Ладонь, которой он взялся за ручку двери, дернулась вниз. Судьба, похоже, решила сжалиться над ним: дверь оказалась не заперта.

Теперь же, удобно устроившись в кресле за обеденным столом, Бульрих потянулся и достал жестянку с табаком и трубку. После сытной еды клонило в сон. Стоило выкурить трубочку – развлечься. Размеренно, не торопясь, он принялся набивать любимую трубку и задумчиво улыбнулся, перебирая в памяти события последних дней.

В списке потерь после того злосчастного купания в холодной воде значились: стопка отличных топографических эскизов, любимая шляпа, пачка розового табака марки «Привесок перистолистный» (совершенно испорченная) и моховая трубка, полная воды, – а единственным приобретением стала прегадкая простуда. Больше недели Бульрих лежал в постели, потея и сопя. Гортензия поила его отвратительным чаем, осыпала упреками и замучила своей заботой. Вдобавок ко всему она запретила ему курить.

Зато всю эту крайне неприятную неделю его навещал племянник – милый малыш Карлман. Он тогда был еще совсем маленьким и сбежал от гостившей у Гортензии матери, чтобы присматривать за больным дядей. Бульрих восхищался племянником. Малыш был умным, задумчивым и одиноким – в нем Бульрих с тоской узнавал себя в юные годы. Виделись они редко, ведь от Зеленого Лога до Звездчатки не ближний свет. При каждой встрече Карлман неизменно просил рассказать ему историю – ничего необычного для квенделя, даже типично для такого смышленого квенделенка.

Однако поскольку Бульрих был одинок и не завел семьи, их беседы у потрескивающего камина были ему очень дороги. Длинные истории Бульриха сильно отличались от коротких рассказиков Бедды или громких анекдотов у липы, куда Карлман иногда ходил с матерью. И когда Бульрих рассказывал о Холмогорье, малышу казалось, что даже деревья в светлом Колокольчиковом лесу намного старше, чем он думал, – сгорбленные, покрытые лишайником, с бородами из мха.

– Бульрих, сколько лет лесу? – мог спросить он невнятно, держа за щекой карамельку из кленового сахара, сделанную Гортензией лично для дорогого соседа.

– Лес гораздо древнее, чем многие квендели могут себе представить, – отвечал Бульрих. – По нему в незапамятные времена разгуливали очень странные существа. Если бы деревья умели говорить, то каждое из них поведало бы историю куда интересней, чем самые прекрасные наши саги.

Теперь же уютные часы у камина, к сожалению, ушли в прошлое. Карлман достиг того возраста, когда квендели обретают самостоятельность и начинают испытывать себя на прочность: изучают окрестности, устраивают глупые засады на девчонок или ведут показательные бои со сверстниками из соседних деревень. Что поделать, у молодежи полно забот, им некогда навещать старых дядюшек.

Бульрих поднялся с трубкой в углу рта и сгреб разложенные карты, чтобы убрать их в большой дубовый сундук, стоявший у каминной скамьи. Тут же на стене висел в рамке особенно удачный рисунок, изображающий его родную деревню Зеленый Лог в окружении Колокольчикового и Сумрачного лесов. Бульрих задумчиво пососал трубку.

Перед висящей картой заклубился пряный, ароматный туман. Но вот облачко рассеялось, и Бульрих, прищурившись, принялся искать определенную точку. Там, на юго-восточной границе владений Краппа, начиналась живая изгородь, пересекавшая у сторожки речку Сверлянку. Огибая Зеленый Лог, она уходила к западной окраине Колокольчикового леса и, наконец, достигала Вороньей деревни, раскинувшейся между посевными полями.

Рукой Бульриха, крючковатыми красными буквами, на обширном участке, начинавшемся на холме у Зеленого Лога в нескольких сотнях шагов за живой изгородью, было написано «Сумрачный лес». Небольшие завитушки, похожие на облака, обозначали деревья. Бульрих снова уставился на надпись и деревца, окутывая себя все более плотной завесой дыма. Из густого табачного тумана Бульрих всегда выныривал внезапно, и в эту минуту ему в голову приходило нечто особенное.

