Жанна и Пьер принадлежали к так называемому среднему классу. Зарплаты позволили им в 1969-м купить четырехкомнатную квартиру в XVII округе и жить комфортно – без излишеств, но и не ущемляя себя. Раз в год они путешествовали и делали пожертвования в несколько ассоциаций. Выход на пенсию повлиял на ритм жизни, они отказались от дальних поездок, стали покупать меньше рыбы и мяса, и дела со счетами наладились.

Пенсия по случаю потери кормильца, которую она теперь получала вместо пенсии Пьера, резко ухудшила дело. Банковский консультант посочувствовал Жанне и предложил выход – продать квартиру, что было исключено. Это была не ее, а их квартира. Пьер все еще жил в комнатах, в запахе трубочного табака, пропитавшем стены, в кухонной двери, которую он однажды весенним днем выкрасил в зеленый цвет, и она все еще могла разглядеть в окно его сутулый силуэт.

Жанна положила конверт на буфет в прихожей и позволила Будин забраться к ней на колени, включила телевизор и наугад выбрала канал. Что угодно, только не тишина. На экране молодой человек показывал покупателям комнаты, а голос за кадром озвучил цифры того, что он представил, как бурно развивающийся вид жилья. Заканчивался сюжет слоганом: «Снимайте квартиру на паях – и ваши дела пойдут на лад!»

2
Тео

Как и каждый четверг, меня будят мусорщики. Шесть утра. Я утыкаюсь головой в подушку, которую стащил в «Монопри». Никто ничего не заметил, хотя пришел я с плоским животом, а вышел «на пороге родов». Я не стал хамить, взял самую дешевую. Это был вынужденный шаг: первую ночь я спал головой на рюкзаке и заработал жуткую кривошею. Мой нос смотрит строго влево, а передвигаюсь я боком, как в «Лебедином озере хромоногов». Я не слишком привередлив и привык спать где попало. Хуже всего было в метро – не из-за кафельного пола, а из-за страха: однажды трое воришек хотели отобрать у меня телефон, и я думал, что пропал. В собственной машине куда удобнее.

Я брожу по соцсетям, как и каждое утро. Пришло сообщение от Жерара – его я не открываю. Других нет. Они быстро меня забыли.

Дом с синими ставнями все еще спит, мне нравится представлять себе жизнь в нем. В лицее учителя вечно ругали меня за рассеянность, называли мечтателем. Я не мечтаю, а убегаю. Реальность – моя тюрьма.

За синими ставнями я представляю в спальнях мягкие ковры, в которых утопают ноги, не такие грубые, как коврики в моей машине. Запах ванили, горящих свечей. Фоном звучит музыка, классическая или что-то в этом роде. Ключи на комоде в прихожей, под ним тапочки. Чашка дымящегося кофе на журнальном столике. Мать на диване, все еще в пижаме, по пятому разу читает Ромена Гари. Отец насвистывает в ду́ше. Сын спит под пухлым одеялом на собственной, а не краденой подушке. Кошка мурлычет, растянувшись на животе у хозяина. Черт, черт, черт! Мое воображение подобно рождественскому фильму.

Ищу мотивацию, чтобы встать и одеться. Каждую ночь я раздеваюсь перед сном и накрываюсь старым пальто, которое дал мне Ахмед, когда я уходил. Каждые две недели я стираю в прачечной Красного Креста. Чищу зубы водой из бутылки, умываюсь в пекарне, в обеденный перерыв. Дважды в неделю бесплатно моюсь в муниципальных банях и пользуюсь случаем, чтобы побриться. Всегда ненавидел немытое тело, больше всего мне не хватает регулярного горячего душа. И людей, для которых я бы что-то значил.

Я все еще пребываю в раздумьях, когда меня ослепляет свет. Чей-то кулак бьет по крыше, я понимаю, что это копы, и быстро открываю дверь, потому что стеклоподъемники давно «сдохли».

– Национальная полиция, ваши документы, пожалуйста.

Хочу ответить шуткой, но воздерживаюсь – вряд ли оценят.

Их двое, вполне симпатичные. Объясняют мне, что я должен исчезнуть. За два месяца у меня набралось двенадцать предупреждений, хотя я регулярно перемещаю машину с места на место, но этого недостаточно.

