Он обвил рукой веревку, приложил обе руки ко рту и вдруг опустил их, не решившись закричать.

«Как страшно тихо! – сказал он про себя. – Я боюсь кричать».

Он опять посмотрел на палубу.

– Я не испугаю вас, Мидуинтер? – спросил он с тревожным смехом.

Он опять посмотрел на слабый белый предмет в травянистой впадине.

«Незачем было приходить сюда по-пустому», – подумал он и опять приложил обе руки ко рту.

На этот раз он закричал изо всех сил:

– Эй, вы, там на берегу! Эй-эй!

Последние звуки его голоса затихли, но ему не отвечало ничто, кроме журчания воды.

Он посмотрел на своего друга и увидел темную фигуру Мидуинтера, ходившего взад и вперед по палубе, все не терявшего из виду каюту и не проходившего дальше каюты, когда он возвращался к корме.

«Он с нетерпением хочет уехать, – думал Аллан, – я опять попытаюсь».

Он опять крикнул и, наученный опытом, поднял свой голос до самого пронзительного тона. На этот раз ему отвечало не одно журчание; мычание испуганных коров поднялось из строения в зеленистой впадине и уныло раздалось в тишине утреннего воздуха. Аллан ждал и прислушивался. Если это строение ферма, крики скота разбудят людей. Если это только хлев – ничего более не будет. Мычание испуганных коров поднималось и затихало. Прошло несколько, но не случилось ничего.

– Еще раз! – сказал Аллан, смотря на неугомонную фигуру, проходившую внизу.

В третий раз он окликнул и в третий раз ждал и прислушивался.

В тот промежуток, когда смолкло мычание скота, он услыхал позади себя, на противоположном берегу канала, на пустынном острове Каф, резкий и внезапный звук, похожий на отдаленный стук отодвигаемого дверного запора. Тотчас повернувшись в другую сторону, Аллан напряг зрение, чтобы отыскать глазами дом. Последние слабые лучи бледнеющей луны дрожали там и сям на самых высоких скалах, но большие темные полосы лежали густо и черно на всей земле, и в этой темноте дома, если дом был там, нельзя было увидеть.

– Разбудил я кого-то наконец, – закричал Аллан Мидуинтеру, все ходившему по палубе взад и вперед и странно равнодушному ко всему, что происходило около него. – Надо ждать ответного оклика.

Повернувшись лицом к острову, Аллан стал звать на помощь.

На крик его не отвечали, а передразнили пронзительно и визгливо воплями, становившимися все более дикими, поднимавшимися из глубокого и отдаленного мрака и казавшимися ужасной смесью человеческого голоса и голоса зверя. Внезапное подозрение пробежало в мыслях Аллана, голова его закружилась, и руки охладели. Едва переводя дух, он посмотрел в ту сторону, откуда передразнили его голос. После минутного молчания крики возобновились и слышались ближе. Вдруг фигура, похожая на мужскую, зачернелась на скале, начала прыгать и бегать при бледнеющем свете луны. Крики испуганной женщины смешались с криками прыгающей фигуры на скале. Красная искра сверкнула в темноте от свечи, зажженной в невидимом окне. Хриплый крик рассердившегося человека слышался сквозь весь этот шум. Вторая черная фигура появилась на скале, начала бороться с первой фигурой и исчезла вместе с ней в темноте. Крики становились слабее: крики женщины прекратились, хриплый мужской голос послышался опять. Он окликал корабль, но слова его нельзя было расслышать из-за дальнего расстояния, но их тон ясно выражал и ярость, и страх. Через минуту опять раздался стук дверного запора, красная искра погасла, и весь островок опять погрузился в тишину и в темноту. Мычание скота на материке затихло, снова донеслось и прекратилось совсем. Холодно и уныло, по-прежнему слышалось журчание волн в мертвой тишине – единственный оставшийся звук, когда таинственное безмолвие этого часа спустилось с небес и покрыло разрушенный корабль.

Аллан слез с бизань-мачты на палубу и опять подошел к своему другу.

– Нам надо подождать, пока приедут сюда работники, – сказал он, встретив Мидуинтера на половине дороги его непрестанной прогулки. – После того, что случилось, признаюсь, я не имею больше желания окликать землю. Подумайте, в том доме на берегу живет сумасшедший, а я разбудил его! Как это ужасно, не правда ли?

