Черниховский врывался в салон – пылкий и застенчивый, неистовый и нежный, покоряющий сердца, трогательный в своей детской наивности, уязвимый, как мотылек, но в то же время способный ранить других, нанося обиды направо и налево, даже не замечая этого. По правде говоря, он никогда и никого не обижал намеренно – он ведь был так наивен. Порой он вел себя ну прямо как теленок. Этакий счастливый теленок. Скачущий, брыкающийся, дурачащийся. Но таким он бывал не всегда. Иногда он приходил столь грустным, что у каждой из женщин тотчас возникало желание его приголубить. Старые, молодые, незамужние, замужние, красивые, некрасивые – все испытывали неосознанное желание побаловать его.

Случалось, Черниховский воспламенялся с помощью рюмочки водки, а то и двух, и начинал читать свои стихи, в которых ликование чувств или сердечная тоска – все перехлестывало через край, и гости буквально таяли и от его стихов, и от него самого. Раскованные манеры, пышные кудри, буйные усы… Немало пикантных сплетен возбуждали девушки, которых он приводил с собой, – не всегда из самых образованных и даже не всегда из еврейской среды, но зато всегда красавицы, от которых глаз было не отвести. Все это оттачивало писательскую зависть. Бялик, бывало, сидел и глядел на него так… И на этих не еврейских девушек, что приходили с ним… Бялик год жизни отдал бы за возможность хоть месяц побыть Черниховским!

О чем только не спорили в салоне – об обновлении языка иврит и ивритской литературы, о связи культурного наследия Израиля и культуры других народов, о приверженцах идиша (дядя Иосеф в этой полемике обзывал идиш “жаргоном”, а когда остывал, утверждал, что это “еврейско-ашкеназский” язык), о новых поселениях в Иудее и Галилее, об извечных притеснениях евреев в Херсонской или Харьковской губерниях, о Кнуте Гамсуне и Мопассане, о великих державах и о социализме, о женском вопросе и аграрном вопросе. Споры иногда были преяростные.

Бабушка Шломит всегда умела смягчить любые разногласия там, в Одессе, в чем я смог убедиться сам здесь, в Иерусалиме. К примеру, она говорила:

– Простите меня, пожалуйста, оба, но аргументы каждой из сторон отнюдь не опровергают, а только углубляют друг друга. И ведь в конце концов вы позже сядете рядом, как два брата, и вместе будете оплакивать и тужить, но только после того, как попробуете компот, прошу вас. Такой компот ни в коем случае нельзя смешивать ни с печальными молитвами, ни со слезами.

* * *

В 1921 году, через четыре года после Октябрьской революции, после того, как Одесса несколько раз переходила из рук в руки, после того, как мой отец превратился наконец из девочки в мальчика, дедушка и бабушка с двумя сыновьями бежали в Вильну.

У дедушки большевики вызывали отвращение.

– Пусть мне никто не рассказывает про большевиков, – всегда ворчал он, – что тут говорить, этих большевиков я знаю очень хорошо, я их знал еще до того, как стали они властью, еще до того, как зажили они в домах, отобранных у других людей, даже до того, как начали они стремиться стать аппаратчиками, политруками и комиссарами (эти слова он всегда произносил по-русски). Я помню их, когда они были просто портовой шпаной и унтервелт (так называли на идише людей дна), смутьянами, сквалыгами, карманниками, пьяницами, сутенерами… И что тут говорить, почти все были евреями, такими вот евреями, что тут поделаешь. Но были они из самых простых еврейских семей – ну там из семей базарных торговок рыбой: муть, накипь, что соскребли со дна кастрюли, как у нас говорили. Ленин и Троцкий – что за Троцкий, какой такой Троцкий, Лейбеле Бронштейн, сумасшедший сын Давидки-ганефа (ворюги – в переводе с идиша) из Яновки, – так вот, Ленин и Троцкий обрядили весь этот сброд в революционные мундиры, ну там хромовые сапоги, и револьверы на поясе, словно грязную свинью облачили в шелковую рубашку. И так они, вся эта грязная халястра, вся эта шайка, иначе говоря, шарахались по улицам, арестовывали людей, реквизировали имущество и, пиф-паф, убивали всех, чья квартира или чья девушка возбуждала в них желание… Каменев был вообще-то Розенфельдом, Максим Литвинов – это Меир Валах, Карл Радек – всего лишь Собельсон, Лазарь Каганович был сапожником, сыном нищих… Ну конечно же, нашлось и немного гоев, которые пошли за ними, тоже сброд, ну что там, сброд в вонючих носках.

