– Будь мы в Париже, я бы в крайнем случае мог расплатиться векселем, но здесь этот номер не пройдет, поскольку, сдается мне, на Марони не часто встретишь индоссанта. Но если бы ты согласился принять плату наличными… Честное слово, я заплачу за твои услуги да еще прибавлю на чай…

– Николя, у вас что, есть деньги? – вмешался Робен.

– Право слово, да, несколько старых монет в сто су, которые завалялись в карманах… Гляди-ка, господин дикарь, – обратился он к бони, показывая ему пятифранковую монету, – знаешь такие медальки?

– О, муше, – просиял Ангоссо, вытаращив глаза, раздув ноздри и разинув рот. – Это столбик!

– Ну и ну, этот наивный сын природы знает, что такое серебро. Тем лучше. Он называет монету столбиком. Что ж, у нас на уличном жаргоне их называют задними колесами или даже бычьим глазом. Да, почтенный лодочник, вот один, два, три и даже четыре кругляша… Целое состояние в обмен на твою шаланду и твои услуги. Договорились?

– Муше, – сказал Казимир. – Твоя меченый су. Давай бони два столбики, он соглашайся.

– Помогите мне, патрон, вы же знаете язык этих островитян, объясните мне, пожалуйста, что означают их столбики и меченые су?

– Это очень просто. Денежная единица Гвианы – десим, но это не та большая монета в десять сантимов, которая в ходу в Европе, а старый французский медный лиар, который решили приравнять к двум су. Его и называют меченым су, потому что на старой монете сделали новую чеканку. Эти монеты обычно складывают в столбики по пятьдесят штук, как луидоры, поэтому Ангоссо и назвал ваш пятифранковик столбиком.

– Давай моя столбики, – сказал наконец бони, – я пойди.

– Ну конечно, дружище, я с радостью тебе их отдам. Только давай договоримся. Два ты получишь прямо сейчас, а два остальных – когда мы доберемся до места. Вот как я веду дела. Ну что, по рукам?

Робен перевел негру предложение Николя. Бони, конечно, хотел получить все четыре столбика авансом, но парижанин был непреклонен:

– Друг мой, когда я беру фиакр, то расплачиваюсь после поездки, а не до нее. И только так.

Ангоссо еще немного поторговался, поспорил для виду и согласился. Получив монеты, он радовался как ребенок, позвенел ими, покрутил, внимательно осмотрел и в конце концов увязал их где-то под своей набедренной повязкой – калимбе.

– Неглупо, приятель, – одобрил Николя, подводя итог. – Он использует купальный костюм в качестве бумажника.

Будем справедливы и отдадим должное Ангоссо: как только дело решилось, он немедленно приступил к выполнению своих обязанностей. Он быстро завернул всю рыбу в большие листья и уложил ее в середине лодки, затем накрыл этот импровизированный камбуз ветками, свернул свой гамак, взял в руки весло и устроился на задней скамье, беспрестанно проверяя узелок, где хранилось его сокровище.

– Можно уплывай? – спросил он.

– В путь, – ответил Робен, поудобнее устроив в пироге жену и детей.

Увы, имущество этого большого семейства было практически ничтожным, перечислять тут почти что нечего. В отличие от их собрата и предшественника, легендарного Робинзона Крузо, у них в распоряжении не было севшего на рифы судна, в котором бы оказались жизненно необходимые вещи. Корабль – это целый мир, где есть все. Содержимое его трюма – настоящая удача для потерпевших кораблекрушение.

Как ужасно по сравнению с последними положение тех, кто нуждается в самых элементарных вещах и оказывается куда беззащитнее людей доисторических времен, обладавших хотя бы примитивными орудиями и утварью. Не будем забывать, что из восьми беглецов четверо были совсем маленькими детьми. А еще – женщина и калека, бедный старый негр. На первое время у них была кое-какая одежда и немного белья, два мачете, топорик и мотыга без ручки – жалкие обломки, уцелевшие после пожара в хижине, да двуствольное ружье, подарок голландского капитана. Что до боеприпасов, то они свелись к двум килограммам пороха, что должно хватить примерно на четыреста зарядов, и небольшому количеству дроби.

