Я открываю рот, чтобы яростно возразить, но почему-то не могу найти аргументов.

– Ты же видел, он меня поймал!

Каша громко хмыкает:

– Знаешь, в чем твоя главная ошибка? Тебе кажется, что он поймал тебя, потому что ты – это ты. А он поймал тебя, потому что он – это он. И вот еще что: тот, кто дружен со всеми, на самом деле не дружит ни с кем.

Я возмущенно хмурюсь, но вдруг вспоминаю море у Андрея внутри. Разве человек, у которого есть друзья, может быть таким синим? Таким одиноким.

Каша упирается локтями в стол и кладет подбородок на сплетенные в замок пальцы. Вид у него до странности довольный: глаза прищурены, а губы растянуты в широкой улыбке, прямо как у Чеширского Кота.

– Бог с ним, с этим вашим парнем 2D. Что гораздо интереснее, так это то, почему тебя так волнуют мои слова. Ты-то мне нравишься. – Он вдруг застывает, словно осененный гениальной догадкой. – Постой-ка, ты… да ты же влюбилась в него! Влюбилась!

– Заткнись! – яростно шиплю я, быстро оглядываясь по сторонам.

– Так, значит, я прав? Я прав! Боже, Котлетка и Принц, что за пара!

Каша хохочет, а я с трудом подавляю желание разбить о его голову тарелку.

– По-твоему, это смешно? Настолько нелепо, что… – Горло перехватывает от обиды. Неужели нас и правда так сложно представить вместе? Я знаю, мы, конечно, не пара, но разве это повод вот так надо мной смеяться? И вовсе я в него не влюблена.

Ведь правда же?

Каша перестает смеяться и вдруг накрывает своей ладонью мою ладонь. Все происходит так быстро, что я не успеваю отдернуть руку.

– Прости, – говорит он мягко. – Я не хотел тебя обидеть. И мне правда сложно представить вас вместе, но вовсе не из-за того, о чем ты подумала. Я думаю, ты – личность. А он – картонная фигурка.

У раскаяния почти такой же цвет, как у страха и чувства вины, – оранжевый. Но теплый, мягкий, уютный.

– Я не сержусь. – Я осторожно высвобождаю пальцы и прячу руки в карманы. – Но ты меня совсем не знаешь. И еще ты не прав.

– Ну-ну… – громко хмыкает Каша, закидывая за спину свой джинсовый рюкзак.

Мы спешим в класс.

День пролетает в суете. Вот-вот начнутся триместровые каникулы, так что мы пишем контрольную за контрольной, сдаем охапки тестов и носимся по коридорам под окрики учителей «Не бегать!». Я прихожу домой только к четырем часам и без сил падаю на диван перед теликом. Вот бы заснуть хотя бы на сутки… Тем более мама и Ксю как раз сладко посапывают в родительской спальне: я вижу их, тесно прижавшихся друг к другу на кровати. Мама-медведица и медвежонок…

Сон ко мне не идет. Или это я не иду к нему? Мысли, как муравьи, носятся по тропинкам извилин в мозгу и не дают расслабиться. Я подтягиваю колени к груди и, поколебавшись, обхватываю правое запястье пальцами левой руки. Ничего. Сколько бы я ни пробовала, я была и остаюсь единственным человеком, чьи чувства для меня – одна огромная тайна.

Или может… Может, я просто бесцветная? Скучная, серая и неприметная настолько, что внутри меня вообще никаких красок нет? Но я же чувствую! Просто не могу разобраться, что именно. Кажется, боюсь. Но вот чего и почему?

Я снова тяну себя за челку и, растрепав волосы, замираю под синей завесой. Что-то меняется, вот что пугает. Каша, Лера, Андрей… Даже Оксана и Егор! Все они как будто делают шаг в мою сторону, занимают какое-то место внутри. А я этого не хочу. Или хочу? Ох, я не знаю…

Ксю начинает недовольно кряхтеть, и я выныриваю из мыслей. Тихонько захожу в родительскую спальню и уношу сестренку, пока мама не проснулась. Прижимаюсь щекой к ее нежной щечке и с наслаждением погружаюсь в покой. Знаю, немного эгоистично использовать младшую сестру как антидепрессант, но она, кажется, не против. Ксю играет с синей прядкой и – ой! – больно дергает меня за волосы. Я корчу рожицу, и она улыбается. А затем потихоньку засыпает.