* * *

Мнение свое о коммунизме и коммунистах не изменил он и через пятьдесят лет после большевистской революции.

Спустя несколько дней после того, как Армия обороны Израиля в ходе Шестидневной войны завоевала Восточный Иерусалим и Старый город, дедушка предложил, чтобы все народы мира помогли теперь Израилю вернуть всех арабов Леванта:

– С превеликим почетом, так, чтобы и волоса не упало с их головы, чтобы ничего не было отобрано из их имущества, даже малого цыпленка, – вернуть их на историческую родину, которая называется “Саудовская Аравия”. Как мы, евреи, возвращаемся сейчас на родину предков, так и им положено с почетом вернуться домой, в Саудовскую Аравию, откуда все они и докатились до этих мест.

Чтобы быстрее дойти до сути спора, я спросил его, что он предлагает сделать в том случае, если Россия применит против нас свои вооруженные силы, желая уберечь союзников-арабов от трудностей переселения в Саудовскую Аравию?

Розовые щеки дедушки мгновенно стали красными от гнева, он надулся, запыхтел и закричал:

– Россия? Какая еще тебе Россия?! Не существует уже никакой России, клоп! Нет! Не существует! Ты, возможно, имеешь в виду большевиков? Нет? Ведь я знаю большевиков с тех пор, как были они сутенерами у всяких бля… ну, сбродом из портового квартала Одессы. Да ведь это сброд воришек и хулиганов! Накипь со дна кастрюли! Все большевики – это один гигантский блеф! Теперь, когда мы видим, какие замечательные самолеты есть у нас, какие пушки, ну что там, надо послать этих парней, эти наши самолеты, пусть долетят до Петербурга, возможно, две недели туда и две недели обратно, одна хорошая бомбардировка – то, что им от нас уже давно положено, – один мощный бабах! – и тут же весь большевизм разлетится, как грязная вата по ветру!

– Ты предлагаешь, чтобы Израиль бомбил Ленинград, дедушка? Чтобы разразилась мировая война? Ты что, не слышал об атомных бомбах? О водородных бомбах?

– Да ведь все это в руках евреев. Ну что там, ведь и у американцев, и у большевиков все эти новейшие бомбы полностью в руках еврейских ученых, а уж они наверняка будут знать, что надо делать и что делать не надо.

– А мир? Есть ли путь к миру?

– Есть: надо победить всех наших врагов. Нужно так дать им по зубам, чтобы они пришли и запросили у нас мира. И тогда, ну что там, конечно же, мы дадим им мир. Что, неужели откажем? Зачем же отказывать? Ведь мы же миролюбивый народ. У нас есть даже такая заповедь – стремиться к миру. Ну так что? Мы и устремимся за ним, до самого Багдада будем стремиться, а если понадобится, до Каира достремимся, а то как же? Не будем стремиться? Как это так?

* * *

Потрясенные, обобранные, изуродованные цензурой, напуганные Октябрьской революцией, Гражданской войной и властью красных, разлетелись во все стороны ивритские писатели и сионистские деятели Одессы. Дядя Иосеф и тетя Ципора, а с ними и многие из их друзей, репатриировались в конце 1919 года в Эрец-Исраэль. Они прибыли в порт Яффо на корабле “Руслан” – так началась Третья алия. Некоторые из тех, кто бежал из Одессы, отправились в Берлин, в Лозанну, в Америку.

