Чтобы не замечать ее дурного настроения, нужна некоторая привычка. Поначалу он думал, что Канья просто глупа, – это вечно бесстрастное выражение лица, это полное безразличие к шуткам. Казалось, у нее начисто отсутствует тот орган, который, как глаза на свет или нос на запахи, должен реагировать хотя бы на самый очевидный повод для санука.

– Пора назад в министерство, – говорит она и смотрит на снующие по клонгу суда – ищет новую цель.

Джайди отдает газетчику деньги. В этот момент мимо проплывает речное такси.

Канья делает знак рукой – судно подходит ближе. Маховое колесо протяжно гудит от накопленной энергии, кильватерные волны плещут о набережную. Половину корабля занимают огромные пружины. Богатые китайцы – чаочжоуские бизнесмены – теснятся на крытом носу, как утки, которых везут на забой.

Канья с Джайди запрыгивают на бортик снаружи пассажирской палубы. Девочка, которая продает билеты, берет у спустившегося следом человека тридцать батов, а двух белых кителей даже не замечает. Как и они – ее. Джайди, схватившись за леер, подставляет ветру лицо. Такси отчаливает и полным ходом идет в центр города, лавируя между весельными плоскодонками и лонгтейлами^[40]. Мимо мелькают кварталы лавочек и ветхих домишек с развешенными на солнце яркими пятнами саронгов, пасинов и кофт, женщины окунают в бурую воду клонга длинные черные волосы.

Судно резко сбрасывает обороты. Канья вытягивает шею:

– В чем дело?

Прямо по курсу, перегородив почти весь канал, лежит дерево. Около единственного узкого прохода теснятся лодки.

– Бодхи^[41]. – Джайди смотрит по сторонам, запоминая ориентиры. – Надо будет монахам сказать, – кроме них, убирать его никто не станет и на дрова, чтобы не накликать беду, не возьмет, хотя топлива не хватает.

Их речное такси стоит, покачиваясь на волнах, среди целой флотилии суденышек, которые пытаются пролезть в узкую протоку между берегом и кроной священного дерева.

Джайди, нетерпеливо кашлянув, достает значок министерства и кричит:

– Дорогу, друзья! Государственное дело! Дорогу!

При виде символа власти и белоснежной формы рулевые торопливо отводят свои плоскодонки в сторону. Человек, ведущий такси, бросает на Джайди признательный взгляд, запускает пружины и направляет корабль прямо в гущу лодок.

Оказавшись у голых ветвей, пассажиры в знак почтения отвешивают рухнувшему стволу глубокие поклоны: складывают ладони и касаются ими лба – делают ваи.

Так же поступает и Джайди, потом протягивает руку – пальцы скользят по испещренной мелкими отверстиями коре; если ее снять, вскроется тончайшая сеть червоточин – причина, по которой дерево погибло. Бодхи, священное бо, – под таким Будда достиг просветления. Люди не смогли спасти этот вид, – как они ни старались, не выжил ни один сорт фикуса, бежевый жучок одолел все до единого. Когда ученые опустили руки, в ход пошли крайние, отчаянные методы – жертвоприношения и молитвы Пхра Себ Накхасатхиену, но все было тщетно.

Словно прочитав его мысли, Канья произносит негромко:

– Не сумели мы сберечь все растения.

– Мы даже одно сберечь не сумели. – Пальцы Джайди скользят по канальцам, оставленным бежевыми жучками. – На этих фарангах столько вины, а Аккарат так и рвется вести с ними дела.

– Только не с «Агрогеном».

Он кривит рот и убирает руку с упавшего дерева.

– С ними – нет, а с другими такими же – да. С генхакерами, с калорийщиками, даже с «Пур-калориями», когда с урожаем совсем плохо. Иначе зачем мы разрешаем им сидеть на Ко-Ангрите? Затем, что могут понадобиться, будет к кому идти в случае чего, будет кого умолять дать нам риса, пшеницы и сои.

– У нас теперь есть свои генхакеры.

– Хвала дальновидности его королевского величества Рамы Двенадцатого.

– И чаопрайе^[42] Ги Бу Сену.

– Чаопрайе… – Он морщится. – Как вообще можно давать злодеям такие достойные титулы?

