– Петра Алексеевича? – я задумался: который же это Петр: Первый или Второй? Постой, постой! Начало XVIII века, стало быть, речь идёт о Петре Великом. Он тот ещё путешественник был. Эк, меня угораздило! Честно говоря, историю России я лучше помнил только от Екатерины Первой. Про её супруга в памяти сходу всплыло лишь то, что он был жёстким реформатором, «прорубил окно в Европу» и «боярам бороды рубил». Рубить он любил, похоже… Сына своего бесчеловечно замучил, внедрил на родине европейскую культуру, учредил празднование нового года по европейскому календарю и вывел Россию на новый, невиданный ранее уровень внешне-политического развития. Впрочем, я оправдывал свои неглубокие знания тем, что до правления Екатерины Первой сохранилось не так много исторических документов (благодаря тому же Петру), а потому всё прежнее многовековое наследие собиралось по крупицам из разрозненных и немногочисленных материалов.

– Стало быть, не видел государя? – прервал мои размышления барин.

– А нет… я в то время… в отъезде был, не видел, – почувствовалось, что врать придётся много, а я этого совсем не люблю.

– Эх, думал выведать у тебя тайну…

– Какую тайну?

– Сказывают, в Англии всё дожди и ни дня вёдрышка нету. Так ли? – было заметно, что собеседник сменил тему.

– Ну… в общем, да.

– И зимою мразно?

– Мразно? – я немного «завис» на не понятном слове: противно что ли? – Зимы там холодные, ветреные.

– А что за город, в коем ты проживаешь?

– London is the capital of Great Britain, – радостно отрапортовал я, то, что помнил ещё со школы. На самом деле, мой английский был не плох, не С2, конечно, но всё же в заграничных поездках разговаривал я достаточно свободно, потому что ещё в бытность мою студентом, окончил языковые курсы в надежде поступить на должность помощника юриста в престижную американскую компанию, однако без опыта работы мне там, дали от ворот поворот, но английский крепко обосновался в моей памяти. Вообще, я очень способный к языкам.

– Оно, знамо, Лондон, – улыбнулся мой товарищ. – Не ведаю англицкого, лишь Лондон уразумел. А с кем живёшь ты? Живы ли батюшка с матушкой? Женат ли?

– Матушка только. Живу один… Со слугами. А здесь вот совсем одинёшенек остался и без денег.

– Знаамо, – протянул барин, – тати здешние лютуют. Здесь много лытают да с голоду изваживаются. По осени мужики были в рекруты забираемы да в Тоболеске в остроге удержаны до самой до распутицы, так в дороге померло их мнози, а иное мнози бунт учинило, провожатого убило, бежало, да и обратилось в разбойники. Нет в наших краях покоя от них, не можно одному ехать, батюшка ты мой. Проезжую грамоту твою спроворили вместе с добром да платьем, а без неё чужеземцу не можно по России разъезжать. А и узреть, что ты из чужих краёв, немудрено.

– Что же делать? – поинтересовался я. – У меня и вовсе нет никаких документов.

– Поживи покуда у меня, а я брату в Казань отпишу, присоветуй, дескать, как помочь дворянину русскому, живота моего спасителю. Он с боярами московскими порой трапезничает – разведает да отпишет.

– Вот спасибо! – радости моей не было предела: по крайней мере, на некоторое время у меня есть крыша над головой и хороший кусок хлеба!

– Аки ж я тебе благодарствую! – воскликнул мой друг и обнял. – Променад не изволишь ли? Ныне вёдро – благодать!

– Изволю. А ты по-французски говоришь?

– Лишь малость. Батюшка радейный был: учил меня грамоте, чистописанию, французскому; и гувернёра выписал, и жил оный со мною до самой службы. К языкам я негодный. Конная езда да управление хозяйством мне хорошо давались. Новой цифирии и арифметике уже на службе выучился. В службу забран был поздно – батюшка меня всё таил да сапоги сафьяновые червонные в разрядный приказ возил, однако же при сим царе на всю жизнь не утаишь…

Тут барин повернулся к Тихону и велел нести из подклета из малого сундука «платье червонное, штаны червонные же суконные, рубаху льняную, коя подоле будет, да ферязь с серебряными пуговицами, да кушак, да чёботы вайдовые».