Дедушка Александр и бабушка Шломит со своими двумя сыновьями не поехали в Эрец-Исраэль: несмотря на сионистский пыл, пронизывающий русские стихи дедушки, Эрец-Исраэль по-прежнему представлялась им азиатской, дикой, отсталой – местом, где нет самых простейших понятий о гигиене, где отсутствует самая необходимая культура. Посему отправились они в Литву, которую Клаузнеры, родители дедушки, дяди Иосефа и дяди Бецалеля, оставили двадцать пять лет назад. Вильна в то время была под властью Польши, и антисемитизм, безудержный, садистский, испокон веков свойственный тамошним местам, сгущался год от года. В Польше и Литве усилились националистические настроения и ненависть к чужакам. Литовцам, находящимся под чужеземной властью и подвергающимся дискриминации, сильное еврейское меньшинство представлялось агентом иностранцев-поработителей. Через границу, из Германии, просачивалась новая, хладнокровно готовая к убийствам разновидность ненависти к евреям – нацизм.

В Вильне дедушка тоже занимался коммерцией. Без особого размаха: здесь купил, там продал, между покупкой и покупкой иногда умудрялся и кое-что заработать. Сыновей своих он послал учиться сначала в ивритскую школу, а затем в классическую гимназию, где хорошо преподавались гуманитарные дисциплины. Братья Давид и Арье, они же Зюзя и Лёня, дома говорили на идише и русском, на улице – по-русски, а в детском саду для детей сионистских деятелей Одессы их учили говорить на иврите. Здесь, в классической гимназии Вильны, прибавились латинский и греческий, польский, немецкий, французский. Затем в университете, на отделении европейских литератур, – английский и итальянский, а на кафедре семитской филологии отец познакомился с арабским, арамейским, клинописью. Дядя Давид довольно быстро стал доцентом на кафедре литературы. А мой отец, Иехуда Арье, завершивший курс обучения в университете Вильны в 1932 году и получивший степень бакалавра, собирался пойти по стопам брата. Но набравший силу антисемитизм сделался к этому времени совершенно нестерпимым: евреи-студенты вынуждены были сносить унижения, побои, издевательства, дискриминацию.

– Но что именно они вам делали? – расспрашивал я отца. – Какие издевательства? Они вас били? Рвали ваши тетради? И почему вы на них не пожаловались?

– Тебе, – ответил отец, – этого не понять. И хорошо, что тебе не дано понять. Я решительно не хочу, чтобы ты понял. Ибо в этом нет нужды. Просто в этом уже нет нужды. Поскольку это все закончилось. Раз и навсегда. И здесь этого уже не будет. Давай поговорим о чем-нибудь другом. Поговорим о твоем альбоме планет? Враги, разумеется, у нас еще есть. И есть войны. И мы в осаде, и у нас немало утрат. Несомненно. Этого отрицать нельзя. Но не преследования. Это – нет! Ни преследований, ни унижений, ни погромов. Ни того садизма, который нам пришлось выносить там. Это более не вернется. Не здесь. На нас навалятся? Так мы дадим им сдачи – ответим двойным ударом. Ты, сдается мне, вклеил Марс между Сатурном и Юпитером. Ошибка. Нет, я тебе ничего не скажу. Ты сам проверишь и найдешь свою ошибку. И сам ее исправишь.

* * *

Со времен Вильны остался потертый альбом фотографий. Вот папа, а вот его брат Давид, оба – гимназисты, оба необычайно серьезные, бледные, большие уши торчат из-под форменных фуражек, оба в костюмах, при галстуках, в рубашках со стоячими воротничками. А вот дедушка Александр, он начинает уже немного лысеть, все еще при усиках, холеный, элегантный, немного похож, пожалуй, на второстепенного дипломата времен царской России. А вот несколько групповых снимков – возможно, выпускной класс гимназии. Папа или его брат Давид? Трудно разобрать, лица не очень четки. На фотографии все в головных уборах, юноши в форменных фуражках, а девушки в беретах. Почти все девушки черноволосы, у некоторых на губах тень неуловимой, загадочной улыбки – той улыбки, что известна как улыбка Моны Лизы. Ты наверняка отдал бы жизнь, чтобы узнать ее тайну, но никогда не узнаешь, потому что не тебе эта улыбка предназначена.

Но кому?..