Фенвик: Точняк, к черту. Тот шторм налетел как сравнение-обрез.

С: Как…?

Ф: Как то, что я никогда прежде не видел, Сьюз. У меня ибицкий палец на кнопке стартера, ей-ей, и тут же я торчмя задницей лечу вниз по трапу. Думал, как-то ибицкую крышку сорвало. Помню, спрашиваю себя, не оставили ль мы открытым ибицкий клапан на баллонах с пропаном после ужина? Я не видал никогда, чтоб буря вот так налетала откуда ни возьмись, да вдобавок и всухую. Ни молнии, читатель; ни грома; ни дождя; звезды сияют – и тут блям! Беспрецедентно, по моему не то чтоб незначительному опыту.

С: Хрясть.

Ф: Хлобысь.

С: В «Поэтике» Аристотель проводит различие между лексисом и мелосом – «речью» и «песней» – и рассматривает их по отдельности, ибо в аттической драме вообще-то присутствовали как произносимые диалоги, так и хоровые песнопения. У меня на занятиях «Элементы художественной литературы» для второкурсников мы пользуемся Аристотелем как учебником, но я объединяю лексис и мелос общим заголовком «Язык». Под этим заголовком мы рассматриваем все вопросы интонации, стиля, дикции, действенного управления диалогом, стратегического размещения метафоры и всякое прочее.

Ф: Мне это представляется разумным, Дуду^[7].

С: Большинство критиков согласилось бы, мне кажется, что некоторый диапазон и разнообразие речи – не только в разговорных манерах различных персонажей в рассказе, чтобы помочь различать их и характеризовать, но и в само́м преобладающем голосе рассказчика – может и освежать, и быть стратегически значимым: в этом смена риторического темпа, очеловечивающий сдвиг перспективы. Я думаю о старом короле Лире: вот он высокопарно неистовствует против мирового ханжества, а через секунду бормочет: «Ну, ну, ну, ну, тащи с меня сапог; покрепче; так». Как об этом выражается Эдгар: «О смесь бессмыслицы и здравой мысли!»^[8]

Ф: Эдгар По?

С: Эдгар, сын Глостера, в пьесе Шекспира.

Ф: Ну и учителка ты, Сьюз. Неудивительно, что твои студенты в тебя влюблены.

С: Спасибо.

Ф: Мы с Аристотелем по части всей этой речи на твоей стороне.

С: Но Хрясть! Хлобысь! Ты превращаешь наш рассказ в комикс!

Ф: От того ветра он вообще едва не свелся к афоризму. И даже без ибицкой Береговой охраны, которая чуть на нас не налетела. Ай-я-яй: теперь мы знаем, почему их называют погром-катерами.

С: Итак: после четырех тысяч лет великолепной литературной традиции рассказов о морских путешествиях, от египетского папируса о Потерпевшем Кораблекрушение, который считается самой старой байкой на свете, после Гомера, Вергилия и «Тысячи и одной ночи», после Дефо, Мелвилла, даже после Эдгара По, Крейна и Конрада со всеми их грандиозными партикаблями бурь и кораблекрушений – что двусмысленно называлось Опрокидыванием Судна, – в списки повествований гордо вступаем мы со своим Хрясть и Хлобысь.

Ф: Чертов точняк. Всех тех парней предупреждали: Одиссея, Энея, старину Синьбада этого. Робинзона Крузо. И какъеготам, этого трепача у Конрада.

С: Марлоу.

Ф: Ну. И того парнягу-корсара в «Декамероне»; ты еще его забыла. Ландольфо Руффоло его звали. Его караку бурей вынесло на мели возле Кефалонии.

С: Фенвик Тёрнер, ты меня изумляешь.

Ф: В колледже, бывало, я читал книжки. Господи боже, всех балбесов тех хоть как-то предупреждали; ибицкое предвестие-другое, понимаешь? А у нас: Хрясть! Хлобысь!

