Наконец Мэрилин Марш велела Оррину садиться в машину. Очень подлый это ход: мне тогда нужно либо отменить ее приказ и вынудить Оррина выбирать между нами, либо избавить его от этого, позволив ей настоять на своем. Я, конечно, сделал последнее, но уж так разозлился, что после ничем уже не удержать меня было от спуска в ущелье. Когда ж я сорвался туда, где начиналась тропа вниз, ММ впервые опустила свое окно, дабы завопить, что к тому времени, когда я вернусь, их с Оррином может тут и не оказаться. Придумал я лишь завопить в ответ, что я могу и не вернуться. Не самый сокрушительный ответный выпад. Мне пришлось миновать ухмылявшегося Гуардию и пару зевак, расступившихся передо мной, – и я двинулся вниз, ощущая себя так же глупо, гневно и грошово, как и обычно за все свои тридцать лет.

Глубиной Тахо-де-Ронда метров двести. Я ожидал, что спуск окажется труден, но нет: только ветрено, промозгло и зрелищно. И Оррину, и Мэрилин Марш он дался бы без труда; среди прочих моих чувств присутствовало сожаленье, что супруги с отпрыском со мною нет. Но я с облегчением и в одиночку занимался чем-то, требующим хоть каких-то усилий. Крупные кучевые облака выключали и включали солнце, словно свет на потолке, соль и сомбра. Ветер – а заодно и мои смешанные чувства к Испании, моему замыслу, моему браку и самому себе – стихал, пока я пробирался вниз по расщелине. Я взаправду рассчитывал обнаружить, что дно завалено отходами Ронды, если уж не скелетами быков, фашистов и финикийцев; однако на самом деле тот поток, что предположительно и проре́зал ущелье, по-прежнему через него несется, смывая всю его человечью историю и, допустил я, мою бойну, в том маловероятном случае, что эта штука до него долетела.

Тропа достигла дна у руин римских терм и того каменистого потока, взбухшего от таяния снегов на Серрании. Пять минут я отдохнул на развалинах – душевно изможденный и несчастный. Небесная потолочная люстра переключилась на сомбру. Затем я миновал последний поворот тропы между соснами и свободно лежащими валунами, чтобы поближе взглянуть на поток, прежде чем взбираться обратно в город к тому, что ждет меня – или же не ждет. У самого уреза воды солнце зажглось снова, э вуаля! ¡Каррамба! Мирабиле дикту! Справа вверху, под залихватским углом на громадном округлом валуне, как шарфом, обмотанным стремнинами, словно исполинская безликая голова…

Что скажешь, Сьюз: миллион к одному? Да еще и подсвеченная, иначе я б нипочем не увидел ее на той крапчатой луне валуна, нацеплена идеально. Из меня вылетел звук, полусмех, полу-что-то еще; я осмотрительно полез по камням забрать ее, покуда какой-нибудь случайный выверт ветра не испортил первого совпадения вторым. ¡Ми бойна! Я ее поцеловал – взаправду; на глаза мне навернулись слезы, хочешь верь, хочешь нет; слезы отчасти подлинного чувства к этому кепарю, пока я радушно и плотно напяливал его себе на голову и выбирался обратно на берег и вверх по тропе к Ронде.

Ну, то уж точно был символ – знаменье. Но чего? Взбираясь назад, я все покачивал головой (осторожно), недоумевая, что мне полагается делать с таким необычайным пустяком совпаденья и всею своей жизнью. Что за счастливый, языком-прицокивающий был бы это анекдот в браке получше, между лучшими людьми!

На Пуэнте-Нуэво я взобрался таким же несчастным, каким и спускался с него. Никакого «фольксвагена» куда хватает глаз, никакой Мэрилин Марш – но там стоял юный Оррин, совершенно один на мосту, весьма уныло глядя в мою сторону, с некой знакомой с виду коробкой писчей бумаги у ног. Пока я спешил к нему, у меня сложилось впечатление, что праздные зеваки отводят взгляды.

Дорогой храбрый Оруноко. Я обнимал его, а он рассудительно сообщал, что мама уехала, как и грозилась. Он не думает, что уехала она далеко или навсегда, но не уверен. Ехать с нею он отказался – беспрецедентное поведение! – здравомысленно рассудив, что он выполнил ее первый приказ не идти со мной, а если его придется между нами соломонить (термин не Орринов), то он попробует поделиться между нами поровну. Мало того – и будь я тем рассказчиком, пытаться стать коим я и отправился в Испанию, я б изложил еще в самом начале истории, что у меня развился суеверный страх потерять свою рукопись-в-работе и я всегда таскал ее с собой на наши продолжительные вылазки в ее коробке для писчей бумаги, – мало того, моему сыну пришло в голову, что в материнском гневе своем она может «сделать что-нибудь резкое» в виде ответного удара: и, выходя из машины, он прихватил мою рукопись с собой!

Чем я, Сьюзен, заслужил такого принципиального, разумного, упрямого сына? Меня чуточку удивило, что Мэрилин Марш и правда уехала; более того – что она оставила и Оррина. Можешь вообразить, как меня тронула верность мальчика и как сообразно несчастен я был из-за того, что, выбирая между родителями, ему пришлось эту верность применить. И вид той рукописи, истории моей, на том мосту…

Ну: там была моя история, нет? Наша американская домашняя маета на фоне национальной маеты Эспаньи; предприятию полагалось нас обновить, но оно лишь усугубило наши различия; история, увязшая в заботе о самой себе, об истории, увязшей в заботе о самой себе. Вот я пла́чу на том мосту – и чуть не плачу теперь, когда пересказываю два десятка лет спустя, – а Оррин говорит: Ладно тебе, пап; ну чего ты, пап. Хочу ему сказать: Все в порядке, мальчик, это ничего, но голос не желает из меня доноситься. П. З. наблюдают за нами с конца моста. К нам подбредает Гуардиа сивиль, несомненно прикинув, что я намерен спрыгнуть, и спрашивает, как я.

Отвечаю, чтоб не беспокоился. Оррин подбирает коробку; мы втроем шагаем прочь с моста. Гуардиа как бы между прочим сообщает, что ми эспоза стоит у отеля «Виктория» неподалеку и уже два раза украдкой прибегала оттуда проверить, все ли в порядке. Я благодарю его за эти сведения. Он советует хорошенькую трепку – конечно, не на людях, – чтоб ее умягчить. На его жену действует. Благодарю его за рекомендацию, каковую обещаю обдумать. Он слыхал о нашей любезности по отношению к отцу своего коллеги в Марбелле, с достоинством выражает благодарность от лица того коллеги. Быть может, говорю я, он применит свое влияние и найдет моему сыну и мне такси, которое за полцены довезет нас обратно до «Ла Виллы Долоросы» под Фуэнхиролой. Понимает ли он? Он более-менее понимает и знает как раз такого омбре, к которому нас и направит.

Напоследок, прежде чем сойти с моста, я высказываю еще одну просьбу. По причинам сохранения чести, слишком личным для того, чтоб излагать их, объявляю я, мне принесет величайшее личное удовлетворение вывалить эту коробку никчемных бумажек в Тахо. Позволит ли он мне сие?

Я скорее ожидал отказа: скверный пример для местного населения – замусоривать их главную туристическую достопримечательность. Много я понимал. Он попросил меня открыть коробку, удостоверился, что внутри нет бомбы, и пожал плечами. Я поблагодарил Оруноко за то, что ее спас, и вывалил содержимое за парапет, даже не взглянув.

Затем, когда я торговался с рекомендованным таксистом в квартале-двух от моста, Оррин сказал: Вон мама, – и в «жуке» подъехала Мэрилин Марш, с видом суровым и несчастным. Я подумывал продолжать переговоры, развивавшиеся успешно, но резать себе нос, чтоб только насолить лицу, не показалось мне особенно мачистым. Более того, меня тронула жалость ко всему экипажу – к Оррину в особенности, но и к ММ, не исключая тут и лоялистов, республиканцев, финикийцев, быков и самого себя. Было жаль, что недостает мне характера – или же, при его нехватке, таланта. Мне стало интересно, что из них, коли не дарован, менее труднодоступен в приобретении. Я жалел, что отец и муж из меня не лучше, чем есть, что у меня не лучше жена, но все ж полагал, что, в конце концов, мне повезло – я не хуже, чем есть. Я очень устал.

