– А ты, Федя, – внезапно Федоров переходит на «ты», – думаешь, нам во время войны страшно не было? Ты думаешь, это у меня откуда? – Он машет перед моим лицом своей искалеченной рукой. – Я же в разведке служил, начиная с финской и заканчивая Квантуном. Меня и финны под Выборгом резали, и немцы под Могилевом из огнемета жгли. Как ты думаешь, мне в июне сорок четвертого было страшно, когда я с простреленными ногами и сожженной рукой оберштурмфюрера СС к нашим тащил? Из моей группы тогда трое остались. Я, Вася Филинов и Сашка Птицын, два совсем молодых пацана, младше тебя. Думаешь, им не было страшно? Думаешь, у Васи руки не тряслись и губы не белели, когда я ему приказал остаться и задержать чуть ли не пехотное отделение. Одному задержать этих сук и дать нам время. Было ему страшно, еще как было. Вася знал, да и я тоже, что на смерть он идет. Однако он только попросил гранаты ему оставить и запасные магазины к шмайсеру. И, думаешь, мне уже после войны не было страшно ехать к его матери, которая на войне четырех сыновей потеряла, и говорить, что это я приказал ему умереть?

Голос Федорова сорвался, и Болотин подал ему воды. Я молча смотрел, как движется кадык этого уже не молодого мужчины.

– И ты сейчас, умный, молодой и здоровый мужик, рассказываешь мне о страхе? О страхе перед кем? Перед кучкой нелюдей, перед выродками, которые убивают тех, кто должен, просто обязан еще жить и жить. Жить, любить, детей растить! Да этих сук давить надо. Давить так, чтобы их гнилые кишки лезли через их поганые рты. Давить так, чтобы другим неповадно было даже думать о том, чтобы поднять на наших, советских людей руку!

Ох, а ведь этот Федоров – настоящий фанатик. И он все еще воюет. Только враги у него теперь другие. Враги другие, а отношение к ним все то же.

И пускай слова он говорит правильные, и внутри я с ними полностью согласен, все равно, такое чувство сейчас, что меня вербуют.

Вот все эти разговоры о страхе похожи на детскую разводку «на слабо». Как в этой ситуации отказаться? Но за всю свою долгую и непростую жизнь я убедился: если чувствуешь, что на тебя давят, тобой манипулируют, то первым делом надо уйти из-под этого давления.

Принимать решения надо с холодной головой. Особенно такие, когда той самой головой рискуешь.

– Хрррр…

– Федор, ты вообще меня слушаешь?! – возмущается «важняк».

– Простите, – резко вздергиваю голову, словно ненароком задремал, – слушаю, конечно. Выродки, давить надо. Вы меня простите, пожалуйста, Олег Петрович. Я понимаю, что дело важное и безотлагательное. Но я двое суток не спал почти, помогал товарищу Бубуну к регате подготовиться. После на банкете выпил немного. Голова сейчас пустая, как свисток. Я не отказываюсь ни в коем случае, но позвольте мне выспаться сначала, а затем мы бы с вами этот разговор продолжили. Сейчас из меня все равно ничего разумного не добьетесь. Хоть даже в камеру помещайте, только отдохнуть позвольте.

– Зачем в камеру, – хмурится Федоров, – что вы такое наговариваете, товарищ писатель. Сейчас вас в гостиницу доставят, отдыхайте сколько угодно. А после мы продолжим беседу.

* * *

После моего эффектного задержания мне пришлось сменить скромный, но уютный флигель на гостиничный номер. Молчаливый водитель довез меня к подъезду, а вид черной «Волги» отбил у дежурной желание отчитать меня за нарушение режима. Ведь приличный советский человек должен возвращаться в гостиницу до 23.00, и никак иначе!

Уже утром, приняв душ и тщательно побрившись, я выхожу на улицу, шагаю к кафетерию с открытой верандой под зонтиками и заказываю кофе.

Крымский кофе – это отдельный разговор. Если на всей остальной территории необъятной страны этот напиток – дань чуждой, подозрительно похожей на буржуазную моде, то в Крыму он автохтонный, сохранившийся еще со времен турецкого владычества, бесстыдно ароматный и бескомпромиссно крепкий.