За открытым окном шмель лениво прожужжал над кустами розмарина, порылся в желтой пыльце ромашки, затем, остановившись ненадолго на ярком лютике, перелетел на пышную, поражающую великолепием настурцию и, наконец, исчез в огненно-красном цветочном бутоне. Цветок неуверенно накренился под тяжестью гостя, и из его прохладного нутра послышалось приглушенное гудение. Розовый дым из трубки Бульриха выходил из гостиной сквозь открытое окно, смешивался с легким ветерком, который нес ароматы ежевики и дикого меда, и улетал через садовую ограду в сторону деревенской улицы.

– Восточный ветер, – заметил Бульрих, разгоняя табачный туман. С громким жужжанием шмель покинул яркий цветок и деловито направился к следующему. Квендель высунул голову из окна и втянул ароматы позднего лета.

– Дым из норы, – пробормотал он себе под нос. – Елки-поганки! Потом разберемся!

С этими словами он оставил на столе посуду с остатками завтрака, сунул в карманы штанов несколько свертков бересты и кусок угля и вышел из дома, полный сил.

В день, когда планируется нечто необычное и значительное, лучше отложить ответы на загадочные вопросы до той минуты, когда все уже сделано и можно сидеть в кресле, дерзко подмигивая, в окружении ожидающих слушателей.

Был уже почти полдень, и квендель не сомневался, что встретит на улице знакомых. Скрывать что бы то ни было он совсем не умел, поэтому решил выйти с другой стороны и перелезть через стену собственного сада. Взмахнув левой ногой, Бульрих тихо застонал, почувствовав, как шипы дикого плюща зацепились за отворот брюк. После сильного рывка колючки отцепились, ткань сухо треснула, и Бульрих уселся на стене.

– Елки-поганки, – проворчал он про себя, хмуро глядя на расползающиеся нитки. – И что теперь?

Как и всякий квендель, он внимательнейшим образом относился к предзнаменованиям, не позволяя себе, однако – что отличало его от сверстников, – отказаться от задуманного.

Более тонкому по натуре квенделю достаточно было услышать поутру тревожный крик сойки, чтобы весь день пошел наперекосяк. И хорошие, и плохие приметы найдутся всегда и везде, но, если тщательно их растолковать, можно предотвратить беду и призвать удачу.

Грозный мельник по имени Уилфрид фон ден Штайнен, весьма замкнутый квендель, обладавший глубоким умом, возвел толкования примет в настоящую науку, как и свое ремесло. Многие квендели, увидевшие, скажем, жука-оленя на чайном столе или поганки в своем саду, а также те, на кого непременно чихали встреченные на улице дальние родственники (что предвещало свадьбу), и прочие жертвы зловещих сил судьбы тут же мчались на шаровую мельницу. Уилфрид обычно сидел на поросшей мхом каменной скамейке у мельничного пруда, выдыхал синие облачка табачного дыма и спокойно смотрел на гостей. Он многое понимал по одному их виду: если кто-то еле плетется по лугу, засунув руки в карманы и опустив голову, значит, бедняга ожидает неприятностей. Все они надеялись услышать от Уилфрида такое толкование приметы, в котором утешающе было бы сказано: жареные грибы не едят тотчас со сковороды.

Однако с прорехой в штанах или без нее, Бульрих не ждал ничего, кроме серьезных неприятностей. Любой простак пришел бы к такому же выводу, нашепчи ему летний ветерок дерзкий план, который старик Шаттенбарт составил за три затяжки трубкой. Тут и к Уилфриду не ходи.

В пышных клубах табачного дыма у Бульриха созрела мысль, которую любой во всем Холмогорье, от Звездчатки до Баумельбурга, назвал бы откровенным безумием. Бульрих решил отправиться в Сумрачный лес.

В самом сердце холмов, всего в пятистах шагах от одной из старейших деревень квенделей, творилось нечто неслыханное для их маленького уютного мирка. Сразу за живописным Зеленым Логом с его поросшими мхом домами, что дремали в колыбелях уютных цветников, лежал, будто бесплодный остров в зеленом море, кусок мертвой земли – негостеприимная, неизведанная территория, куда квендели боялись и нос сунуть. Это был тот самый лес, который Бульрих обозначил на своей любовно составленной карте крючковатыми буквами. Взглянув на них в это летнее утро, полное сонного жужжания и цветочных ароматов, он угрюмо нахмурился.

