Что характерно для многих жителей Нэшвилла, длинные светлые волосы Лайлы составляют половину ее веса, круг друзей, которые знают ее настоящее имя, с каждым годом уменьшается, и по-настоящему она оживает, как Щелкунчик, когда на часах уже ночь. Только вместо того, чтобы сражаться с крысами и водить детей по причудливой сказочной стране, она обычно сидит где-нибудь на заляпанном пивом барном стуле в центре города и надрывно поет. Лайл в Нэшвилле столько же, сколько в Нью-Йорке худых двадцатилетних официанток – вагон и маленькая тележка. Они до самого конца не теряют наивную надежду на то, что нынешняя работа, которая позволяет им покупать еду и одежду, – лишь короткая остановка на пути к свободе. И, хотя по глазам миз Пеннингтон примерно на каждом совещании видно, как она борется с желанием вышвырнуть Лайлу с ее ноутбуком на улицу, ее обложки и идеи в области цифрового маркетинга не имеют себе равных. Серьезно. Не имеют равных. Она буквально работает на двух должностях одновременно.

– Ну, теперь хотя бы можно сказать Гарри, что дело было не в его конфликте с миз Пеннингтон из-за пробных оттисков, – бормочет Лайла достаточно громко, и несколько человек, сидящих рядом, оборачиваются. – Это всего лишь классический блат.

– Тс-с, – шипит Джина Бэнкс (шесть лет в редакции «Пеннингтон Трофи») и снова отворачивается.

Месяц назад Гарри, старый добрый Гарри, который последние двадцать два года каждый день носил на работу одинаковые сэндвичи с салатом и яйцом, получил Письмо. Никому не хочется получить Письмо. Меньше всего на свете сотрудник «Пеннингтона» хочет увидеть адресованный ему имейл, в теме которого значится: «НУЖНО ПОГОВОРИТЬ».

Я упираюсь в стену и поворачиваю обратно, и апатичный взгляд Лайлы, говорящий: «Ненавижу эти совещания», – останавливается на моей рукописи. Ее лицо тут же проясняется. Она приподнимает идеально выгнутую бровь.

– Это?..

– Я пообещала, что сдам ее сегодня, – отвечаю я.

– Да, но… здесь?

Так вот каково это – когда в ответ на мои действия удивленно вскидывают брови.

Всю жизнь у нас было наоборот: я следовала правилам и не нарушала границ, а Лайла любила свободу. В седьмом классе она умудрилась принести в школу свой личный дневник – ярко-розовая обложка и сердечки снаружи, секреты внутри – и на обеде бесстрашно держала его открытым, из-за чего у меня случилась паническая атака. А во время недели духа школы^[6] она вместе со старшеклассниками заполнила кабинет директора Питерсона дорожными конусами, пока я стояла на стреме со стучащими коленками.

– Я должна отправить ее сегодня, – быстро повторяю я. – Мне нужно всего несколько минут, чтобы внести последние правки.

Боковым зрением я вижу, как к кафедре подходит мужчина и миз Пеннингтон пожимает ему руку.

Будто они никогда не виделись.

Будто перед ней стоит не тот единственный человек, который получил половину ее хромосом.

Я подавляю ухмылку и продолжаю мерить переговорную шагами.

Просто все знают, что три месяца назад сына миз Пеннингтон уволили из «Стерлинг Хауса». Все напряглись в тот день, когда получили рассылку «Паб Ньюз». В ней сообщалось не только сотрудникам «Пеннингтона», но и каждому авторитетному издателю, литературному агенту, киноагенту и всем имеющим отношение к книжной индустрии, вплоть до подающего надежды автора, стучащего по клавиатуре в каком-нибудь подвале, что новый шеф-редактор «Стерлинг Хауса» – Джим Эрроувуд. Любимый сын миз Пеннингтон не просто был отправлен в неоплачиваемый отпуск во время пандемии 2020-го. Его заменили.

Сына Червонной Дамы вышвырнули из Нью-Йорка, и он снова оказался здесь, в Нэшвилле.

И теперь миз Пеннингтон пыталась поправить его положение.

– Спасибо. – Уильям Пеннингтон берется за края кафедры в точности так же, как его мать. У него такая же идеальная осанка, как будто им обоим привязали палку к спине. Стоя рядом в своих безупречных серых костюмах, элегантных, умопомрачительно скучных и недоступно дорогих для большинства присутствующих, они похожи на пару пингвинов. Он обводит помещение внимательным взглядом эффектных голубых глаз – таких же, как у матери. И, в точности как она, хмурится.

