже Сюмин, она кивнула, осведомилась о цене и о том, сколько времени уйдет на работу. Оба моих ответа ее удовлетворили, дата завершения памятника была обговорена, и вскоре Сюмин собралась уходить.

Когда я провожал их, Лерато улыбнулась мне. Ее зубы сверкали белизной на фоне черной кожи.

– Вы это вырезали? – спросила она, указывая на стелу, которую до того разглядывала.

– Да, – ответил я, слегка заикаясь, – все, что здесь есть, вырезал я.

– Вы немножечко ниже, чем следовало бы, держите рукоятку резца, – продолжила Лерато. – Попробуйте держать резец чуть повыше и доверьтесь большому и указательному пальцам, пусть они поработают за вас. И быть может, ваши стелы станут еще лучше.

Я молчал, потрясенный и рассерженный тем, что какая-то молодая рабыня осмеливается меня поучать. Позднее я взглянул на стелу, о которой шла речь, и понял, что Лерато права. И мне есть над чем поработать.

Несколько дней я бился над рисунками для памятника сыну Сюмин и уже начал беспокоиться, не забракуют ли мою стелу и не заставят ли переделывать все заново, хотя прежде подобные сомнения были мне не свойственны. Обычно, принимаясь за исполнение заказа, я безоглядно погружался в этот процесс, напрочь забывая обо всем на свете. Теперь же мои мысли витали где-то далеко, и я попросту не мог сосредоточиться на работе.

Я влюбился.

Я и раньше интересовался девушками, и многие мне нравились, но ни одна не произвела на меня столь же глубокого впечатления, и как я ни пытался заняться своим ремеслом, в голове у меня была только эта девушка, эта взятая в плен рабыня. Я был готов запереть мастерскую и отправиться бродить по улицам в надежде внезапно столкнуться с ней на рыночной площади или у прилавков торговцев рыбой на берегу моря. Однако, прежде чем признать свое поражение и отказаться от стелы для Сюмин, я припомнил совет, что дала мне Лерато, и взялся за резец. Работая, я держал рукоятку повыше, и, к моему изумлению, образы начали формироваться сами собой. Да, лживые образы, но именно на таких настаивала мать убитого парня. Вскоре, много скорее, чем я ожидал, стела была закончена, и я гордился своим достижением, будучи уверенным, что воодушевила меня моя возлюбленная в самый что ни на есть переломный момент. И как было бы чудесно, если бы Лерато снова пришла в мою мастерскую и я показал бы ей то, что сотворил в ее честь.

Мой отец Ману всегда хотел, чтобы я стал солдатом, как и он, и сыграл свою роль в нескончаемых войнах, бушевавших вокруг царства Аксум^[37], но в конце концов отец, видимо, утратил всякую надежду на то, что я буду жить согласно его предписаниям. Думаю, ни о чем Ману не мечтал так страстно, как о том, чтобы меня зверски прикончили на поле боя, а он бы триумфально, водрузив на плечи мое тело, словно зарезанного ягненка, принес меня домой и опустил к ногам моей матери. Он обзывал меня лентяем, трусом, полумужчиной, но ни первым, ни вторым, ни третьим я не был, меня всего лишь куда более привлекало созидание, а не разрушение. Ману стыдился моих наклонностей, но я не мог быть не самим собой; во сне и наяву образы прокрадывались в мое сознание, и я пробовал воспроизвести их мелом в камне, дереве или металле. А то и самозабвенно чертил пальцами ног на песке, когда под рукой не было иных материалов. Люди, которых я никогда не видел, места, где я никогда не бывал, все это я воспринимал как непреложную реальность. А увидев тех людей и побывав в тех краях, я понял, что у меня нет иного выбора, кроме как воссоздать их, прежде чем они растворятся в небытии, словно сахар в воде.

Естественно, мое поведение побуждало отца непрестанно горевать о сгинувшем старшем сыне. Я часто задумывался, что могло приключиться с моим старшим братом, а порой ловил себя на том, что костерю его на все лады. Когда мы были детьми, он дурно со мной обращался, однако оставался моим братом, и я вспоминал о нем много чаще, чем можно было представить. Теперь, когда мы оба повзрослели, я задавался вопросом, научимся ли мы дорожить нашей родственной связью, если, конечно, брат вообще вернется домой.

За несколько месяцев до знакомства с Лерато я случайно набрел на потайную пещеру на берегу реки Дамас. Немедля встав на четвереньки, я сунулся в узкий проход и увидел перед собой длинную плоскую стену, примерно в сотню футов из конца в конец. Ее девственная чистота очаровала меня, в тишине, царившей в пещере, стена будто что-то нашептывала мне, выдыхая неслышимые слова, много сотен лет поджидавшие моего появления. Я приложил ладонь к плоскости стены, и меня словно искрой обожгло. Новые, неожиданные образы возникали в моей голове, и я понял, что если я хочу изгнать их из моего воображения в материальный мир, то лучшего места для этого не найти. Сев на землю, я уставился на гранитную пустоту; долго я так сидел, иногда вытягивал руку наружу и рисовал в воздухе либо обводил пальцем перемещения птиц в небе. Вечером, вернувшись домой, я сгреб в кучу все мои мелки самых разных цветов и размеров, какие только смог найти, и припрятал их, чтобы наутро взять с собой.

Проснулся я рано, пещера звала меня. Прибыв на место, я ступил внутрь – в прохладное гостеприимное пространство. Растроганный тоскливым одиночеством пещеры, я не стал терять времени даром: схватил первый попавшийся мелок и, стоя ровно посередине каменной поверхности, провел большую вертикальную линию, затем еще одну, параллельную предыдущей. И принялся рисовать статуи – начал с постаментов, затем перешел к телам, а когда я добрался до голов, мне страшно захотелось подпустить неразберихи, сделав так, чтобы головы и торсы принадлежали разным статуям, создав впечатление, будто чьи-то неумелые руки виновны в этой путанице. В итоге каждый рисунок выглядел странным и хаотичным, но я знал, что таким он и должен быть.