– Ты не серчай, батюшка, что платье моё коротко – я ведь ростом не так высок аки ты. Да и платье всё русское. Ты, верно, привык по англицкой моде одеваться, так нет такого у меня. Во всем уезде одеваемся мы по-прежнему, окромя графа (он из Москвы к нам прибыл). Государь велит носить платья да кафтаны венгерские, да буде исподнее короче верхнего. Тяжко казнит бояр за ослушание. Ну а до нас ему дела нет, слава Господу (далече мы от царя), так здесь и ходим в русском платье да на венгерское не заримся.

– Мне нет дела до фасона, – улыбнулся я, – и так безмерно тебе благодарен за то, что так радушно приютил и заботишься, как брат родной!

– Ах, батюшка ты мой! – засмеялся Михайло Васильевич. – Добрый ты человек!

Когда я оделся, как положено, мы отправились на прогулку по барскому саду.

– Стало быть, Пётр Алексеевич у власти нынче? – начал разговор я, стараясь подражать местному говору.

– Он есмь.

– И как же, прямо так и рубил бороды боярам самолично?

– Срам да зазор, – нахмурился Михайло Васильевич, – на улицах не токмо дворян, но и бояр на колени ставить велел, да платье по земле топором рубили, буде коротко по венгерской моде! Бороды – топорами! Сколько народу смертью извели солдаты, указ его исполняючи, сколько покалечили: сказывают, руки да ноги отсекали вместе с платьем! Половину лица горожанину снесли вместе с бородою! Видано ли такое, чтоб над дворянами да боярами такие злочинства творились?! Над злодеями да нечестивцами так никто не измывается…

– Что за дикость! Неужели так прямо на улицах хватали людей – рубили и даже калечили?

– Аки разбойники в ночи!

Я мысленно возблагодарил судьбу за то, что родился и живу в безопасное время, когда люди настолько развиты морально и интеллектуально, что им хватает сознания не учинять подобного беззакония. Стоп! Родился – да, но живу я в данный конкретный момент, как раз таки в то самое время, о котором мне сейчас жарко повествует мой собеседник. Чёрт! Надо выбираться! Но как?! У меня ни идей, ни денег, ни документов…

– Да вот что! – спохватился я. – У меня ведь совсем документов нет. Как с этим быть?

– Эван… Буде кому случиться ехать в иное государство, надобно проезжую грамоту иметь, инако плетьми засекут… Да ты уж приехал… стало быть, и документум никакой не надобен… Али надобен?..

– А паспорт?

– Всё одно: грамота али пашпорт иноземцам надобны да мужикам гулящим. Пашпорт вотчинник крестьянам даёт, ежели отпускает их куда, дабы их за беглых людей на заставе не приняли. Тебе дворянину пашпорт не надобен.

– То есть дворяне в России без документов живут?

– Знамо дело. На что дворянину документум? Боярину да дворянину никто не смеет препятствий чинить. Зришь, что благородный человек – пропускай. Зришь мужика – вопрошай письмо проезжее али покормёжное, дабы увериться, что добрый человек по указу барина идёт, а не утеклец от хлебной скудности склоняется. Аль в Англии инако?

– В Англии… Там у всех документы есть, – растерялся я: история паспортизации Англии была мне абсолютно не известна, и на самом деле я говорил о своей стране.

– Стало быть, и нам скоро учинит, – вздохнул Михайло Васильевич, – Царь желает всю матушку Русь на заморский манер поизменить: того гляди и цвета все по иному прозовёт и баять по-русски возбранит…

– Кстати, о цветах, отчего мой костюм, то есть платье, червонным называется? – меня интересовала история названия красного цвета.

– Да ведь красит его червец кошениль, – засмеялся мой друг. – Эх, ты Англия! В червень мы собрали его (на то он и червень), и он уж припасён. А нынче Собор двенадцати апостолов, стало быть не до червеца – страда. Покос да жатва – на то он и страдник.

– Ах, конечно, – улыбнулся я в ответ, пытаясь разобрать, что имеет в виду мой собеседник. Собор – это, вероятно день календаря. А страдник? Червень, травень, хмурень – так назывались месяцы! Но какой же сейчас месяц? Июнь? Июль? Август? Вряд ли он мне ответит. Покос обычно в июле начинается, хотя зависит от того, что косить, можно и в августе… Жатва – тоже июль и август…

– Александр Петрович, поведай мне, кем служишь, – между тем продолжал разговор мой новый друг. – Как ты в чужую землю попал? Кто батюшка твой?