Он смотрит на нас как на малолетних преступников, которые пытаются выпрыгнуть из автобуса, не заплатив.

– Я Уильям Пеннингтон. Некоторые из вас, возможно, помнят меня еще ребенком.

– Малыш Уилли! – Сидящий впереди старый Берни Питерсон (тридцать четыре года в «Пеннингтон Трофи») машет ему, и Уильям коротко кивает, не улыбнувшись.

– Не буду вас надолго задерживать. Сейчас авторы уже едут к нам на конференцию, и мы все знаем, как важно максимально к этому подготовиться. Думаю, что никто не хочет повторить опыт двухлетней давности.

Я застываю.

Отлично. Просто отли-и-и-ично.

У меня сердце уходит в пятки, как и всякий раз, когда кто-то упоминает мою первую конференцию-выставку библиотечной ассоциации, сокращенно – КБА. Я поднимаю рукопись повыше, чтобы ни с кем не встречаться взглядом.

В общем, я допустила небольшую, совершенно безобидную ошибку – потеряла четыреста книг и целый набор промоматериалов автора, который прилетел на автограф-сессию с другого конца страны. Ему пришлось ставить свою подпись на кусочках бумаги для скрапбукинга, закладках, предназначенных для промо других авторов, а в один чрезвычайно неловкий момент – даже на внушительном мужском бицепсе.

На таких крупных мероприятиях нужно о многом помнить. А это нелегко, если ты проработала в компании всего две недели, ясно?

Четыре тысячи двести шагов.

Возможно, миз Пеннингтон не называла имен, убеждаю себя я, отрывая взгляд от часов и переворачивая страницу. Возможно, Уильяму рассказали эту историю как бы между прочим: «Да, одна наша сотрудница, которая вообще-то оказалась весьма смышленой и незаменимой в эти трудные времена, тогда только вышла на работу и, к сожалению, не успела пройти должную подготовку, поэтому бедняжке пришлось…»

Продолжая шагать и слушая вполуха, я ищу опечатки и вопиющие ошибки. Их нет, всего несколько замечаний на десяток страниц, что лишь подогревает во мне желание убежать в свой кабинет и сейчас же отослать рукопись.

Миз Пеннингтон же не уволит меня за то, что я отойду в туалет? То есть да, технически Донна получила Письмо спустя два дня после того, как убежала в туалет из-за отравления. Но это было совпадение. Так ведь? Это наверняка было совпадение.

И сколько раз я уже редактировала свою рукопись? Двадцать пять? Пятьдесят? Сто? В любом случае у меня ощущение, что тысячу.

А если появляется такое ощущение, как я неоднократно говорила своим авторам, это означает, что рукопись готова. Наконец-то готова. Это момент истины.

Ну, ощущение или наступивший дедлайн. Смотря что произойдет раньше.

– Так что давайте постараемся не ударить в грязь лицом, – говорит Уильям Пеннингтон, когда я выполняю разворот на каблуках. Он провел меньше двадцати минут в этой должности, а уже ведет себя как точная копия своей матери: бубнит о мизерных бюджетах и о том, что намерен «сокращать» нас при малейшей ошибке.

Лизнув указательный палец, я перекидываю страницу через зажим для бумаг. Он не обычный. Из четырнадцатикаратного антикварного розового золота отлита замысловатая фигурка воробья. Этот огромный зажим мама подарила мне по случаю первого дня на «настоящей работе». Она сама в течение двадцати лет, пока была заведующей кафедры в университете Белмонт, скрепляла им самые перспективные статьи и проекты. Ей зажим достался от моей бабушки, которая была первой женщиной-хирургом в штате и боролась с неравенством в сфере здравоохранения. А бабушке – от ее матери, которая (я до сих пор плохо знаю детали) в той или иной степени поспособствовала окончанию войны.

Ну, знаете, типичные поступки Кейдов.

И хотя я не разбиваю стеклянные потолки^[7], как мои предшественницы, из уважения к наследию этого зажима я скрепляю им только самые перспективные рукописи.

И теперь его золотые крылья крепко сжимают листы, на которых распечатана моя собственная книга.

– Сегодня важный вечер, – продолжает Пеннингтон.

Я переворачиваю еще одну страницу. Я почти добралась до конца истории, и мое сердце начинает колотиться в том же ритме, в котором я хожу по переговорной.