С: И все эти «ибицкое то» да «ибицкое сё»: такого я не потерплю, Фенн. Люблю я нашу историю; это наша повесть о любви-с-приключеньями должна рассказываться и петься, пари́ть и смешить нас, чтобы плакали мы и затаивали дыханье и так далее, а ты переводишь ее в категорию «Икс», не успели мы добраться до эротических пассажей.

Ф: Считаешь, я мелос поганю.

С: Чертов точняк.

Ф: Хм. А ты знала, что о близнецах есть общепринятый факт: нам свойственна регрессивность, одним из проявлений коей служит бо́льшая готовность соскальзывать в турпилоквенцию, нежели у других людей?

С: В турпилоквенцию.

Ф: В ибицкое сквернословие. Мы к такому склонны.

С: Можно осознавать склонность и не вдаваясь в регрессию. Я^[9] разве турпилоквечу? Нет.

Ф: Тебя не сшибло кверху задницей в трюм.

С: Ты уклоняешься от вопроса, Фенвик. Как бы то ни было, если я верно помню, а помню я верно, та тенденция, на кою ты ссылаешься, более применима к разнополым, а не однополым дизиготам. Я, милый, такого не потерплю. Между нами я к такому привыкла, но в нашей повести никаких ибицких ибицтв не будет.

Ф: Ты настаиваешь. Перед лицом достоверности.

С: Ибац достоверность.

Ф: Мое тебе предложение: я вычеркну из сценария все ибицки, кроме тех, что в этом пассаже, да и те смягчу до «ибицких».

С: На это я могу согласиться.

Ф: Но хрясть и хлобысь останутся.

С: А необходимо ль?

Ф: Мой палец же лежал на ибицкой кнопке стартера! Я раздумывал, что сказать тебе после Сюзи и Фенн. И тут Хрясть! Хлобысь!

С: Знай наших, Джо Конрад.

Ф: Меж тем, Профессор, мы стравили все напряжение сюжета. Кто до сего мгновенья знал, что мы тот шквал переживем?

С: Что ж было дальше?

Хрясть! Хлобысь! От затишья к такому внезапному тычку, что Фенна сбрасывает вниз по трапу, на руках, ребрах и ногах оставляя могучие синяки, но, к счастью, ничего ему не ломая, остается лишь небольшая ссадина на черепе. Оглушенную секунду он размышляет, что взорвалось: двигатель у нас работает на дизеле, но готовим мы на пропане, чьи пары, как известно, оседают в трюмах, как бензиновые, и превращают прогулочные боты в бомбы. Затем он чувствует, что «Поки» качает так, что он^[10] чуть на борт не ложится, видит, как Сьюзен вцепилась из последних сил в пиллерс, слышит, как она визжит его^[11] имя, и осознает, вопя в ответ, что рванула-то погода. Он с трудом снова взбирается в рубку и закатывает геную, а Сьюзен у штурвала убирает грот ровно так, чтоб развернуться носом чуть против ветра. Шторм у нас всего пять минут, а волны все круче. Фенвик скатывается вниз, где все в беспорядке, влататься в спасжилет и страховочную привязь, и наплевать пока на штормовку и прочее; после выкарабкивается к опасной работе – зарифить грот. Хоть и пристегнут он к спасательному концу, Сью становится легче, когда работа закончена; штормовым стакселем она ставит «Поки» носом в море, пока грот стои́т бейдевинд. Ветер усиливается так быстро, что к тому времени, как Фенн возвращается в рубку и брасопит грота-шкот, мы не справляемся и нужно снова убирать паруса. Ставя их бейдевинд, он медлит, пока Сьюзен облачается в дождевик и жилет и цепляет страховку; затем вторично идет вперед по кренящейся палубе, в воющих брызгах, промокая до нитки и замерзая, зарифить штормовой стаксель и взять два рифа на гроте. Теперь хоть что-то в нашей власти: Сьюзен надежно пристегнута у штурвала, «Поки» временно держится сам, и Фенн поэтому спускается быстренько обтереться, надеть штормовку и закрепить в каюте незакрепленное, после чего вновь поднимается к своей перепуганной подруге.