Все придется делать самим, изобретать и справляться своими руками. Робен был полон надежд. А Николя и вовсе ни в чем не сомневался. Хотя в действительности ситуация оставляла желать лучшего.

Лодка резво скользила по спокойной воде ручья, который вился меж зеленых стен, как по дну пропасти. Время от времени вокруг вспархивали птицы: крупный тропический зимородок величиной с голубя бросился прочь с резким прерывистым криком; колибри, охотясь за насекомыми, жужжали, сверкая, как солнечные зайчики; птицы-дьяволы, крикливые и фамильярные, как сороки, но черные, как дрозды, летали вокруг с громким щебетанием. Вот большой пучок разноцветных перьев тяжело пролетел над прогалиной, испуская оглушительные крики: «Ара… Ара… Арра!» Полагаем, что нет необходимости приводить название этой птицы. Одинокая выпь в зарослях тянула свои четыре ноты – до, ми, соль, до – с невероятной верностью октаве. Кассик оглашал берега ручья жизнерадостной песней. Пересмешник разражался приступами саркастического хохота. Макаки и сапажу корчили рожи, уцепившись хвостами за ветви. И все это под сверлящие, скрипящие, пронзительные звуки, которые извлекали из своих надкрыльев миллионы цикад, кузнечиков, сверчков и саранчи.

Справа и слева расстилались все чудеса тропической флоры. Здесь было много света, достаточно воздуха и сколько угодно самых разных цветов. На фоне длинных и широких листьев барлуру, стебли которого покрывали берега, в глаза бросались восхитительные цветки геликонии с чередующимися лепестками, отливающими пурпуром; великолепная pachira aquatica, или дикое какао, названная так из-за сходства ее плодов с плодами культурного какао, возвышалась над здешней чуть солоноватой водой. Путешественники не могли налюбоваться восхитительными цветами со множеством тычинок тридцати и более сантиметров в длину, бархатистых, шелковистых, тонких, с легчайшим пушком, образующих султаны цвета серебра и коралла. А эти колоссы, как, например, вапа с красными цветами, собранными в метелки, пылающие, как плюмажи на шлеме кирасира; зеленый эбен, покрытый золотыми лепестками, скрывающими листья, как волосы баядерки прячутся под блестящими цехинами; кайеннский гваяк с ароматными бобами, минкуар с ажурным стволом, похожим на переплетение звеньев цепи, исикье с бальзамическими выделениями, куратари (couratari guyanensis) с изящно округленной кроной и крупными серебристыми цветами, окаймленными пурпуром, растущими целыми гроздьями, с деревянистыми плодами довольно странной формы, которая напоминает большой гвоздь, отсюда их народное название – гвоздь Иисуса Христа. Панакоко с гигантскими «аркабами», гвианские кедры, акажу, сассафрас, симаруба, гриньон, вакапу, розовое дерево, фиолетовое дерево, карапа, купи, курбариль, генипа, мао, боко, анжелик, буквенное дерево, сатиновое дерево, баго, мутуши, мария-конго, канари-макак и так далее и тому подобное… И кто знает, что еще!

Все эти великолепные растения, теснясь на земле, переплетались кронами, их опутали лианы и покрыли растения-паразиты. Казалось, они гнулись под весом захватившей их посторонней растительности. Орхидеи, бромелиевые и ароидные, цепляясь за ветви, карабкаясь по стволам, заполняя трещины коры, демонстрировали фантастические оттенки своей неисчерпаемой палитры. Ниспадающие пучки кориантесов, фиолетовые с голубыми оттенками цветки жинопеталонов, мелеагрия оплетали древесные стволы изящными обручами стеблей, развесив до самых корней цветы на длинных цветоножках, похожие на бесконечные хвосты райских птиц.