Мидуинтер остановился и минуту смотрел на Аллана с видом человека, слушающего об обстоятельствах, совершенно для него посторонних. Казалось, если бы только это было возможно, он бы оставил совершенно без внимания то, что случилось на острове Каф.

– Ничего нет ужасного вне этого корабля, – сказал он. – В нем ужасно все.

Ответив этими странными словами, он повернулся и продолжал свою прогулку.

Аллан поднял бутылку, лежавшую на палубе возле борта, и взбодрил себя глотком виски.

– На корабле есть один предмет не ужасный, вот этот, – возразил он, закупоривая бутылку, – а вот и другой, – прибавил Аллан, вынимая из кармана сигару и закуривая ее. – Три часа! – продолжал он, смотря на часы и спокойно усаживаясь на палубу спиной к борту. – Скоро начнет светать, скоро нас развеселит пение птиц. Кажется, Мидуинтер, вы совсем оправились после вашего обморока. Как это вы можете ходить! Подите сюда, возьмите сигару и усядьтесь поудобнее. Что вам за охота таскаться взад и вперед с таким странным видом?

– Я жду, – отвечал Мидуинтер.

– Ждете? Чего?

– Того, что случится с вами или со мной, или с обоими нами, прежде чем мы сойдем с этого корабля.

– Покоряясь вашему превосходному суждению, любезный друг, я думаю, что уже случилось довольно. Этого приключения совершенно достаточно, даже более, чем я желал бы.

Он опять хлебнул виски и продолжал болтать, куря сигару, со своей обыкновенной непринужденностью.

– У меня нет вашего чудного воображения, и я полагаю, что первое, что случится, будет появление лодки работников. Я подозреваю, что вы дали волю вашему странному воображению, пока оставались здесь один. Скажите, о чем вы думали, пока я там, на бизань-мачте, пугал коров?

Мидуинтер вдруг остановился.

– Что, если я скажу вам? – проговорил он.

– Что ж, скажите!

Мучительное искушение открыть истину, уже раз возбужденное безжалостной веселостью духа его товарища, овладело Мидуинтером во второй раз. Он прислонился в темноте к высокой мачте корабля и молча посмотрел на Аллана, спокойно растянувшегося на палубе.

«Пробуди его, – нашептывал злой дух, – из его самодовольного неведения и этого безжалостного спокойствия. Покажи ему место, где это преступление было совершено. Пусть он знает наравне с тобой и почувствует твой страх. Скажи ему о письме, которое ты сжег, и о словах, которые огонь уничтожить не может, которые живут теперь в твоем воспоминании. Покажи ему твою душу, какова она была вчера, когда пробудила твою ослабевшую веру в собственные твои убеждения, когда ты оглядывался на твою жизнь, проведенную на море, и утешал себя воспоминанием, что во всех твоих путешествиях ты никогда не встречался с этим кораблем. Покажи ему твою душу, какова она теперь, когда этот корабль встретился тебе на повороте твоей новой жизни, в начале твоей дружбы с единственным человеком из всех людей на свете, которого твой отец предостерегал тебя избегать. Подумай о его предсмертных словах и шепни ему на ухо, чтобы и он также мог о них подумать: „Скрывайся от него под чужим именем, поставь горы и моря между вами. Будь неблагодарен, будь мстителен, будь всем, что будет наиболее противно твоему кроткому характеру, скорее чем жить под одной кровлей и дышать одним воздухом с этим человеком“».

Так советовал искуситель. Как ядовитое испарение из могилы отца, отцовское влияние оживило душу сына.

Внезапное молчание удивило Аллана. Он сонными глазами поглядел через плечо.

– Опять думает! – воскликнул он и зевнул с утомлением.

Мидуинтер вышел из темноты и подошел к Аллану ближе, чем подходил до сих пор.

– Да, – сказал он, – я думаю о прошлом и о будущем.