Вот у нас возникает минутка преходящего досуга, чтобы вместе воскликнуть по поводу внезапной свирепости шторма: Хрясть! Хлобысь! Анемометр зависает где-то между тридцатью и сорока узлами, с порывами и крепче того, но между несущимися тучами все равно различимы звезды. Мы оцениваем урон: ссадина у Фенна на голове кровоточит, но неглубокая; автомату управления курсом, похоже, капут; мы черпанули воды и обнаруживаем, что выключатель автоматической трюмной помпы умер, хотя сама помпа работает. На палубе и реях, судя по виду, все закреплено. Мы начинаем если не расслабляться, то хотя б дышать нормальнее.

Но в море бурно и все неспокойнее; ветер не выдает ни признака стиханья; стоять у штурвала – труд такой, что костяшки белеют. Нас обоих встряхнуло так, что ни один не в силах спуститься и все оставить второму. Следующие тридцать шесть часов мы не выходим из рубки, разве что кратко отлучаемся в гальюн, к радиопеленгатору или на камбуз быстренько заправиться шоколадом, сыром, изюмом, водой, ромом – что б ни закидывалось или заглатывалось спешно. Сменяем друг дружку ежечасно у штурвала и дремлем у переборки рубки под обвесом.

К рассвету мотор трюмной помпы ушел по пути ее автоматического выключателя; к счастью, у нас есть резервная ручная система. Сцепление авторулевого сорвало, и пользоваться им нельзя; радиопеленгатор работает с перебоями; УКВ-антенну на топе оторвало. Все это мелкие неприятности, раз мы в конце нашего океанского перехода. Сильнее заботит одно крепление мачтового отвода, к которому по правому борту снизу присоединяются ванты, – осматривая оснастку при свете дня, востроглазый Фенн замечает, что теперь крепление это самую малость подрагивает, что навевает беспокойство. С нашим нынешним галсом никакой непосредственной опасности; все напряжение – на вантах левого борта. Но тот зазор, что дает это подрагивание, может и ослабить крепление: а если его отпустит, то отпустить может и мачту при любом другом курсе относительно ветра, а погода сейчас не для выхода наверх, чтобы ремонтировать на весу.

Заботит нас положение. Ветер слишком уж норд, а последняя оценка помещала нас чересчур близко к суше, чтоб бежать перед штормом, не боясь сесть на брюхо на Внешних отмелях. С другой стороны, мы слишком близко от крупных морских коммуникаций, чтобы рискнуть и встать на безопасный курсовой угол, залечь в дрейф и переждать шторм. Потому-то мы и тащимся изо всех сил на норд-норд-ост левым галсом, под трижды зарифленным гротом и дважды зарифленным кливером, чтобы сохранить себе пространство для маневра и нас бы не снесло слишком далеко от берега, а одним глазом посматриваем за сухогрузами. Но днем, хоть солнце извращенно и пробивается время от времени, ветер чуть усиливается: пусть метеостанция в Норфолке сообщает о тридцати узлах с порывами до сорока, наш ветроуказатель надбавляет это значение на десять и двенадцать. Мы медленно подрабатываем машиной, чтоб носом не сползти с ветра. Мы устали, промокли и нелишне (однако не излишне) испуганы, особенно когда наш долгий день кончается и на подходе вторая бурная ночь. С середины дня мы не видели никаких сухогрузов. От берега отошли, осмелимся сказать, как полагается; хотелось бы только знать, на сколько к зюйду от 37-й параллели нас снесло.

Темнеет, и Сьюзен пристегивается к качкому камбузу, чтобы приготовить термосы горячего кофе и бульона, а также запас сэндвичей с арахисовой пастой. Фенвик у штурвала решает, что нам бы лучше иметь под рукой «Карту 12221 – Горловина Чесапикского залива», в ее конверте из прозрачного пластика, а равно и ее южного соседа, а также океанскую карту меньшего масштаба. Раз Сьюзен занята и камбузной плиткой, и радиопеленгатором с нею рядом, Фенн нарушает правило^[12] и извлекает карту из щели между двумя другими, чтоб разместить ее поверх. Правит он одной ногой, не спускает глаза с дыбистых черных ворчунов, а тонкий фонарик зажал в зубах.