– Те восемь авторов, которые посетят конференцию в выходные, приносят нам сорок шесть процентов от общих продаж. Потерять их доверие означает потенциально лишиться одного из четырех импринтов. Они нужны нам. Но сейчас авторы «Пеннингтона» испытывают беспокойство. Как и большинство авторов. Обстановка напряженная. Конкуренция в издательском мире высока как никогда. Все сомневаются в стабильности своей работы.

– Кому как не ему об этом знать, правда? – бормочет Лайла.

– Все хотят иметь твердую почву под ногами. Так что, оказавшись здесь, они будут пытаться понять, в каком состоянии находится «Пеннингтон Паблишинг». И мы просто обязаны развеять их тревоги. – Уильям Пеннингтон окидывает присутствующих взглядом. – Обязаны. Так что, маркетологи, позаботьтесь о том, чтобы выкладки были идеальными. Ассистенты, проследите за тем, чтобы авторы ни в чем не нуждались. И, редакторы, на этих выходных сделайте все, что потребуется, чтобы они остались довольны. Все. Что. Потребуется. Если автор пожелает потратить двести долларов на ужин в «Стейк-хаусе Флеминга», пользуйтесь карточкой компании так, будто мы печатаем деньги. Если автор захочет встретиться с вами в пять утра в субботу и целый день обсуждать свой следующий проект, в полпятого вы должны ждать его в лобби отеля с двумя стаканами кофе. Мне все равно, что вы будете делать, главное, чтобы после этих выходных, сидя в самолете, авторы вспоминали «Пеннингтон Паблишинг» как самое преданное, заинтересованное и стабильное издательство, которое выкладывается на сто десять процентов и делает все, чтобы их книги продавались лучше любых других на рынке. Я хочу, чтобы этот визит они могли описать лишь одним словом – совершен…

Я дохожу до стены и разворачиваюсь, как вдруг слышу странный звук у себя под ногами.

Он похож на скрип целлофана.

«Не может быть», – думаю я и опускаю взгляд. В конце концов, откуда здесь взяться целлофану? Кто стал бы приносить его в переговорную? И с какой стати ему оказаться у меня под ногами?

Но как только до меня доходит, в чем дело, я чувствую вспышку боли в лодыжке. Слышу хруст костей, которые трутся друг о друга так, как анатомически не должны.

Я смотрю вниз и вижу, как моя нога подгибается, будто в замедленной съемке, а тонкий черный каблук заваливается на плюшевый красный ковер. Я выбрасываю левую ногу вперед, пытаясь обрести равновесие, но из-за этого лишь наступаю на пятку Йосси, стоящего передо мной, а затем и вторая лодыжка подворачивается.

Подвернув обе лодыжки, я падаю вперед, по бокам от меня поднимаются со стульев люди, ко мне навстречу летит ковер – гигантский красный омут. Я выставляю руки перед собой за секунду до того, как мое тело беспорядочной массой валится на пол.

Ковер обжигает мне щеку, предплечья, голени. Я смутно слышу, как моя ручка приземляется и с щелчком отскакивает от ковра в нескольких сантиметрах от моего лица. И, к своему ужасу, ощущаю холодок там, где задралась моя юбка, выставив напоказ неудачное нижнее белье, которое я надела с утра. Разумеется, это не могло произойти в две тысячи девятнадцатом, когда я делала депиляцию зоны бикини. Разумеется, это должно было случиться именно тогда, когда я почти оставила параноидальные мысли о том, что однажды попаду в такую ситуацию. Когда я решила, что никому никогда не понадобится разрезать мою одежду после аварии. Что в моем доме посреди ночи не раздастся пожарная сигнализация и мне не придется болтать с соседями на улице в своих старушечьих трусах.

И у меня уж точно не было повода опасаться, что я подверну ногу во время совещания и впечатаюсь лицом в ковер с задранной юбкой.

Однако именно это и произошло.

Возможно, лучший выход сейчас – притвориться мертвой.

Да, хорошая идея. В конце концов, опоссумы так делают, и им помогает. Это биологический метод выживания. Врожденный. Не пустой звук. К тому же никто не смеется над людьми, которые падают в обморок. Это дает им право на поблажку. За спиной можно сколько угодно дразнить человека, который упал ничком, но попробуйте сделать так в относительно серьезной ситуации – и ваше поведение сочтут ужасно бестактным.

Значит, решено. Я притворюсь опоссумом.