– Вы не можете здесь оставаться.

Я объясняю, что не делаю ничего плохого, что просто хочу отдохнуть, что каждое утро езжу на работу по 9-й линии метро, что прихожу домой вечером, чтобы поспать. Бесполезно – они хотят, чтобы я убрался.

– Почему вы выбрали эту улицу? – спрашивает тот, что помоложе.

Я пожимаю плечами. Они заявляют, что отгонят машину на штрафстоянку, но я их больше не слушаю. На втором этаже дома напротив открываются синие ставни.

3
Ирис

Я смотрю двенадцатую по счету квартиру, еще более жалкую, чем предыдущие одиннадцать, но и здесь победа проблематична. Агент по недвижимости не утруждается, он и двух фраз не сказал, работу за него делает рынок. Человек двадцать толпятся на лестнице, каждый жаждет написать свою фамилию рядом со стареньким звонком. Цена просто неприлично высокая, но какая-то молодая женщина заявляет, что может платить больше. Шумно возмущается бородатый претендент, другие, в том числе я, предпочитают не гнать волну и не высовываются из страха быть обойденными. Я исподтишка наблюдаю за остальными и пытаюсь по одежде и манере держаться определить размер жалованья. У скольких досье лучше моего? Наверняка у девятнадцати.

В Париже мои сбережения быстро растаяли. Студия, за которую я плачу понедельно, выходит дешевле номера в гостинице, но долго я так не протяну.

Агент закрывает дверь вожделенной конуры и убирает бумаги в сумку.

– Мы изучим документы, буду держать вас в курсе.

Я бегу вниз, оставив надежды на седьмом этаже. Никто не сможет за меня поручиться, работаю я неполный день… Не знаю, зачем хожу на просмотры. У меня больше шансов найти Ксавье Дюпона де Лигоннеса^[5], чем квартиру.

Заглядываю к бакалейщику купить что-нибудь на ужин. Есть буду наедине с экраном, как всегда.

Мой сосед по лестничной клетке открывает дверь, услышав мои шаги, хотя я стараюсь вести себя бесшумно, но слух у него острый, как у крысы, а дыхание такое же зловонное.

– Кто ты такая?

– Снимаю эту квартиру, проживу здесь несколько дней. Мы виделись утром.

– Выпить у тебя есть?

– Кажется, остался апельсиновый сок.

Он громогласно хохочет.

– За педика меня держишь?

Ключ где-то на самом дне сумки, я перетряхиваю содержимое, но не нахожу его. Сосед не отстает, я слышу, как он приближается.

– А сигаретка найдется?

– Извините, не курю.

– Ну и дела, моя соседка – недотрога! – восклицает мужик, апеллируя к окружающему пространству.

Я решаю не указывать ему, что это слово не используют с доисторических времен и сегодня за него можно получить максимальный срок, но, боюсь, он не поймет.

Сосед распаляется, а я наконец нащупываю металл, вставляю ключ в замочную скважину, вхожу, поворачиваюсь лицом к входной двери, собираю все свое мужество, вздергиваю подбородок, выпячиваю грудь и шепотом выдаю лучшую из возможных реплику:

– Возвращайся в свою пещеру, кроманьонец!

4
Жанна

– Я посидела над счетами. Положение так себе.

Жанна наклонила лейку и полила землю в горшке с дипладенией^[6]. Несмотря на хмурую погоду, на ней появлялись все новые бутоны глубокого розового цвета. Осень была у дверей, а она никогда не любила это время года, которое знаменует конец теплых деньков и бросает под ноги мертвому сезону ковер из красных листьев. На этот раз, впервые в жизни, приближение октября не повергло ее в грусть. Июль и август она прожила в состоянии полного безразличия и не пыталась задержать лето. Отныне все месяцы обрели одинаковый вкус.

– Знаю, ты сейчас смеешься, думаешь, я шучу, но я никогда не была серьезнее: я поработала со счетами. Все когда-то делаешь впервые, я потратила ровно 4 часа 12 минут, и вердикт обжалованию не подлежит: у меня не получится прожить до конца месяца на 200 евро, даже если свести расходы к минимуму.