Слева, ближе к концу стены, я изобразил мелками рыночную площадь в некоем селении, контуры людей шагали там по своим делам. Откуда ни возьмись появился слон, а за ним громадный медведь. Я рисовал, не думая ни о чем, позволяя образам сыпаться сквозь пальцы, а те словно только и ждали, когда же их выпустят в большой мир.

В то утро, собираясь в пещеру, я наперед знал, что не уйду оттуда, пока не закончу начатое, и предусмотрительно запасся провизией на неделю. Ночевал я в пещере, просыпался рано, и мое тело потрескивало от прилива сил. Каждый день я продвигался к следующему участку моего каменного полотна, объединяя изображения с историями, им сопутствовавшими, и с упоением создавая мир, мне незнакомый и беспредельно будоражащий. Позднее мне скажут, что я провел в пещере двенадцать дней, а мог и бы больше, не раздайся снаружи чьи-то голоса. Я обернулся в испуге, когда тени накрыли вход в пещеру, а затем превратились в группу мужчин под предводительством моего отца Ману.

– Вот он где! – воскликнул отец и жестом велел другим мужчинам оставаться снаружи. – Я нашел его.

В руке у него был факел, и лишь когда отец прополз сквозь расселину и поднес факел к моему лицу, едва не опалив мне кожу, я сообразил, что все это время работал почти в полной темноте. Я не понимал, как я мог видеть свои рисунки, и тем не менее я видел их достаточно ясно. Появление Ману в пещере меня удивило, а свирепость его физиономии устрашила. Он схватил меня за плечи:

– Твоя мать места себе не находит. Мы думали, ты бросил нас, как твой брат, или погиб.

– Нет, отец. – Я покорно упал на колени перед ним. – Я рисовал, и только.

Он поднес факел к стене и медленно прошелся по пещере, глядя на мои работы. Многие изображения предстали в ином свете, а о некоторых я и вовсе позабыл и теперь сомневался, действительно ли я их автор. Больной мальчик, лежащий в постели, а рядом другой мальчик, который за ним ухаживает. Вершина горы, где собралась ватага мужчин. Рынок и группа рабов, опутанных цепями. Я разглядывал эти рисунки не менее пристально, чем мой отец, с ощущением, что не имею к ним никакого отношения и все же накрепко с ними связан. Я был одновременно зрителем и участником.

– Ты все это понаделал? Вот как ты проводил время? – понизив голос, спросил отец.

Я кивнул, пытаясь предугадать, как он воспримет мое признание.

– Да, отец. – Я приложил ладонь к камню точно так же, как и в тот первый раз, когда вошел в пещеру.

Не выказывая ни гордости, ни ярости, Ману покачал головой, глянул на меня искоса – выражение его лица я не смог расшифровать. Молча развернувшись, отец вышел вон.

Стоило ему уйти, как я бросился к стене, желая детальнее рассмотреть рисунки, но время мое истекло. Ману унес факел с собой, и я погрузился во тьму – тьму, прежде мне ничуть не мешавшую, но теперь она сделала мои творения невидимыми для глаз. Я опять дотронулся ладонью до стены, и мне ничего не оставалось, как верить в то, что искусство, созданное мною, по-прежнему существует, пусть и во мраке, и кто-нибудь когда-нибудь его обнаружит.

Кипр
365 г. от Р. Х.

Ларисса^[38] снова заглянула в мою студию, на что я очень надеялся, и через несколько месяцев мы сыграли веселую свадьбу на берегах залива Хрисоху^[39]. Самый уважаемый старец из нашего селения возложил руки нам на головы, когда мы встали перед ним на колени, распевая молитвы и клянясь посвятить наши жизни друг другу. Моя мать Флания обсыпала нас лепестками амаранта, а тетя Нула угощала плодами восточного земляничного дерева тех, кто пришел поздравить нас. Мне сделали татуировку женатого мужчины – маленькую черную отметинку на правом запястье. Многие плакали от радости, в том числе и я, к раздражению моего отца.

Накануне свадьбы я почти не спал, но предвкушал, ликуя, сопряжение моей души с душой женщины, чей ум, харизма и красота потрясли меня. Рядом с Лариссой я чувствовал себя в согласии с миром и жизнью, до нашего знакомства я никогда не ощущал столь глубокую внутреннюю гармонию. Одно ее присутствие примиряло меня с землей под ногами и небом над головой. Утром в день свадьбы я наблюдал за полетом ястреба, державшего в клюве прутья для плетения гнезда, и улыбался при мысли, что это, должно быть, предзнаменование нашего будущего.

Моя мать слыла мастерицей ювелирного дела, она-то и обучила меня многим приемам, ставшим фундаментом профессии, которую я выбрал для себя, как надеялся, на всю жизнь. Тайком от Лариссы я неделю за неделей мастерил ожерелье из железа, и в утро перед свадьбой подарил ей эту безделушку. За последние годы моя репутация умельца в работе по металлу упрочилась настолько, что состоятельные женщины только мне заказывали украшения для ушей, шей и запястий. Некоторые флиртовали со мной, ибо внешность я унаследовал от отца, красавца с золотистыми кудрями. Одна из них столь упорно пыталась соблазнить меня, что к тому времени, когда она угомонилась наконец, я изготовил для нее с дюжину, если не больше, украшений, изрядно пополнив свой кошелек. Однако до первого свидания с Лариссой я оставался девственником, и мне было приятно обнаружить, что мы оба приберегли плотские радости друг для друга.