Анна Приходько: Кромка льда. Том первый

© А. Приходько, текст, 2024

© Издательство АСТ, 2024

* * *

О тайном догадывайся по явному.

Солон древнегреческий поэт, политик

Глава 1

«Меня зовут Тамара. Мне 9 лет.

У меня есть бабушка Марфа. Она очень добрая, но всегда плачет из-за тяжёлой жизни.

Сегодня, 30 апреля 1935 года, мы посадили картошку. Бабушка Марфа картошку не помогает сажать.

– Уж этого, – говорит она, – позвольте мне не делать.

Папа ей позволяет, но ворчит:

– Мама Марфа, нет больше у вас слуг. Забудьте уже о них.

Бабушка грозит ему своим длинным пальцем, а потом обиженно надувает губы.

Ещё у меня есть брат Сенька. Он очень маленький и кривоногий. Мальчишки на улице между его ног гоняют мяч и смеются.

Сенька не обижается. Он не понимает, что над ним измываются. Я мальчишкам тем уже говорила, чтобы брата не трогали. А папа меня отругал за это. Мол, Сенька должен сам за себя заступаться. А Сенька только смеётся и за мячиком бегает.

Бабушка не разрешает мне гулять. Говорит, что я так могу запятнать своё происхождение. Она учит меня вышивать и пользоваться приборами, которые успела спрятать за пазуху, когда ночью нас выгнали из родного дома.

Я это знаю только по рассказам мамы. Кушает бабушка в одиночестве. Всё ест одной серебряной ложкой. Она закрывает дверь на ключ, меня или маму выгоняет, чтобы сторожили. А вдруг кто-то придёт и заметит серебро. Тогда нам всем несдобровать.

А все остальные приборы она прячет в погребе и вытаскивает их оттуда, когда в последний четверг месяца делает уборку в доме. После она накрывает на стол, занавешивает окна и приглашает всю семью.

Мама приборами пользуется умело. Я только учусь. А папа не хочет учиться. Он ест большой железной ложкой и некрасиво хлюпает ртом. Бабушка раньше ругала его. Теперь просто закатывает глаза и продолжает меня учить.

Мой папа – ПРОЛЕТАРИАТ. Так его называет бабушка. Она всегда над ним насмехается. А ещё говорит, что моя мама глупа, как коза, раз вышла замуж за папу.

А коза у нас есть, но она очень умная. Отзывается на свою кличку, сама уходит на пастбище и возвращается домой. Поэтому считаю бабушкины обвинения несправедливыми.

Один раз в месяц мы с бабушкой ходим на речку. Бабушка полощет в ней свои простыни. Раньше она делала это для всей семьи. Но руки стали слабеть, поэтому она только со своими ходит, а остальное мама стирает в бочке, что стоит рядом с крыльцом.

В школу я не хожу. А моя подруга Варя говорит, что там жуть как интересно. Но ни папа, ни мама мне туда не разрешают. Я вырасту и сама пойду в школу. И пусть я буду старше всех. Меня это не пугает».

Высокий черноволосый мужчина закончил читать. Бросил дневник на стол.

– Что ты будешь с ними делать, Пётр Александрович? Это же статья… Серебро… Ненависть к власти и её устоям. «Пролетариат» этот тоже замечен в нехороших делах. Слышал я, как он с кем-то шептался о тюке сена, что лежит сейчас на дальнем поле. Я ведь его специально оставил на живца. Вот приносят мне отовсюду сплетни. Кто украдёт первым, я не знаю. Но премия нас ждёт большая. Ох какая большая…

Пётр Александрович взял со стола дневник Тамары, полистал его, промолвил:

– Целый роман написала девчонка! Ну даёт… А чего ты ещё не почитал?

– А зачем? Факт преступления есть. Можно хоть сейчас идти и изымать серебро. Бабку в тюрьму, остальных на поселение в разные места. Девчонку и пацана в городской детский дом. А остальное пусть изучают следователи. Это их работа.

Пётр Александрович встал, подошёл к говорившему, положил руку на его плечо, похлопал и произнёс:

– Ген… Давай забудем о дневнике… Давай он сгорит к чертям…

– Хех, – высокий мужчина усмехнулся.

– Ну ты же знаешь, как я Настю… – Пётр Александрович закашлялся.

