– Там было человек двадцать, и все со своими историями. Одна женщина в полный голос просила: «Прошу, святая Анна, сделай так, чтобы он не охладел еще больше, чтобы не ушел…» Любой мог ее услышать и узнать, что у нее за горе. Но никто нарочно не прислушивался. Каждый думал о своем. И тут вдруг у меня возникло странное чувство, что с Терезой все хорошо, что пару лет назад она с размахом отпраздновала двадцать первый день рождения, что она здорова и счастлива. Словно святая Анна шепнула, что переживать больше не о чем. Я и сама осознаю, отец, как это звучит, но мне полегчало. Что тут плохого?

Жалею только, что бедного Эйдана там не было, когда святая Анна сказала эти слова, или произнесла их мысленно, или вложила их в мою голову – что бы она ни сделала. Они бы успокоили его душу.

Отец Флинн рассыпался в заверениях о неисповедимости путей Господних, даже Шекспира припомнил, мол, есть многое в природе, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам^[2]. Затем покинул маленький домик и поехал к Боярышниковому лесу.

Пока он шел по лесу, с ним успели поздороваться прохожие, выгуливающие собак, и бегуны трусцой в спортивных костюмах, занятые той самой физической активностью, которой, по мнению невестки, явно не хватало в его жизни. Женщины катили перед собой детские коляски, и отец Флинн время от времени останавливался, чтобы полюбоваться на младенцев. Когда натыкаешься на коляску с ребенком, говаривал каноник, мало что выручит лучше игривого «А кто тут у нас?». Подходит малышам любого пола и позволяет не напрягать слабую на имена память. Люди сами всё подскажут, ну а ты подхватывай: «Что за славный мальчуган!» или «Какая чудесная малышка!».

Отцу Флинну встретился Кахал Чамберс, управляющий местным банком, который сказал, что пришел в лес немного проветрить голову.

Беднягу осаждали желающие взять кредит на покупку земли в этих краях, чтобы потом, когда будет получено разрешение на строительство дороги, продать участок втридорога. Чамберс не мог решить, что делать. В правлении заявили, что ему тут, на месте, должно быть виднее, что из всей этой истории выйдет. Только с чего, спрашивается, ему должно быть виднее?

Чамберс добавил, что Майлз Барри, городской поверенный, оказался ровно в такой же незавидной ситуации. К нему уже обратились три разных клиента с просьбой сделать Ноланам предложение о покупке находящегося в их собственности маленького земельного участка. Это же алчность в чистом виде, корысть и рвачество, и больше ничего.

Отец Флинн ответил, что ему ново и отрадно повстречать банкира, который мыслит такими категориями, Кахал же сказал, что в правлении думают совсем иначе.

Вонючка Слэттери, который выгуливал двух своих борзых, подошел поглумиться над отцом Флинном.

– Надо же, отец, заявились сюда к языческому источнику в надежде, что древние боги сделают то, что церкви нынче не под силу, – с издевкой обратился он к священнику.

Обе поджарые борзые нервно тряслись, будто бы заразившись хозяйским раздражением.

– Тут ты прав, Вонючка, никогда не любил сложностей, – процедил сквозь зубы отец Флинн.

Нацепив на лицо улыбку, он перетерпел несколько минут, потребовавшихся Вонючке, чтобы излить всю скопившуюся к священнику неприязнь и повести своих дрожащих псов дальше.

Отец Флинн тоже проследовал вперед. Лицо его было мрачно: он впервые направлялся к источнику Святой Анны по собственной воле. Оказываясь здесь по долгу службы, он всегда испытывал недовольство пополам со смущением, но никому об этом не говорил.

Дорогу к источнику отмечали несколько деревянных указателей, вырезанных за много лет набожными местными, а сам он находился в большом скалистом гроте. Внутри было сыро и холодно, с дальнего свода сбегал ручеек и, извиваясь, стекал в углубление в полу; в грязи под ногами стояли лужицы – верующие, зачерпывая старым железным ковшом воду, проливали ее.

Будний день. Утро. Он подумал, что здесь не должно быть людно.