Когда первый глоток прогоняет из моей головы легкий похмельный туман, я начинаю рассуждать. Если раньше я не верил ни в какую мистику или упругость мироздания, которая раз за разом возвращает меня на путь игрока, то сейчас самое время задуматься об этом всерьез. Ведь меньше чем за сутки я получаю сразу два предложения, которые не дают мне порвать со своим опасным увлечением. И если первое со стороны Юры Одессита я отверг легко, практически не задумываясь, то второе зацепило меня куда серьезнее. И дело даже не в долге каждого советского гражданина помогать правоохранительным органам.

Они же мне еще и фотографии показали. Остальных я не знал, а вот адмирала, его помощников, спортсмена и фальшивого баритона, а также длинноносую Жанну узнал сразу. Они явно не были хорошими людьми, но они не заслужили такой смерти.

Тут действуют, говоря языком современности, полные отморозки. Те, для кого жизнь – копейка. Остановить их – благое дело с точки зрения не только закона, но и совести.

Так почему же я не ответил согласием сразу? Неужели испугался? Я что, трус? Никто не смеет называть Марти Макфлая трусом!

Стоп. Это из истории о другом попаданце. Хотя, как ни крути, характерами мы похожи.

Получается, что я покупаю себе спокойную жизнь ценой жизни других людей. Никогда не мог просто отстояться в стороне, когда кто-то другой рядом подвергает себя опасности. Так что товарищи из прокуратуры меня верно просчитали. Настолько, что аж противно.

И все же, что меня в этом случае смущает? Да только то, пожалуй, что план это их, а не мой собственный. Сколько раз в фильмах обыгрывается одна и та же ситуация: героя, который выступает в роли подсадной утки, все заверяют наперебой, что его жизнь в полной безопасности и все вокруг приглядывают за каждым его шагом.

Потом героя убивают, и все вокруг размахивают руками и говорят: «Ах, ах, ах, как же так, как же мы облажались».

Только мне потом на их запоздалые муки совести будет наплевать. Мне нужен живой Федя Евстигнеев здесь и сейчас. Так что весь их план «внедрения в среду» может гореть синим пламенем. Пускай они профессионалы, а я дилетант, но мне моя личная дилетантская рубашка ближе к телу. И о собственной безопасности я, уверен, смогу позаботиться надежнее, чем товарищи в погонах. Тем более что путь внедрения у меня есть, и значительно лучше, чем у официальных каналов.

Вариант сильный, можно сказать, идеальный. Я почти уверен, что та самая «игра века», поучаствовать в которой Юра меня уламывал, с гарантией привлечет убийц.

Я для них стану не просто подсадной уткой, а целым рождественским гусем, фаршированным денежными купюрами.

Вот только эту дверку я сам за собой закрыл. Мое «нет» прозвучало весьма серьезно и аргументированно.

А вот «да», сказанное на следующее утро, прозвучит, мягко говоря, легковесно.

Они ведь могут и по новой меня начать проверять. Выяснять, что же за обстоятельства такие появились в моей жизни, что я мнение поменял на 180 градусов. А мне такое пристальное внимание к своей персоне, после знакомства со следователем-важняком, совсем ни к чему.

Так что может повлиять на мое решение? Что-то такое, что покажется ялтинскому шулеру Юре достойной причиной.

Другими словами, зачем простому советскому человеку нужны деньги? Внезапная болезнь и необходимость операции для кого-нибудь из родственников? Так сирота я, а сам здоров как бык. И нет в моем окружении никого, ради чьего здоровья я был бы готов в лепешку расшибиться. Тем более что медицина сейчас бесплатная. Разве что лекарства могут понадобиться импортные. Но тут опять же проверить легче легкого.

Квартира у меня в столице имеется, на зависть многим. Жилищные проблемы решать не надо. Автомобиль какой-нибудь? Новый автозавод в Тольятти буквально в позапрошлом году начал выпуск русифицированного «Фиата-124» под гордым названием «Жигули». На непривычно комфортную машину по-прежнему смотрят как на диковинку. На средний советский регион таких приходится всего пара-тройка десятков.

«Жигули» – это показатель полного жизненного успеха, причем личного, а не служебного. Там по-прежнему свою нишу держат «Волги».

Но автомобиль так просто и скоропостижно не купишь. Надо в очереди отстаивать, и этот процесс рискует растянуться на годы. Или какие-то хитрые схемы мутить через комиссионные магазины.

Да и опять же, с чего мне в командировке вдруг вынь да положь может понадобиться новый автомобиль? Это я в столице могу переживать по этому поводу. А в командировке, на отдыхе, зачем? Нестыковка выходит.