– Знаю, вот поэтому пришёл сначала к тебе. Но, прости, брат, поступить иначе не могу. С меня три шкуры сдерут. Что тебе эта Настя? Вон доярка Зинка с тебя глаз не сводит. А у Настасьи и муж, и дочь, и сын, и мать, ненавидящая нашу власть.

– Ген… Давай забудем, прошу тебя.

– Да чёрт с тобой, забывай! Давай хотя бы козу изымем, чтобы отстали от нас. План мы не выполняем, Петя!

– Не надо и козу. Давай я свою отдам. Забирай у меня всё, а её семью оставь.

Геннадий Ефимович намотал на палец свой длинный ус, задумчиво посмотрел на Петра Александровича и произнёс:

– И что, ты теперь всю жизнь в её сторону смотреть будешь и молчать? Тебе же это на руку: мать в тюрьму, мужа на поселение, а Настасью в город и под себя. Думаешь, она не согласится?

– Ты с ума сошёл? Как под себя? Она что, вещь какая-то? Она любить меня должна, ценить, ждать. А сейчас она чужая. Но есть надежда, что заметит меня.

– Надежда только на этот дневник! – Геннадий Ефимович повысил голос. – Ей-богу, молодишься тут, чай, не шестнадцать лет. Тридцать с хвостиком, а ты всё одинок. Бабы ему не те! Не буду я их защищать, пиши протокол, пойдём вдвоём к ним!

Пётр Александрович подошёл к столу, вытащил револьвер и нацелился на Геннадия.

Тот поднял руки, попятился к двери и стал бормотать:

– Да ладно тебе, ладно, нет дневника и не было. И серебра у них нет. Буду я ещё из-за какой-то бабы друга сердечного терять. Это я так, нервишки пощекотать. Больно скучно живём.

Но Пётр револьвер не убирал.

– Петя, угомонись! Выдыхай, родной! Дай мне уйти, забирай дневник. Всё, я могила! Никому не скажу.

Пётр опустил руку с оружием, спрятал его обратно в стол, вытер испарину со лба.

Геннадий Ефимович осмелел, подошёл к нему и сказал обиженно:

– Убить, значит, хотел… За бабу… За чужую бабёнку, у которой ни кожи, ни рожи. Она же страшная, как вся моя жизнь.

– А ты не завидуй и не неси на неё напраслину. Знаешь же, что Настя красивая. У меня от неё кровь в жилах стынет. Речь теряю при виде её. И если бы она просто проходила мимо! Я чувствую и её тягу ко мне.

– Да когда ей к тебе тянуться? Она на работе целыми днями.

Пётр Александрович вздохнул.

– Ты ничего не понимаешь, Гена… Ничего…

* * *

– Тамара! Сколько тебя ждать? – недовольно кричала пожилая женщина, стоя с охапкой белья под мышкой.

На крыльце возилась с обувью девочка.

– Бабуль, я уже иду, с завязками запуталась.

– Запуталась она! Поторапливайся.

Девочка подошла к бабушке и сказала:

– Простите меня, Марфа Игнатьевна, я совсем забыла о времени.

Тамара всегда обращалась к бабушке официально, когда в чём-то провинилась.

– То-то же, Тамара! Учись быть главнее своих действий. Думай наперёд, чтобы не оказаться лицом в грязи. И никогда не сутулься, ты же девочка!

Путь до речки был долгим. Минут тридцать неспешным шагом.

Тамара и Марфа Игнатьевна ходили не той тропой, которая была ближе, а той, что дальше.

Бабушка ненавидела односельчан. И если на дальней тропе случайно встречалась с кем-то, пренебрежительно отводила голову, а потом говорила Тамаре:

– Ужасный человек! Посмотри на его руки! Они же отвратительно выглядят! Тамара, никогда не выходи замуж за того, у кого ногти не подстрижены аккуратно. Это же так грязно, так отвратительно. Тамара! Никогда не выходи за такого.

Тамара о замужестве не думала. Она рассматривала придорожные цветы, бегала за бабочками, пыталась поймать стрекоз и постоянно слышала:

– Тамара, не лезь в траву! Тамара, не трогай бабочек, их пыльца может повредить кожу! Тамара, там лужа! Тамара!

И так было всегда.

Речка Сухонькая медленно несла свои воды. На ней редко было неспокойно. Обычно волновалась она по осени, когда начинались ветра и дожди. Река бушевала недели две, а потом лёд сковывал её и останавливал.

– И я как эта река, – каждый раз говорила Марфа Игнатьевна. – Вроде и двигаюсь, но лёд меня не пускает. Вот так, Тамара! Сложно, очень сложно из свободного человека стать несвободным.