А еще гонгоры, стангопеи, брассии, максиллярии, брассаволы, соперничающие между собой в красоте, блеске и свежести. И бромелия каратас с листьями длиной более двух метров и длинными шипами в виде крючков, настоящими рогатками, висящими в воздухе, барбацения с разноцветными цветами, похожими на фейерверк, тилландсия с шипами, увенчанными красивыми розовыми прицветниками…

Беглый каторжник едва успевал называть очарованным и заинтересованным детям имена всех этих несравненных чудес природы. Каждую минуту он порывался сойти на берег и сорвать несколько цветов, но Казимир и Ангоссо были явно другого мнения. Налегая на весла, они гребли что есть силы, словно стремились оказаться как можно дальше от этого чарующего зрелища. Никакие вопросы и просьбы на них не действовали.

– Надо уходи, – проворчал Ангоссо, от кожи которого шел пар, как от печки.

– Уходи быстро, как кариаку, – подхватил прокаженный.

– Но что случилось? Почему? Мы что, в опасности? Говори же, старина!

– Ай, компе! Болей лихорадка, если не уходи. Это злая место. Здесь все умирай.

Робен содрогнулся. Ему было хорошо известно, что в некоторых местностях болотные испарения таковы, что довольно провести в них несколько часов, чтобы получить приступ злокачественной лихорадки.

Он вдруг действительно почувствовал, что вдыхает неимоверно удушливый, тошнотворный и сладковатый запах разлагающейся растительности. Тяжелый воздух, незнакомый со свежим бризом, был наполнен невидимыми испарениями прибрежного ила, атмосферой, где гибнут люди, но цветы блаженствуют. Эти гнилые земли, сочащиеся одновременно жуткими миазмами и чудесными ароматами, несли только смерть.

Пирога летела по сгустившейся воде, почти стоячей, как в битумном озере, к тому же насыщенной незаметными для человеческого глаза, неощутимыми частицами распада растений.

Как красноречиво выразился великолепный Мишле^[10], нерешительность путешественника, вступающего под сень тропического леса, справедлива и закономерна, ведь именно здесь безжалостная природа ведет свой самый жестокий бой, принимая порой самые прекрасные формы.

Опасность, возможно, наиболее велика в девственных лесах, где все просто кричит о жизни, где вечно бурлит беспокойное горнило природы.

Их живой сумрак становится все гуще под тройным сводом растительности – кронами гигантских деревьев, переплетением лиан и высокими травами с великолепными широкими листьями. Местами эти травы утопают в древнем первобытном иле, в то время как ста футами выше, над великой тьмой, гордые прекрасные цветы ярко озарены палящим солнцем.

На полянах, в узких просветах, куда проникают его лучи, все переливается, мерцает и вечно жужжит: жуки, бабочки, птицы-мухи, они же колибри, словно ожившие драгоценные камни, создают беспокойную толчею. А по ночам здесь происходит нечто еще более удивительное, когда на арену выходят миллиарды миллионов светящихся мошек и начинается сказочная иллюминация с фантастическими арабесками, невероятными световыми эффектами и невообразимыми огненными узорами.

Но ниже, под всем этим великолепием, копошится темный народец, это мрачный мирок кайманов и водяных змей. Со стволов огромных деревьев свисают и даже, кажется, взлетают фантастические орхидеи, любимые дочери лихорадки, порождения нездорового воздуха, причудливые мотыльки растительного царства. В этом смертоносном безлюдье они словно наслаждаются, купаясь в миазмах гниения, пьют смерть, которая становится источником их жизни, и воплощают опьянение природы своими прихотливыми и невиданными красками.

Не поддавайтесь, защищайтесь, не позволяйте этим чарам завладеть вашей отяжелевшей головой. Подъем! Подъем! Опасность окружает вас в тысяче разных обличий. Под этими цветами таится желтая лихорадка с ее черной рвотой; у ваших ног кишат самые отвратительные рептилии. Если поддаться усталости, на вас мгновенно обрушится безмолвная армия неумолимых анатомов и миллионами ланцетов превратит вашу плоть в восхитительное кружево, марлю, пар, ничто…

Путешественники прибавили ходу. Нужно было любой ценой вырваться из этой болотистой местности до наступления ночи. Здесь было практически невозможно пристать к берегу и проложить дорогу сквозь заросли. От вязких и влажных почв, способных поглотить целый лагерь, по вечерам поднимался густой туман, смертельные испарения которого известны как «саван для европейцев».