– О прошлом и о будущем! – воскликнул Аллан, усевшись поудобнее. – Я со своей стороны безмолвствую насчет прошлого для меня: это предмет неприятный. Прошлое означает потерю докторской шлюпки. Будем говорить о будущем. Вы смотрели с практической точки зрения, как говорит милый старик Брок. Вы обдумали первый серьезный вопрос, касающийся нас обоих, когда мы воротимся в гостиницу, – вопрос о завтраке?

После минутной решимости Мидуинтер сделал шаг и оказался еще ближе.

– Я думал о вашем будущем и о моем, – сказал он. – Я думал о том времени, когда ваш путь и мой путь по жизни станут путями разными, а не единым.

– Вот и рассветает! – вскричал Аллан. – Посмотрите на мачты, они уже ясно начинают обозначаться. Извините… Что вы говорили?

Мидуинтер не отвечал. Борьба между наследственным суеверием, побуждавшим его объясниться, и непобедимая привязанность к Аллану, удерживавшая его, заставляли замереть слова на губах. Он отвернулся с безмолвным страданием.

«О, отец мой! – подумал он. – Лучше бы ты убил меня в тот день, когда я лежал на груди твоей, чем оставить меня жить с этим!»

– Что вы говорили о будущем? – приставал Аллан. – Я смотрел на рассвет и не слышал.

Мидуинтер принудил себя и отвечал:

– Вы обращались со мной с вашей обыкновенной добротой, когда намеревались взять меня с собой в Торп-Эмброз. Я обдумал и рассудил, что мне лучше не показываться туда, где меня не знают и не ожидают.

Голос его ослабел, и он замолчал опять. Чем более он не решался, тем яснее картина счастливой жизни, от которой он отказывался, представлялась его воображению.

Мысли Аллана тотчас обратились к той мистификации о новом управителе, которую он разыгрывал со своим другом, когда они советовались в каюте яхты.

«Не начинает ли он подозревать? – спрашивал себя Аллан. – Я его испытаю».

– Говорите столько вздору, сколько хотите, любезный друг, – отвечал он, – но не забывайте, что вы обязались посмотреть, как я поселюсь в Торп-Эмброзе, и сказать мне ваше мнение о новом управителе.

Мидуинтер вдруг выступил вперед, прямо к Аллану.

– Я говорю не о вашем управителе и не о вашем поместье, – с гневом возразил он. – Я говорю о себе самом. Слышите? О себе самом! Я не гожусь вам в товарищи, вы не знаете, кто я.

Он отошел в темноту так же внезапно, как и вышел из нее.

– О боже! Я не могу сказать ему? – сказал он себе шепотом.

На минуту, только на одну минуту Аллан был удивлен.

– Я не знаю, кто вы?

Даже когда он повторил эти слова, его веселая беспечность одержала верх. Он поднял бутылку с виски и значительно ею потряс.

– Спрашиваю вас, – продолжал он, – сколько вы выпили этого докторского лекарства, пока я сидел на бизань-мачте?

Его беспечный тон довел Мидуинтера до крайней степени раздражения. Он вышел опять на свет и сердито топнул ногой.

– Слушайте меня! – сказал он. – Вы не знаете и половины тех низких поступков, какие я делал в своей жизни. Я был работником у лавочника, я мел лавку, запирал ставни, я разносил книги по улицам и ждал денег моего хозяина у дверей его покупщиков…

– А я никогда не делал и половины таких полезных вещей, – отвечал Аллан. – Милый и добрый друг, как трудолюбивы были вы в вашей жизни!

– Я был бродягой в моей жизни, – свирепо отвечал Мидуинтер. – Я был уличным скоморохом, странствовал с цыганами; я пел за полпенни с пляшущими собаками на большой дороге; я носил лакейскую ливрею и служил за столом; я был поваром на корабле и чернорабочим у голодного рыбака! Что может иметь общего джентльмен в вашем положении с таким человеком, как я? Разве вы можете допустить меня в торп-эмброзское общество? Одно мое имя будет для вас упреком. Представьте себе лица ваших новых соседей, когда их лакеи доложат об Озайязе Мидуинтере и об Аллане Армадэле!

Он хрипло засмеялся и повторил опять их имена с презрительной горечью, безжалостно подчеркивавшей контраст между ними.

Что-то в звуке его смеха неприятно подействовало даже на беспечную натуру Аллана. Он приподнялся и серьезно заговорил в первый раз: