Наступала самая долгая и страшная пора ночи, окончания которой каждый страдающий человек ждет так сильно, словно с первыми лучами солнца придет и облегчение. Дрожа от страха, не в силах совладать с ознобом, я лежала, внимательно прислушиваясь к себе в надежде, что боль вот-вот начнет утихать.

Операция…

Холодное острое бело-зеленое слово, от которого пахнет спиртом. Она не могла случиться со мной, казалось мне. Ведь я была так счастлива сегодня.

2:15.

2:30.

2:40.

Хотелось спать, но боль не утихала, мешая мне даже на секунду забыться сном. Видимо, все же я задремала, потому что вздрогнула, когда открыла глаза и увидела перед собой врача. Я не заметила, как он пришел.

4:10.

Врач, все тот же молодой и грубый, еще раз пощупал мой живот.

– Не легче? Вижу, что нет. – А затем, без всякого промедления, будто выстрелил: – Надо оперировать. Сейчас попрошу твоих родителей подписать согласие, и поедем в операционную. Медсестра тебя подготовит.

Измученная болью, я смогла только кивнуть. Глубоко в груди стояли слезы, но сил выплакать их у меня не было. Руки похолодели и вспотели от страха, когда в палату вошел хмурый сонный анестезиолог и начал спрашивать меня об аллергиях.

Неужели это все правда?

«Господи, как же я была счастлива утром…»

* * *

– Я вас на хрен всех уволю, ясно вам! Вы какого черта с нее украшения не сняли перед операцией! Второй раз из-за какой-нибудь сережки вы ее будете резать?! Где вас понабрали!..

Я узнала голос моего врача. В закрытые глаза бил яркий свет. Пошевелиться или что-то сказать я не могла. Вдруг в затуманенное сознание проникло страшное предположение: операция вот-вот начнется, а я в сознании. Истерика забилась в груди, но, как я ни старалась, власти над своими руками и ногами у меня не было.

Очень скоро я снова провалилась в сон.

* * *

Я открыла глаза, и первое, что почувствовала, – невозможность сглотнуть и сделать вдох. В груди снова забилась истерика, а руки и ноги похолодели. Рука потянулась к горлу, но оказалось, что меня привязали. Потеряв весь разум от ужаса, я стала мычать. Прибежала медсестра.

– Это что такое! – возмутилась она.

Я мычала и глазами указывала на трубку.

– Убирать нельзя, – сказала медсестра, – ты без нее дышать не сможешь.

Все еще в ужасе, я продолжала мычать.

– Ладно, давай попробуем.

Она подошла ко мне, и я почувствовала, как из горла постепенно уходит неудобство. Но сделать вдох не смогла. Глаза мои расширились от ужаса, я снова замычала. Медсестра тут же вернула трубку в горло.

– Я же говорю, рано тебе ее убирать. Спи пока. Еще наркоз действует.

2

Из двух дней в реанимации я запомнила только белую стену напротив моей кровати, пиканье приборов и слабость во всем теле. Все, что я могла, – это проснуться, медленно моргнуть три или четыре раза, бездумно глядя на стену, а затем уснуть снова.

Дополнялась эта слабость страхом перед моим врачом. Когда он приходил проверить показатели и расспросить меня о самочувствии, мне казалось, что душа сжимается, как ребенок в углу, боясь, что снова обидят. «Вот бы он сказал хоть что-то доброе, вот бы улыбнулся!» – думала я.

Но врач только что-то писал на планшете около кровати, оглядывал меня быстро и уходил.

Как в дурмане, я помню момент, когда меня везли из реанимации в палату. Несмотря на боль во всем теле, я провалилась в сон.

На следующее утро врач пришел, чтобы снова осмотреть меня, и сказал:

– Старайся перекатываться с бока на бок, чтобы не было застоя в брюшной области. Пока что есть риск повторной операции.

«Повторной? Эта боль, этот ужас могут повториться? Я еле пережила, а оно может снова?» – подумала я.

В груди у меня заверещала истерика. Напряглись икры, а затем твердым и вытянутым по струнке стало все тело.

«Только не снова…»

Вдруг в палату вошла мама. Ее лицо лучилось здоровьем после прогулки на свежем воздухе и выделялось среди серости клиники и болезненных лиц пациентов.

– Девочка моя! Хорошая моя! – тихо сказала мама, садясь на стул около кровати и осторожно беря меня за руку. – Как ты? Болит?

По-прежнему погруженная в первобытный страх за свою жизнь, я была словно парализована, все мое тело было напряжено, а челюсти сжаты так, что болели зубы, поэтому я не смогла ничего ответить и только кивнула.

– Еду́ тебе пока никакую нельзя, – продолжила мама. – Что тебе принести, Верунь? Айпад, чтобы ты сериалы смотрела? Книгу? Наушники?

Все мое внимание было сосредоточено на теле. Как строгий тюремный наблюдатель, я следила за всеми движениями внутри себя, чтобы при малейшей боли позвать медсестру. Казалось, что тогда я могла ощущать даже шевеления кишечника и то, как старые клетки сменяются новыми.

– Ничего не надо, – наконец ответила я.

Мама помолчала. Мне хотелось, чтобы она ушла и не отвлекала меня от слежки за своим состоянием. Именно тогда я впервые поняла, что родители не всемогущи. И если раньше я болела легко, в полной уверенности, что мама с папой меня вылечат и защитят, то в тот период поняла, что родители не всегда смогут мне помочь и от смерти меня не спасут.

– Врач приходил уже? – спросила мама.

– Да.

– Что сказал? Я с ним еще не говорила.

– Все нормально.

– Малышка моя… – Мама наклонилась к моей руке и поцеловала костяшки пальцев.

Я заплакала.

– Что, моя малышка, что? Больно? Врача?

Я покачала головой и отвернулась к окну. Слезы текли по щекам и мочили подушку, нос забился соплями. Мама сидела со мной до тех пор, пока я не уснула.

Даже во сне разум чутко следил за ощущениями в теле. Сон стал некрепким, прерывистым. Секунда за секундой я жила, прислушиваясь к себе и боясь, что вот сейчас, сейчас вновь ощущу ту боль, тот холод, трубку в горле… Конечно, из-за такого настроя выздоровление мое шло крайне медленно.

Мама приходила ко мне каждый день в обед и сидела около кровати. Обычно я всегда спала в это время и вот однажды сквозь сон услышала, как две мои соседки-старушки посмеялись:

– Что ж вы ходите-то? Она вон, спит! Зачем вы тут время просиживаете, какой толк?

Мама им ничего не ответила и все равно продолжила каждый день приходить в обед – единственное время, когда она могла уйти с работы и прийти ко мне. А по выходным она проводила со мной целый день, пока окончание часов посещения не вынуждало ее уйти.

Во время своих визитов мама болтала обо всем на свете, стараясь хоть как-то повеселить меня и растормошить, но, погруженная в свои страхи, собеседником я была ужасным и часто просто кивала, даже не вслушиваясь в ее слова.

Папа был очень занят, управляя спортивным стадионом, поэтому приходил ко мне всегда за полчаса до окончания часов посещения. Он появлялся в палате с неизменной бодрой улыбкой, высокий, сильный, харизматичный. Отвешивал комплименты старушкам соседкам, садился на стул около кровати и обдавал меня запахом своего одеколона. Первый его вопрос неизменно был:

– Болит что-то?

Я качала головой, и тогда он начинал травить байки, чтобы развеселить меня.

А когда я оставалась одна и в палате гасили свет, перед сном в голове жужжали, как надоедливые летние комары, мысли о будущем. Жизнь представлялась долгой, лишенной радостей путешествия (а если приступ случится в другой стране или в месте, которое будет далеко от больницы?), лишенной радости еды («строго-настрого я тебе запрещаю есть что-либо, что не прописано в этом списке, ты поняла меня?»), лишенной беззаботности из-за вечного страха боли и смерти. Ноша казалась невыносимой, и я впадала в истерику, давилась слезами, а потом все-таки засыпала ближе к утру, когда рассветные лучи ненадолго дарили успокоение.