Проходит минут двадцать, когда из комнаты выглядывает мама. Ее кудрявые волосы смешно сбились на одну сторону, а на щеке остался отпечаток подушки.

– Не знаешь, кто похитил моего ребенка? – Мама широко зевает и, шаркая босыми ногами по полу, плетется к дивану.

– Мне вернуть его обратно? – спрашиваю я шутливо.

– Нет-нет, наслаждайся, – сонно бормочет она, натягивая на плечи плед.

– А как же «вот станешь матерью, тогда и поймешь»?

– Это не про тебя. Ты и так уже все понимаешь. Может, даже лучше меня.

Мне почему-то становится грустно. В носу начинает противно пощипывать, а на глаза наворачиваются слезы. Я отворачиваюсь и утыкаюсь подбородком в плечо.

– Ты на меня все еще злишься? – тихо спрашивает мама.

– Наверное, нет.

– Саш… Я тебя не понимаю.

– Я знаю.

Мы не смотрим друг на друга, и пропасть между нами как будто растет. Почему так бывает, что люди любят друг друга, а все равно не могут понять?

Мама тянется ко мне, но я слегка отодвигаюсь. Незаметно, словно просто пытаюсь устроиться поудобнее. Мамина рука безвольно падает на диван, будто сдутый спасательный круг.

– Когда я была в твоем возрасте, мы с подружками столько всего отчебучивали. Меня и дома-то почти не было. Делали стенгазету, ходили на танцы, обсуждали мальчиков, учили друг друга целоваться, хихикали… Мы друг для друга были всем, и это было лучшее время в моей жизни. Я не могу просто смотреть, как ты упускаешь свое.

– Может, я просто другая?

– Но ты же моя дочь. Ты мое продолжение.

И как такие простые слова могут сделать так больно? Может, я не хочу быть чьей-то пятой ногой, пусть даже ее. Не хочу быть удобной. Не хочу быть сиквелом к фильму про молодость в восьмидесятых. Не хочу влезать в круглую рамку, стачивая свои собственные углы.

Вот же странно. Получается, я хочу быть собой, хотя пока и сама не знаю, кто я.

Но и делать ей больно тоже не хочу. Я ведь и так ей вру насчет папы. А теперь, получается, и насчет себя…

– Я просто хочу, чтобы ты была счастлива, – неловко добавляет мама.

– Знаю.

– Вот и хорошо. Тогда можно… можно мне обнять тебя?

Я смотрю ей в глаза, и что-то в моем взгляде говорит лучше слов. Мамин рот округляется, превращается в обреченную букву О. Она кивает и отворачивается, а я остаюсь один на один с острым чувством вины.

Ксю просыпается. Мама мгновенно выхватывает ее из моих рук и отходит. Я знаю, ей со мной трудно… Она такая открытая, все чувства написаны на лице. А я, скорее, из тех, кто носит доспехи даже в одиночестве. Просто на всякий случай.

Вот и сейчас мамин голос немного дрожит, а спина неестественно прямая. Она сажает Ксю в манеж, повязывает фартук и стягивает волосы смешной детской резинкой с крольчонком.

– Пусть доказательством моей любви к тебе будет шарлотка! Что скажешь? Мы нарежем туда тонну яблок. Где же тут, кхм, где же тут мука…

Она хлопает дверцами, шуршит пакетами и без остановки бормочет что-то про «проклятые поварешки», лишь бы только заглушить тишину между нами.

– Мам… – зову я.

– М? – Она оборачивается.

– Тебе не нужно ничего доказывать. Я тоже тебя люблю.

Мама сжимает губы, смаргивает слезы и вытирает глаза рукавом. На пол с ее рук, будто волшебная пыльца, сыплется белая мука, но заклинание не срабатывает. Мы обе не знаем, что сказать. Слова, которые должны были сблизить, почему-то еще больше нас отдалили.

Ксю радостно молотит ладошками по клавишам музыкальной игрушки.

– Давай порежу яблоки! – нарочито бодро предлагаю я.

– Отличная идея! – так же бодро отвечает мама.

– Подать тебе форму?

– Конечно, спасибо!

Но чувство неловкости не исчезает. У нас все валится из рук, а готовый пирог подгорает снизу и остается сыроватым внутри. Ксю плачет, я выковыриваю из теста яблоки… К концу вечера мы все выглядим измученными.