Жанна вытащила из сумки мягкую тряпочку и принялась протирать таблички. Не торопясь, нежно почистила бронзовые буквы эпитафий: «Нашему профессору», «Нашему любимому дяде», «Любовь моя, мы всегда будем вместе». По раз и навсегда заведенному порядку напоследок она оставила фотографию на стеле. Погладила кончиками пальцев лоб, глаза, рот, вспоминая, какой была на ощупь его кожа. Самый сладостный и одновременно самый болезненный момент. Несколько мгновений отдохновения души, за которыми неизбежно следовало жестокое разочарование.

– Ты возликуешь, услышав от меня, что был прав. Нам следовало откладывать деньги на старость. Ну что же, ты всегда был предусмотрительнее меня.

Трезвый взгляд Жанны на конечность человеческого существования имел одно безусловно положительное следствие: она твердо, обеими ногами, стояла на земле Настоящего. «Начну завтра, на рассвете, не раньше…» – так она себе говорила, а предложение Пьера поэкономить звучало как слово на иностранном языке.

– Что, если я умру первым? – с тревогой спрашивал он. – Зарплата у тебя невысокая, так что пенсия будет просто смешная. Что станешь делать, дорогая?

– Это не в твоих интересах, – обычно отвечала она. – Не забыл, что я старше тебя всего на три месяца?

Жанна сложила тряпку и присела на ближайшую скамейку. Будин растянулась у ее ног. Ветер шевелил ветви плакучей ивы, и она задумалась, намеренно или нет посадили на кладбище это дерево.

– Не думала, что однажды ты исчезнешь, – прошептала она.

Жанна еще долго рассказывала Пьеру о новостях своей и окружающей жизни, причем все сюжеты излагала в мельчайших подробностях, как всегда делал при жизни ее муж. Сколько раз она теряла нить сюжета, когда он пускался в рассуждения? Не сосчитать… Родители Жанны приучили дочь открывать рот только в случае крайней необходимости. И вот теперь, в 74 года – дожили! – она пересказывает надгробному камню содержание передачи о том, как опасен повышенный сахар в крови. Жанна и телефонную книгу цитировала бы, стань это предлогом подольше оставаться здесь. Ей больше всего на свете не хватало разговоров с Пьером.

Она одинаково сильно любила делиться с ним своими мыслями и обсуждать социальные проблемы. Пьер знал и понимал ее лучше всех на свете, предвидел ее реакции, угадывал состояние души. Если они смотрели фильм и какая-то сцена потрясала ее (чаще всего – рождение ребенка), она краем глаза замечала, что Пьер поворачивает голову, кладет руку ей на бедро, давая понять: «Да-да, понимаю, я здесь, с тобой…» Как она вынесет эту жизнь без него?

Жанна встала, только когда день начал клониться к закату. Она вернулась к могиле мужа и приложила ладонь к фотографии.

– До завтра, дорогой. Не волнуйся, я найду решение.

* * *

Дома Жанна подобрала с пола почту и машинально вскрыла полученное письмо. Текст на белом листке бумаги был отпечатан типографским способом.

Зима 1980-го

Пьеру не удается развеять печаль Жанны. В 37 лет она осиротела. Ее мать два долгих года боролась с раком и вот умерла, вскоре после отца, которого на пороге 60-летия унес сердечный приступ. На похоронах Жанна и ее сестра Луиза держатся за руки, как в детстве. Жизнь Жанны продолжается, она каждое утро уходит на работу в мастерскую и каждый вечер возвращается к своему Пьеру, но горе стерло с ее лица привычную нежную улыбку. Пьер всеми силами пытается развеселить жену, водит ее в театр и в кино, везет в Страну басков, но она безутешна. Однажды ему в голову приходит идея. С четырьмя лапами, длинным телом и висячими ушами. Жанна влюбилась мгновенно и взаимно. Она решает назвать псину Колбаской и улыбается впервые за много недель.

* * *

Ноги у Жанны стали ватными. Сердце вознамерилось проломить грудную клетку. Она упала на диван и перечитала письмо еще два раза. Не подписано. Фамилию и адрес напечатали на этикетке, приклеенной к конверту.

Содержание письма было на удивление точным и потому пугающим. Кто мог его прислать? Все, кто был в курсе этой истории, так или иначе ушли из жизни.