Шуба, меха, бриллианты? Это уже ближе к теме. Парень я молодой, впечатлительный. Отчего бы мне не влюбиться в местную красавицу, так чтобы без памяти? А моей избраннице при этом не оказаться меркантильной особой, которая не чужда мирских благ и которая будет с перспективного парня деньги тянуть. А мне, соответственно, эти самые деньги понадобятся в больших количествах.

Так-так, я чувствую, что в своих размышлениях нахожусь на верном пути.

Решительно встаю и направляюсь на Пушкинский рынок. Место это прекрасно сразу несколькими обстоятельствами.

Во-первых, отсюда близко практически до всех ключевых точек города. И до набережной, и до автовокзала, и до Приморского парка, в двухтысячные безжалостно застроенного высотками с панорамными апартаментами, а сейчас просторного и цветущего.

Во-вторых, тут сходятся маршруты практически всех городских автобусов. Если куда-то нужно уехать, проще всего это сделать отсюда.

В-третьих, он не слишком известен приезжим, зато его обожают местные жители. Ялтинцы именуют его не иначе, как «Спартак», по находящемуся поблизости кинотеатру. Если вам нужно приобрести свежих помидоров, душистой зелени, медово-сладких абрикосов, починить ботинки или укоротить штанины брюк, ваш путь лежит на «Спартак».

За цветы приходится отвалить целых 10 рублей. Зато за эту сумму я становлюсь обладателем семи прекрасных темно-бордовых роз.

– Нэ один дэвушка не устоит, – комментирует мою покупку горбоносый продавец.

В здании филармонии мой букет срабатывает лучше любого пропуска.

Внутри пахнет пылью, побелкой и старым деревом. Почему-то именно такой запах всегда стоит в театрах, Дворцах культуры и Домах пионеров. В детстве мне казалось, что именно так пахнет искусство.

В коридорах филармонии полно детворы. Очевидно, закончился какой-то утренний спектакль. Хотя нет, не закончился, выходить никто не собирается. Вероятно, антракт.

Без всякого почтения открываю дверь с табличкой «Не входить! Для персонала!» и шагаю за кулисы.

Пришел я, откровенно говоря, наудачу. Считаю, что отрицательный результат – это тоже результат. Меня с букетом увидят, к расспросам прислушаются, а после пойдут гулять слухи, которые мне только на руку.

Но мне везет. Между сценой и гримерками как оголтелые носятся барышни в желтых трико и такого же цвета жестких юбках, похожих на балетные пачки, с кокетливыми красными косынками на голове.

Проявив немного фантазии, я признаю в них цыплят.

Мужчина с тонкими усиками, в тирольской шляпе и костюме с преобладанием рыжих тонов курит возле закрытого занавеса, украдкой выдувая дым за кулису.

– Не подскажете, Бельскую как найти? – подхожу я к нему.

Он с любопытством поглядывает в мой букет и молча тычет в сторону гримерки.

Захожу туда.

Аллочка сидит в одном из кресел, на которых цыплятам, словно на конвейере, поправляют кучерявые белые парички.

– Евстигнеев, – удивляется Аллочка, – ты что, обалдел? Мне через две минуты на сцену!

– Алла, – говорю я, становясь на одно колено.

Шум в гримерке волшебным образом затихает. Абсолютно все взгляды устремляются на нас. Пухлая женщина, вероятно костюмерша, то ли с испугу, то ли от нетерпения щелкает ножницами. На нее сердито шикают.

– Алла, – говорю я в наступившей тишине. – Я прошу твоей руки и сердца, будь моей женой.

– Евстигнеев, ты что, пьян? – обалдевает она.

Я склоняюсь к девушке, целую ее в щеку и, наклоняясь к уху, шепчу:

– Радуйся, дура. Это все по плану.

Глава 3

– Федя, мне здесь ничего не нравится, сделай что-нибудь. – Аллочка надувает губки, всем своим видом показывая, что она очень недовольна. – Это же ненастоящие камни, я вижу. А ты обещал мне рубины. Сделай с этим что-нибудь, Федя.

– Милая, может быть, ты все-таки выберешь себе что-нибудь? Нет, – я вскидываю руки в защитном жесте, – если тебе не нравятся кольца и сережки, то к свадьбе мы найдем то, что тебе подойдет, но, может быть, браслет или подвеску с цепочкой? Выбери себе что-нибудь, а я пока поговорю с товарищем заведующим.