Канья пожимает плечами и решает не трогать больную тему.

Вскоре бодхи остается позади, и они сходят на берег у моста Синакарин. Запах от палаток с едой заставляет Джайди свернуть в узенький переулок-сой.

– Сомчай говорит, тут есть тележка, где делают хороший сом там^[43]. Из здоровой папайи. – Он зовет Канью за собой.

– Я не голодная.

– И поэтому всегда мрачная.

– Джайди… – начинает девушка, но передумывает.

Он замечает на ее лице беспокойство.

– В чем дело? Давай уж договаривай.

– Неспокойно мне из-за якорных площадок.

– Брось.

Впереди вдоль стены тесным рядком выстроились столы и тележки с едой. На выскобленных до чистоты столешницах аккуратно стоят плошки с нам пла приком^[44].

– Видишь – Сомчай не соврал. – Джайди, отыскав нужную тележку, сначала внимательно рассматривает фрукты и специи, а потом заказывает на себя и на Канью, которая ждет рядом, мрачная как туча.

– Потерять двести тысяч батов – это слишком даже для Аккарата, – замечает она, пока Джайди просит положить в сом там побольше чили.

Тот, глядя, как повариха перемешивает стружку зеленой папайи со специями, кивает:

– Конечно. Я понятия не имел, какие там деньги крутятся.

На такую сумму можно устроить целую лабораторию генного взлома или послать с инспекцией на фермы Тонбури, где выращивают тиляпию^[45], пятьсот белых кителей… Джайди отбрасывает эти мысли. Двести тысяч всего за одну облаву. Поразительно.

Временами он думает, будто понимает, как устроен мир, – по крайней мере до тех пор, пока не приподнимет крышку над новой для себя частью божественного города и не обнаружит кучу разбегающихся тараканов там, где совершенно не ожидал их увидеть. Сюрприз так сюрприз.

Джайди подходит к следующей тележке. На подносах лежат ростки редстаровского бамбука, свинина, густо пересыпанная перчиками чили, и прожаренные до хруста змееголовы в кляре – их только сегодня выловили в Чао-Прайе. Он заказывает еще еды (на двоих), сато, приседает за свободный столик и смотрит, как им подают блюда.

Рабочий день окончен, Джайди раскачивается на бамбуковой табуретке, чувствует в животе тепло от рисового пива и не может без улыбки глядеть на суровое выражение лица своей подчиненной.

Канья, как всегда, мрачна; даже хорошая еда не влияет на ее настроение.

– Кун Пиромпакди жаловался на вас в главном управлении. Сказал, дойдет до генерала Прачи – забудете, как улыбаться.

– Напугал! – Джайди отправляет в рот несколько перчиков.

– Якорные площадки – вроде как его территория. Он их крышует и собирает там взятки.

– Сначала ты боишься Торговли, теперь Пиромпакди. Да этот старик от вида собственной тени вздрагивает. Прежде чем есть, жену заставляет пробовать пищу – думает, как бы его не заразили пузырчатой ржой. Взбодрись. Улыбайся больше, смейся хоть иногда. Вот, выпей. – Он подливает лейтенанту еще сато. – Когда-то наш край называли страной улыбок. – Джайди изображает, как это было. – А ты сидишь тут с таким кислым видом, будто целый день лимоны ела.

– Видимо, сейчас меньше поводов для радости, чем тогда.

– Может, и так. – Он ставит стакан на занозистую столешницу и смотрит на него задумчиво. – Наверное, все мы натворили ужасных дел в прошлой жизни, раз теперь все так. Других объяснений не нахожу.

– Мне иногда является дух бабушки – бродит вокруг чеди рядом с нашим домом, – вздохнув, начинает Канья. – И говорит, что не станет перерождаться, пока мы тут порядок не наведем.

– Еще один пхи из эпохи Свертывания? Как она тебя нашла – разве вы обе родом не из Исаана?^[46]

– Да вот нашла. И очень мной недовольна.

– Тут я ее понимаю.

Джайди тоже встречал призраков – то на улице, то на деревьях. Пхи теперь повсюду – столько, что не сосчитать. Он видел, как они бродят по кладбищам, льнут к изъеденным стволам бо и глядят на него сердито.