Сумрачный лес уже давно доставлял головную боль картографу из Зеленого Лога. Лес этот был поистине белым пятном на карте, да и на всех картах, которые когда-либо составлялись в Холмогорье. О нем все знали, и все обходили стороной. Глядя издали с робким трепетом на Восемь Воронов со старой башней и развалинами, Бульрих чувствовал тяжесть на душе. Мрачные мысли навевали на него позабытый было страх – наследие далеких предков, чья жизнь среди корней и валунов напоминала скорее непредсказуемое существование беззащитных зверьков, чем мирные дни их живущих в покое потомков. Нельзя сказать, что ни один квендель никогда не ступал по этим сумеречным землям. Но редко кто являлся сюда по своей воле, памятуя о трагическом конце знаменитых искателей приключений в этом мрачном месте. Сумрачный лес предпочитали обходить стороной, не обращать на него внимания, как не смотрят на темно-серые зловонные поганки при сборе грибов. Дремучую чащу огибали по тропе, проложенной под защитой живой изгороди.

Даже при обычных обстоятельствах любой квендель предпочитал прогуливаться по дорогам, обнесенным защитными стенами. Именно поэтому почти все пути-тропинки за пределами деревень были обнесены хотя бы живыми изгородями. Мало-мальски защищенная от ветров сельской местности, иногда уютно затененная, а чаще песчаная и сухая, такая тропинка служила идеальным местом для прогулки после сытного обеда.

Живая изгородь, к которой сейчас приближался Бульрих, несомненно, могла считаться в своем роде образцовой: несколько лет назад она была обнесена с обеих сторон стенами высотой по плечо квенделю среднего роста, сложенными из камней хоть и неплотно, но так искусно, что ни ветер, ни непогода не могли ее разрушить. В швах неровной кладки поселились всевозможные растения – их нежные корни цеплялись за крупицы земли, которые ветер заносил в трещины.

Но как бы ни были слабы отдельные корешки и травинки, постепенно они сплетались в тонкий и прочный ковер. Появлялись новые растения, стена обрастала мхом и лишайником. Серые ее камни медленно светлели на ветру, а со временем исчезали без следа, скрытые зеленым, бледно-желтым, иногда рыжеватым покровом.

Когда шел дождь, моховые наросты впитывали воду, будто губка. Вода струилась сквозь все поры и трещины, и прохладная влага надолго задерживалась в углублениях, отчего трава росла еще быстрей. Из мшистых щелей протянулись длинные побеги плюща, свесились до земли и теперь развевались на легком ветру, будто праздничные гирлянды у свадебного стола. Бесчисленные улитки облюбовали мшистые валы и оставляли на камнях блестящие следы. По верху стен прижились кустарники и даже небольшие деревца: невысокие дубы с причудливо закрученными стволами, а между ними рябина, кусты орешника, изящные березки и плакучие буки с шелковистыми листьями. Даже те деревья, что тянулись из земли-колыбели за стеной, устремляли сплетения корней на мшистые приступки или прямо в стены. Там, где ветви сходились над головой, дорожка за живой изгородью превращалась в накрытую зелеными листьями аллею, и жаркими летними деньками не найти было более живописного места для отдыха, чем под этим уютным навесом.

Бульрих дошел до тропинки, по краю которой пышно разрослась ежевика. Прищурившись, он посмотрел сначала налево, потом направо. Щебетал крапивник, а пара стрекоз пролетела так близко от правого уха Бульриха, что он ощутил шелест их крыльев. В сонной полуденной жаре царила тишина. Встав, будто на ступеньку лестницы, на разветвленный корень, квендель ловко вскарабкался на первую стену. Он старательно избегал колючих побегов плюща, которые так и норовили опять вцепиться в его порванные брюки. Едва Бульрих собрался спрыгнуть вниз, на светлую песчаную землю, до его ушей донесся шорох: кто-то шел по тропинке вдоль живой изгороди со стороны Колокольчикового леса.