Кусты боярышника у грота оказались украшены, да-да, отец Флинн не смог подобрать другого слова, без преувеличения – украшены лоскутками ткани, записками и ленточками.

Там были медальоны и обереги, некоторые в пластике или целлофане.

Были и просьбы к святой о заступничестве, об исполнении желаний, а иногда благодарности за оказанное благоволение.

«Он уже три месяца не пьет, святая Анна, благодарю тебя и молю укрепить его…»

«Муж дочери хочет признать их брак недействительным, если она в ближайшее время не забеременеет…»

«Я боюсь идти к врачу, но уже кашляю кровью. Святая Анна, пожалуйста, попроси Господа нашего, чтобы со мной все обошлось. Пусть у меня окажется просто какая-нибудь нестрашная инфекция…»

Отец Флинн стоял и читал эти записки, и его лицо все больше багровело.

И подобное творится в двадцать первом веке в обществе, которое стало уже почти совсем светским! Откуда только берутся все эти суеверия? Может, сюда ходит лишь старшее поколение? Этакий возврат к временам, когда все было проще? Но многие из тех, с кем он встретился даже за сегодняшнее утро, люди молодые, и при этом они верят в волшебные силы источника. Да его собственная сестра собирается приехать из самой Англии, чтобы вымолить здесь мужа, а молодая польская пара хочет крестить тут детей! Лилли Райан сорок с небольшим, а между тем женщина убеждена: она слышала, как статуя сказала, что у ее давно пропавшей дочери все хорошо.

Это выше его понимания.

Он вошел в грот, где люди пооставляли костыли и трости; кто-то даже положил очки как символ надежды на то, что он излечится и сможет обходиться без них. Были там и пинетки с носочками… Как знак чего? Желания стать родителями? Мечты об исцелении больного младенца?

А в тени – это высоченное изваяние святой Анны.

Статую из года в год подкрашивали и освежали: щечки-яблочки становились все розовее, коричневый покров все темнее, а волосы, выглядывающие из-под кремового чепца, все светлее.

Если бы святая Анна существовала в действительности, она была бы темноволосой женщиной небольшого роста откуда-то с территории современных Палестины и Израиля. И определенно не походила бы на персонаж из ирландской рекламы плавленого сыра.

И тем не менее на коленях перед источником стояли совершенно обычные люди. Здесь они обретали несравнимо больше того, что когда-либо могли получить в россморской церкви Святого Августина.

Отрезвляющая и удручающая мысль.

Статуя смотрела вниз ничего не выражающим стеклянным взглядом – к некоторому облегчению отца Флинна. Начни он воображать себе, будто она обращается к нему лично, растерял бы остатки решимости.

Но, странное дело, хотя святая с ним и не заговорила, отец Флинн ощутил непреодолимый порыв самому к ней обратиться. Он посмотрел на юное расстроенное личико дочери Майлза Барри: девушке, к великому огорчению отца, не удалось поступить на юридический факультет. О чем, интересно, она могла молиться с закрытыми глазами и крайне сосредоточенным видом?

Он заметил Джейн, воплощение элегантности и по совместительству сестру Поппи – заведующей домом престарелых. Джейн, которая, похоже, была в образце высокой моды – так показалось даже неискушенному отцу Флинну, – что-то беззвучно говорила статуе. Еще здесь обнаружился молодой человек, торговавший органическими овощами на рынке. Его губы тоже шевелились безмолвно.

Когда отец Флинн бросил последний взгляд на совершенно неподобающее, по его мнению, изображение матери Иисуса, ему захотелось спросить у святой Анны через ее изваяние, слышит ли она хотя бы какие-нибудь из обращенных к ней молитв, отвечает ли на них. И как поступает, если просьбы двух человек идут вразрез друг с другом?

Но подобный ход мыслей ведет к пустым фантазиям. И помешательству. Он не собирается им предаваться.

Отец Флинн вышел из грота, касаясь рукой его стен – сырых, исцарапанных посланиями. Прошел мимо кустов боярышника, густо разросшихся у входа, кустов, которые никто не прореживал, чтобы освободить дорогу, потому что они казались неотделимыми от чаяний, молитв и просьб столь многих людей.