– Я…стряпчий, по вашему, – вроде бы, вспомнилось древнерусское название профессии.

– Стало быть ты боярин при дворе государя тамошнего? Стряпню за ним носишь?

– Нет же! Судебный стряпчий – адвокат.

– Адвокат… Слышал оное. Сие не есть стряпчий. Стряпчие в приказах да при монастырях дела стряпают, да все они – шельмы. Так и сказывают люди: «Стряпчий да колесо весьма схожи».

– Да? И чем же?

– И то и другое часто смазывать надобно!

Мы вместе засмеялись над столь древней шуткой, актуальной порою и в современном чиновничьем мире.

– А заморские адвокаты как же? – потянул меня за локоть мой новый друг.

– У нас это серьёзная и уважаемая работа, к тому же достаточно сложная. Ты и представить себе не можешь, сколько мне пришлось постичь, чтобы стать настоящим профессионалом. И я продолжаю учиться: на чужих ошибках, на своих (не без этого), повышать квалификацию, изучать прецеденты, досконально разбирать все обстоятельства, докапываться до самой сути…

– Видно, любишь ты свою службу! – восхищённо перебил меня Михайло Васильевич, – И батюшка адвокатом был?

– И батюшка, – соврал я , почувствовав, что меня, действительно, немного занесло в воспоминаниях, и, что вероятно, человек начала XVIII века мало что понял из моих слов.

– Доброе дело, ежели сын по пятам отца следует… Однако, жар какой! Ещё и полудня нет, а печёт, точно в печке. Не искупаться ли?

В тот самый момент мы вышли из-под сени многочисленных фруктовых деревьев, и взору нашему предстала широкая зелёная долина, окруженная холмами, на одном из которых находились мы. Внизу струилась узкая длинная речка, её воду пили несколько гнедых и белых лошадей. Рядом под кустом лениво лежали трое мужчин. А чуть поодаль стояло небольшое бревенчатое строение без окон.

– Сойдём, – вдохновенно проговорил хозяин всей этой красоты и торопливо захромал вниз по широкой тропинке.

Я последовал за ним.

– А ты не боишься, что произойдёт тоже, что и вчера? – и разные фантастические мысли моментально закопошились в моей голове. А что, если я уже сейчас смогу вернуться домой? Нырну раз-другой – и вынырну близ Москвы!

– Нет, этакого не случится! – весело оборвал мои надежды барин. – Озеро – глубоко, утопнуть в нём немудрено. А река моя мелка. В ней детям повадно резвиться. Вон, видишь, дерево покляпло? Так то ребятня из него качель сделала.

Я обратил внимание на склонённое на водой дерево с привязанными к веткам верёвками.

– Сие есть мыльня моя, – помещик указал на строение, когда мы к нему приблизились, – За утро велю топить.

Он проворно снял с себя всю одежду, достал из кармана серую шапочку и, надев её на голову, вбежал в воду.

– Ох, хороша водица! Отчего же ты мешкаешь, батюшка?

Я не заставил себя ждать и тоже очень скоро погрузился в приятную прохладу реки. Водоём, действительно, был мелкий и уровень воды едва доходил до моего живота. Однако полежать в воде в такой жаркий день было блаженством. Я закрыл глаза.

– Или сон тебя сморил? – засмеялся мой друг. – Отобедаем скоро – и почивать ляжем. А ты накинь лопух на голову, тафьи-то при тебе нет.

– А ничего! Я крепкий! Почивать? Да ведь мы только встали!

– Ты только встал, батюшка, а я с трёх часов на ногах. А мужики мои – и того поранее.

– Вот это да! – меня удивил столь ранний подъём, – Неужели вы каждый день так рано просыпаетесь?

– Знамо дело, летом пробуждаюсь я в третьем часу, а ложусь в постель на вечерней заре, аки все в нашей губернии. Не в столице, слава Господу, живём – всё здесь по своей воле делаем. А мужики и того раньше встают – скотину выгонять.

– В третьем часу? Темно ещё, должно быть.

– Да что ты, батюшка-иноземец! С восхождения солнца ведь на Руси счёт-то идёт!.. Ах, верно, ты по-новому время меряешь, аки царь велит. Он новый часник в столице поставил, немецкий, и день мерить велел по немецкому обычаю… А русский обычай противен ему!

Я заметил, что мой друг сильно недоволен попранием родных традиций.

– От восхода, значит. А есть у тебя часы?

– Знамо, есть.

– Покажешь?