А еще успокоение дарили визиты моего врача Сергея Андреевича. Я долго боялась его, помня ту грубость в ночь операции. А он, подпитывая мой страх, так себя и вел: обрывал на полуслове, осматривал, гаркал на медсестру, давая ей какие-то указания, и уходил. Но, видимо, мой изможденный вид и впалые глаза с мольбой о поддержке все-таки пробили брешь в его заматерелой душе.

Было так. Он в очередной раз рассказывал мне о моей болезни, давал указания и советы, когда я спросила:

– Это еще раз может случиться?

– Может.

– Когда?

– Я тут тебе что, на кофейной гуще гадаю? В любой момент. Абсолютно в любой. Через неделю, через год, черед пять лет или через пятьдесят. А может, и не случится никогда. У всех организм разный. Если будешь следить за питанием и заниматься физической активностью, шансов, что приступ никогда не повторится, больше.

«В любой момент…

В любой…

Вся жизнь с угрозой…

И ничто не защитит…»

Плакать перед Сергеем Андреевичем я себе больше не позволяла, поэтому стиснула челюсти что есть силы и кивнула, глядя на белое одеяло. Вдруг он положил свою большую теплую ладонь на мою руку, сжатую в кулак, и ободряюще пожал. Это длилось мгновение, а потом Сергей Андреевич встал и быстро ушел. Пораженная, я смотрела ему вслед. Он, может, и не догадывался, но то мгновение человеческого участия было равносильно по важности тому, когда он спасал мне жизнь на операционном столе.

Постепенно я начала осознавать, в каком неоплатном долгу перед Сергеем Андреевичем. Если бы он был врачом менее талантливым, то отправил бы меня домой, вколов еще обезболивающего, как фельдшер на скорой. И тогда, на операционном столе… Медсестра сказала, что такие случаи, как у меня, одни из самых сложных, с самым непредсказуемым исходом.

Страх перед Сергеем Андреевичем постепенно сменился чувством благодарности и большого уважения. Я поняла: пока я в больнице рядом с ним, то останусь в живых.

Видимо, ему было искренне жалко меня, потому что с момента, когда он пожал мне руку, он стал говорить со мной бодро, вселяя веру в выздоровление, хотя с другими оставался грубым.

Однажды он вошел в палату не в своей обычной униформе, а в джинсах и свитере, поверх которого был накинут белый халат. Он, как и обычно, расспросил меня о самочувствии, проверил все показатели и ушел.

Я только вечером поняла, что он приходил проведать меня в свой выходной.

Через неделю в больнице меня особенно глубоко поглотил страх снова столкнуться с болью и операцией. Вся жизнь виделась мне темной, как вечер октября, сырой, полной ужаса и тревожного ожидания боли. Слезы не лились, как всегда бывает при настоящем ужасе. Я словно одеревенела. Родители в тот день не пришли ко мне: мама уехала на день в командировку, а папа из-за работы пропустил приемные часы.

В палате нас осталось два человека. И старушка, моя соседка, спала, иногда постанывая во сне.

Середина августа выдалась дождливой и холодной. Небо было затянуто тучами, моросил дождь, а сквозь деревянные окна задувал ветер. В палате было холодно. Тускло светили лампы, отражаясь в окнах.

Вдруг, как всегда быстро, вошел Сергей Андреевич. Скованная страхом, я едва могла открыть рот, чтобы поздороваться с ним, и почти не слышала, о чем он спрашивает меня. Потеряв терпение, он пощелкал пальцами около моего носа, и я вздрогнула.

– В руки себя возьми. Мне надо тебя осмотреть, – сказал он.

Я кивнула и дело пошло быстрее. Сделав записи на планшете около моей кровати, Сергей Андреевич в этот раз не ушел, а внимательно на меня посмотрел и сказал:

– В карты умеешь играть?

Я удивилась.

– Умею, – ответила, – в дурака.

– Жди.

Он вышел из палаты и вернулся минут через десять со старенькой, потрепанной и в некоторых местах пожелтевшей колодой.

– Давай, пока спокойно, сыграем. Раздавай.

Я кивнула и отсчитала по шесть карт каждому, хотя руки еще плохо меня слушались после внутренней истерики.