К старой деревянной калитке и то была приколота записка:

«Святая Анна, услышь мой голос».

Эти голоса раздавались вокруг отца Флинна почти явственно. Много лет они звали, просили, заклинали. И в их хоре зазвучала его собственная короткая молитва:

– Прошу, дозволь мне услышать голоса пришедших к тебе и узнать, кто эти люди. Если я способен свершить здесь хоть какое-то благо, дозволь мне узнать, что они говорят и в чем нуждаются, и помочь им…

Глава 2
Самый острый нож на полке

Часть первая
Недди

Я слышал, как люди говорят обо мне: «А-а-а, Недди. Не самого он острого ума…» Вот только я никогда и не хотел быть самого острого ума. Как-то давно у нас в кухне завелся острый нож, так все говорили о нем только с опаской.

«Убери острый нож на полку, пока дети себе ничего не отрезали», – просила мама, а папа предупреждал: «Всегда клади острый нож лезвием к стенке, а рукоятью к себе, чтобы на него никто не напоролся». Оба они жили в мучительном ожидании, что случится страшное и наша кухня окажется залита кровью.

Честно говоря, я тот острый нож жалел. Он же был не виноват, что пугает людей, – его таким сделали. Но я никому об этом не рассказывал, а то опять бы заговорили, что я простофиля.

Меня все так и звали – Недди Простофиля.

А все потому, что я не смог вынести писк мышонка, угодившего в мышеловку, и не удержался от слез, когда к нашему дому выскочила лиса, затравленная охотниками; увидев глаза несущегося со всех лап зверька, я отогнал его в сторону Боярышникового леса. Понятно, почему парни решили, что я простофиля, но, как по мне, мышонок не просился родиться в кладовке вместо чистого поля, где бы он тихо-мирно жил, пока не превратился в солидную старую мышь. А чудесная рыжая лисичка ну никак не могла настолько досадить всем тем собакам, лошадям и людям в красном, чтобы они с бешеной яростью мчались за ней во весь опор.

Вот только быстро и толково объяснять такие вещи у меня не выходит, потому чаще всего я и не берусь. Да от Недди Простофили никто многого и не ждет, так что меня особо не донимают.

Я думал, что, когда вырасту, все изменится. Взрослые не переживают и не расстраиваются по пустякам. Я был уверен, что и со мной так выйдет, но взрослеть, кажется, не спешил.

Когда мне было семнадцать, мы взяли фургон и всей толпой – я, мой брат Кит и его приятели – поехали на танцы за озера (а это довольно далеко от Россмора), и там оказалась одна девушка. Она выглядела совсем иначе, чем все остальные девушки: те надели платья на тонких бретельках, а она – толстый свитер под горло и юбку. А еще она была в очках, с непослушными пушистыми волосами, и, похоже, с ней никто не хотел танцевать.

Поэтому ее пригласил я, а когда танец закончился, она пожала плечами:

– Ну вот, разок сегодня я все же потанцевала.

Тогда я пригласил ее еще раз, а потом еще и, когда вечер подошел к концу, объявил:

– Нора, сегодня ты потанцевала четырнадцать раз.

– Наверное, ты захочешь меня проводить?

– Проводить? – переспросил я.

– Ну, подвезти, – бесцветным голосом уточнила Нора, покорно озвучивая цену, которую была готова заплатить за четырнадцать приглашений на танец.

Я объяснил, что мы живем по другую сторону озер, под Россмором, и домой поедем все вместе. На фургоне.

Было неясно, обрадовалась она или расстроилась.

В фургоне на меня обрушился град насмешек.

– Наш Недди влюбился, – распевали ребята до самого дома.

Четыре месяца спустя стало не до песен: у нас на пороге объявилась Нора в компании своего родителя, чтобы сообщить, будто бы я являюсь отцом ее будущего ребенка.

Меня как обухом по голове ударили.

В глаза Нора не смотрела, стояла, потупив взгляд в пол. Я видел только ее макушку. Грустные, распушившиеся кудерьки перманента. Меня захлестнула волна жалости к ней. И жалость стала еще острее, когда на Нору с отцом разом насели все мои братья во главе с Китом.