Медиумы, как один, говорят: пхи просто с ума сходят от злости, потому что не могут переродиться, – их уже скопилась огромная толпа, как на вокзале Хуалампхонг^[47] в выходной день в ожидании поезда на море, но ждут реинкарнации тщетно: ни один не заслужил страданий этого мира. А Аджан Сутхеп и другие монахи вроде него считают, что это все ерунда. Сутхеп продает амулеты, которые отгоняют пхи, и знает: люди видят всего лишь голодных духов, а те появились оттого, что кто-то умер не своей смертью, съев овощи, зараженные пузырчатой ржой. Любой может прийти с пожертвованием либо к нему в храм, либо в храм Эраван^[48] и сделать подношение Браме – заплатить местным танцорам, чтобы те исполнили свой ритуал^[49], и купить себе надежду на то, что призраки, успокоившись, продолжат свой путь к воплощению. На такой исход тоже можно рассчитывать.

Все равно призраков кругом много – спроси любого. Каждый – жертва «Агрогена», «Пур-калорий» и им подобных.

– По поводу слов твоей бабушки – не принимай на свой счет. Однажды в полнолуние я видел, как пхи толпились и возле министерства природы – несколько десятков сразу, – говорит Джайди и продолжает с грустной улыбкой: – Вряд ли тут можно что-то исправить. Я как подумаю, среди чего растут Ниват и Сурат… – Он обрывает себя, не желая открываться Канье больше, чем хотел бы. – Да ладно, мы дали отличный бой. Еще бы взять за жабры какого-нибудь начальника «Агрогена» или «Пур-калорий», придушить или дать ему распробовать, что такое пузырчатая ржа АГ134, – вот это было бы большое дело. После такого можно умирать спокойно.

– Вы, наверное, тоже не переродитесь. Вы слишком хороший для такой адской жизни.

– Ели повезет – воплощусь в Де-Мойне и подорву их генхакерские лаборатории.

– Хорошо бы так.

Что-то в голосе Каньи настораживает Джайди.

– Что тебя беспокоит? Почему такая грустная? Я вот уверен, что мы появимся в каком-нибудь прекрасном месте. Оба – и ты, и я. Только подумай, сколько добра мы сотворили за одну прошлую ночь. Когда мы подожгли груз, я подумал, что эти таможенники-хийя вот-вот обделаются.

– Похоже, они никогда не встречали белых кителей, которых нельзя подкупить, – зло бросает Канья и этим тут же убивает все его хорошее настроение. Неудивительно, что в министерстве ее никто не любит.

– Да, так и есть. Берут все. Жизнь изменилась. Самого плохого люди уже не помнят и не боятся, что могут стать такими же, как раньше.

– А вы, связавшись с Торговлей, все глубже лезете кобре в пасть. После переворота двенадцатого декабря генерал Прача и министр Аккарат ходят кругами друг возле друга и только и делают, что ищут новый повод для драки. Их вражда никуда не делась. А вы еще сильнее разозлили Аккарата. Все теперь стало так шатко…

– Да, насчет своей выгоды я всегда был слишком джай рон. Чайя меня в этом тоже упрекает. Вот почему я и держу тебя рядом. Впрочем, об Аккарате не стоит беспокоиться – поплюет ядом и утихнет. Он, может, и недоволен, но у генерала Прачи слишком много сторонников в армии, для новой попытки переворота хватит. После того как умер премьер-министр Суравонг, у Аккарата ничего, кроме денег, не осталось, он в изоляции. У него никакой поддержки – ни мегадонтов, ни танков. Бумажный тигр. И это ему хороший урок.

– Он опасен.

Джайди бросает на Канью серьезный взгляд:

– Кобры тоже. И мегадонты. И цибискоз. Кругом вообще сплошные опасности. А Аккарат… – Он пожимает плечами. – Что сделано, то сделано. Ничего уже не изменишь. Так зачем переживать? Май пен рай^[50]. Выбрось из головы.

– Все равно вам надо быть поосторожнее.

– Думаешь о том, на якорной площадке, которого Сомчай заметил? Он тебя напугал?

– Нет.

– Надо же! А вот я напугался. – Джайди оценивающе смотрит на Канью – решает, сколько правды можно ей доверить. – У меня очень нехорошее предчувствие.