– Что ты, бабушка? Отчего же несвободна? Ходишь к реке, ни у кого не отпрашиваешься. Это вот мне приходится всё у вас спрашивать.

– Ты ещё мала! Я говорю не о физической свободе, а о духовной!

Бабушка махнула рукой.

– Давай стирать, поздно уже. Затемно возвращаться будем, а всё из-за твоих завязок…

Тамара обиженно поджала губы и подумала: «Ага, из-за завязок, как же!»

Пока бабушка замачивала в реке бельё, Тамара вспоминала подслушанный утренний разговор.

– Наська, коза ты драная, – ворчала Марфа Игнатьевна, – когда ж ты за голову возьмёшься свою?

– Мама, уймитесь! Ради Христа! Сколько можно?! – Настасья топнула ногой.

– А сколько можно? Кого ты родила от этого пролетариата? Ладно, Томка ещё мозговитая девчонка, а на Сеньку взглянешь, так стыдно становится.

– Не смейте, мама, сына моего обзывать! В нём течёт ваша кровь!

– Моя кровь течёт только во мне! Но к твоим детям это не относится. Не мешай его кровь с моей, опомнись!

– Я уже столько лет с ним живу, неужели нельзя свыкнуться?

– Да ты хоть сто проживёшь с ним – не приму никогда, не прощу, что ослушалась меня!

Настя быстро натянула на себя рабочий халат, потом сняла, свернула его и положила в сумку.

– Я в ночь, покормишь моих, – грубо сказала она матери.

– Ещё чего, сами возьмут. Я стирать пойду с Томкой. Ты ничему не научилась, достойна своего пролетариата.

– Хватит! – Настя подскочила к матери, посмотрела на неё сверху вниз.

У Марфы Игнатьевны глаза засверкали, она оттолкнула от себя дочь.

– Не смей на мать кричать! Если б не я, то вы уже давно бы на поселении брюхи надрывали.

– Как же, если б не вы! – Голос Насти дрожал. – Позабыли вы, маменька, о своих приключениях. Что вы там о крови моих детей говорили? Напомните-ка!

– Ш-ш-ш… – Марфа Игнатьевна зашипела, завертела головой. – Не смей! Нашла что вспомнить!

– Да вы не забывайте, и всё у нас будет хорошо! До завтра, матушка!

Настя хлопнула дверью изо всех сил.

– Коза… – прошептала ей вслед Марфа Игнатьевна.

Тамара тяжело вздохнула.

Вспомнила ещё об одном утреннем приключении. Неожиданно и неизвестно куда пропал её дневник. Всё обыскала Тамара. И в стол отца заглянула, и в комод матери, и у бабушки поискала: как сквозь землю провалился.

А ведь только три дня назад лежал в столе под двумя толстыми книгами сказок. Прятала его Тамара от всех. Писала там всё, что думала и видела.

А тут захотелось быстро разговор матери и бабушки записать, а некуда.

Расстроилась Тамара сильно. Так задумалась, что не откликнулась на зов бабушки.

Уже когда та стояла рядом и норовила схватить внучку за ухо, услышала:

– Горе с тобой одно! Ты оглохла, поди?

– Нет, – помотала головой Тамара. – Не оглохла, задумалась я.

– Задумалась она! Иди полощи, а я выжимать буду.

Тамара стирать в реке не любила, она вообще не любила стирать.

Руки после воды опухали, покрывались волдырями. То же происходило и с телом, когда купалась в реке.

Мать Тамару берегла, к реке не пускала, для купания носила воду из колодца.

А бабушка говорила:

– Это всё от лени ейной! Пусть стирает, привыкнет, и всё пройдёт.

Не проходило. Три дня после стирки в реке Тамара не могла ничего брать в руки, волдыри лопались и доставляли страдания.

Но никому до этого не было дела.

Только Настя жалела дочь, мазала раны дёгтем и кормила с ложечки. Ровно через три дня от волдырей не оставалось и следа.

– Бабуль, а расскажи мне о дедушке, – стараясь держать мокрую простыню двумя пальчиками, попросила Тамара.

– Нашла что спросить, – пробормотала Марфа Игнатьевна. – Чего это тебе надобно вдруг стало о нём услышать?

Тамара пожала плечами:

– Так… Просто интересно. У Вари дедушка есть, у других детей тоже, а я о своём и не знаю ничего.