Теперь я уже быстро спущусь с Ронды. Таксомотор я отменил и велел Оррину садиться в «жук». Мэрилин Марш подвинулась: ей не нравилось водить в горах, особенно в Испании. Оттуда мы спустились в высоковольтном безмолвии и на второй передаче. У Марбеллы я осознал, что завершился этап нашей жизни и моей; свернули за какой-то значимый угол. К Фуэнхироле мне стало ясно, что не будет никакого романа, никакой записной книжки, никакого похода по Европе. Той ночью в постели на «Ла Вилле Долоросы» ММ явно дала мне понять, что ей так же. Вскоре после мы со всем и покончили, причем обвиняя друг дружку в испорченных поездке и браке и без заметного успеха стараясь уберечь Оррина от нашей пугающей несчастности. Посреди Атлантики, курсом на запад вновь на борту «Ньё-Амстердама», я смайнал свою почти не записанную записную книжку за гакаборт. Но кепарь оставил. Ты спишь, правда?

Это последнее шепотом, в случае и в надежде, что Сьюзен да, у него в объятьях, у него на шконке, куда она пришла к нему, когда только подъезжали к Мадриду. Голой спиной она приткнулась к голой его груди, попа у него в паху; его полувековой пенис уложен ей между ягодиц.

Такова история твоей бойны? отчетливо спрашивает она, не поворачивая головы.

Ты не спишь. Что ж. Это история той истории, которая научила меня, что я не умею писать истории. Такого рода, во всяком случае. Во всяком случае, тогда.

Хм.

Кроме того, это история о начале конца моей первой жизни – пусть, как здоровый дуб, она и повреждена в корнях, но на то, чтобы ей умереть, ушло еще девять или десять лет.

Господи, Фенн. Иногда поневоле задумываюсь.

Я тоже. Наконец, это история о том, как я влился в Компанию. Вернувшись домой с поджатым хвостом, я связался с Графом, тот вывел меня на Дугалда Тейлора и прочую публику. Мы решили поддерживать мою легенду политического журналиста на вольных хлебах. Некоторое время я даже Мэрилин Марш не удосуживался рассказывать; к тому времени ей уже было безразлично. Домашние финансы у нас выправились, и она лепила себе собственную жизнь. Тогда я был на четыре года младше тебя теперешней, однако младшие сотрудники, с которыми я проходил подготовку, звали меня Папашей, как будто я персонаж Пэта О'Брайена в киношке о Второй мировой. Готовили нас в ИЗОЛЯЦИИ, чуть выше по течению отсюда. Штука в том, что я решил прожить историю, раз уж не смог ее написать. Манфред, бывало, говорил о наших операциях на истории, чтобы история не могла оперировать нас. Моим же личным желанием, как тебе известно, было нейтрализовать его, если уж не перевербовать. Случилось же, скорее, обратное.

Значит, говорит Сьюзен: Тахо вернул тебе не только берет; он продолжает возвращать ту историю, которую ты в него швырнул.

Но я все время швыряю ее назад. Однажды расскажу и нашу, только не так.

Два вопроса, ладно? Почему от рассказывания мне этой истории – на седьмом году нашей совместной жизни, Христа ради, в нашем творческом отпуске, – ты веришь, будто твоя бойна снова к тебе приплывет? Нет: не трогай меня. И вытащи свой штуцер из моей щели.

Нет. От всей души сожалею об этом совпадении, Сьюз; мне это не пришло в голову, пока сам не поймал себя на том, что говорю творческий отпуск. Что же касается кепарика: второй раз я потерял его десять лет спустя, когда занимался делами Компании, поздно ночью на причале некоего конспиративного дома на той стороне Залива. Моим коллегам я рассказал эту историю – лишь ту ее часть, которая про бойну. На следующий день сам Граф отыскал мой кепарь на пляже – его вынесло приливом прямо перед конспиративным домом. Еще до рассвета я оттуда уехал, а Граф отчаливал в Австрию проверить на венской базе что-то про Шадрина^[37] – мы разрабатывали каналы дезинформации. Моя бойна вернулась ко мне на остров Соломона дипломатической вализой из посольства США в Австрии. Вопрос сейчас перед нами таков: чтобы вернуть ее в этот третий раз, нужна ль нам история Ронды – или же история конспиративного адреса на реке Чоптанк, которую я тебе пока не рассказал. Выяснять это я не спешу. Каков был твой второй вопрос?