Я чувствую взгляды, которые мама бросает на меня. Непонимающие, обиженные… Словно я не выполнила важное обещание или не оправдала ее ожиданий. Я и сама знаю, что не оправдала. Проехали.

Когда с работы возвращается папа, я сбегаю в комнату под предлогом домашки. На душе тяжело и гадко… Непропеченный пирог склизким комком оседает в желудке. Я ворочаюсь и ворочаюсь с боку на бок, голова трещит, словно ее зажали чьи-то огромные челюсти. Стиснут чуть крепче – и точно раскусят пополам…

В конце концов именно головная боль выгоняет меня из комнаты. Раздраженная, сердитая, я крадусь на кухню и тихо выдвигаю ящик с лекарствами. Одной рукой перебираю коробки, а другую прижимаю к виску. Мне плохо. Мне больно! А названия на коробках – чертов секретный шифр! Мне-то откуда знать, что из этого помогает при головной боли?

Я почти готова закричать. Хочется что-то сломать. Обрушить ящик на пол, растоптать таблетки ногами! Я бы так и сделала, если бы не мама. При мысли о том, как мне придется ей это объяснять, в животе появляется тяжесть.

От невозможности выплеснуть чувства в клетке ребер начинает вибрировать что-то темное. Внутри меня будто зверь.

Тихо скрипит половица.

– Вы с мамой поссорились?

Только этого не хватало. Я прикрываю глаза, пытаюсь дышать, пытаюсь взять себя в руки.

– Тебе нужно больше о ней заботиться. Ей и так тяжело, – добавляет он.

И я слетаю с катушек.

Медленно закрываю ящик и поворачиваюсь к нему. Папа стоит, привалившись к столу бедром. В хлопковых пижамных штанах и белой футболке. В невидимом целлофане лжи.

– Что ты сказал?

Папа хмурится. Брови сходятся в птицу на переносице. В голубых глазах грозовые тучи. Он складывает руки на груди и чеканит:

– Мне не нравится твой тон.

– Тогда не заговаривай со мной.

Шаг вперед, грудь колесом. Он становится передо мной.

– Да что с тобой происходит? Это подростковый возраст? Что-то гормональное? Скажи, запишем тебя к врачу! Или ты просто в какой-то момент решила, что станешь невыносимой? Что это за поведение? Что за дерзость, дурость, протесты… Ну, объясни! Не можешь?

Я сверлю его взглядом. Сжимаю губы. Мы оба молчим.

Боль в висках становится нестерпимой.

– Саш, – наконец произносит папа со вздохом смирения. – Поговори со мной, а? Что не так? Мы же были друзьями…

Бах! И плотину внутри прорывает. Темное с ревом ломает мне ребра, затопляет все внутри.

– Были, – киваю. – Пока ты не изменил моей маме.

Папа вздрагивает. Бросает быстрый взгляд в сторону спальни, и в этот момент я ненавижу его каждым атомом.

– Как ты… – его щеки бледнеют. Губы сжимаются в нитку. Глаза в замешательстве прыгают с предмета на предмет, кружат вокруг моего лица, но посмотреть прямо не решаются. – Я… Я… – бормочет он.

Вот так! Получай! Я тоже могу сделать больно. На мгновение меня затягивает в водоворот триумфа.

– Может, это тебе надо больше о ней заботиться? – язвлю я.

Папа, пошатнувшись, приваливается спиной к холодильнику, а я прохожу мимо. Я не смотрю на него, да и он не пытается меня остановить. Он проиграл, я победила, но радости нет.

Тихо закрываю дверь, чтобы мама не проснулась, и на меня накатывает паника. Дышать становится труднее, комната расплывается перед глазами, и я словно рассыпаюсь, крошусь, разлетаюсь на тысячу осколков.

И каждый осколок продолжает болеть.

Утром я просыпаюсь с опухшим лицом и головной болью. Дурацкий будильник дрелью вонзается в виски и затылок. Вот бы никуда не идти сегодня… На мгновение эта мысль кажется соблазнительной, а потом я с ужасом представляю, как проведу целый день с мамой. Как целый день буду врать ей… Или хуже того, скажу правду.

Я вскакиваю и иду в ванную. Корчу себе рожу, чтобы отвлечься от мыслей, но они как вода: везде найдут себе щелку. Ни мой оскал, ни синяки под глазами их не останавливают. И я вспоминаю.