Вновь коридор тьмы. Бесшумные шаги, беззвучное дыхание. Ноги были босыми – но их не облизывал холодный сквозняк. В руках не было свечи – но путь был виден. Слышен. Ощущаем. Как и цель пути, источник призрачного зова.

Знакомая дверь. Запертый замок. Но что если?..

Пробуждение вновь вышло резким, ярким. Однако на сей раз солнце не слепило глаза. И на сей раз сновидение не истаяло на дневном свету.

* * *

– Вы что-то хотели, госпожа? – экономка Одан, супруга дворецкого Одана, присела перед Альмой в реверансе.

– Да! Мне нужны ключи.

– Какие именно ключи? – почтительно уточнила экономка.

Действительно, какие? Осенённая догадкой, Альма так торопилась, что пока не попробовала отыскать наяву загадочную комнату – если оная вообще существовала в «Тёмных Тисах», не была порождением фантазии или причудой сновидений.

– Хм-м… – Альма задумалась, но быстро решилась. – Все. Все ключи ото всех помещений этого дома, какие только есть.

По лицу экономки пробежала тень – или показалось? Чуть помедлив, экономка всё же извлекла из складок подола увесистую связку ключей – неужто в «Тёмных Тисах» было столько комнат?

– Извольте, госпожа. Разрешите сопровождать вас?

Естественный вопрос от хранительницы ключей, от управительницы хозяйством, от предводительницы служанок. Естественным ответом на него было бы: «Да, разумеется».

– Нет, – ответила Альма. И поспешила добавить: – Я бы хотела побыть одна.

– Слушаю, госпожа, – вновь сделала реверанс экономка Одан, не поднимая глаз.

Ни один из коридоров не был похож на тот, что Альма видела во сне. Но лишь один мог им быть – коридор на втором этаже северного крыла, ведший к вечно пустовавшим гостевым комнатам.

И лишь одна дверь могла быть той самой дверью – та, которая окажется заперта.

Альма проверяла комнату за комнатой. Все они были открыты. В одной из них горничные как раз были заняты очередным бессмысленным взбиванием перин, на которых никто не спал; появление Альмы оборвало их заученные движения, горничные всполошились и тоже, как экономка Одан ранее, присели перед молодой госпожой, ожидая вопросов или поручений.

Спросить их значило бы раскрыть свою тайну. Альма кивнула горничным, похвалила их усердие и удалилась.

Когда ищешь драгоценный перл в миске зерна, почти наверняка он окажется на самом дне. Правильный ответ любит скрываться среди неправильных, прятаться за ними, насмешливо мучить искателя, отнюдь не торопясь идти ему в руки. Так было и сейчас. Альме пришлось перебрать все доступные варианты, прежде чем она сумела найти единственно верный.

Та самая комната оказалась последней в коридоре. Рука Альмы, привычным движением опустившаяся на дверную ручку и ощутившая её холод, встретила сопротивление, дверь не поддалась. Неужели?..

Сердце забилось чаще. В такт ему – или ещё быстрее, ещё громче – зазвенели ключи в связке, которые Альма принялась перебирать. Найти дверь – лишь полдела, её надо было открыть. Необходимо. В тот миг это казалось Альме таким важным, будто на кону была её жизнь.

Со звоном ключей слился иной звон, далёкий, призрачно-прозрачный… Ах, нет, померещилось.

Ключ за ключом, всё не то. Но вот потемневшая от времени бородка одного из ключей полностью погрузилась в замочную скважину, вот ключ провернулся, замок щёлкнул, дверь скрипнула.

Альма шагнула в комнату.

Стены были увешаны пейзажными акварелями, среди коих преобладали речные и озёрные виды. Но Альма не видела ни одного из пейзажей, не глядела на них – её вниманием безраздельно завладел единственный в комнате портрет. Искусный, явно принадлежавший кисти мастера, а не развлекавшегося уроками живописи землевладельца, он отличался редкой выразительностью. Однако был написан с лёгкостью на грани небрежности, наспех, тонким слоем, стремительными мазками; изображённые черты лиц были аккуратными, а наряды и фон – почти условными. Это придавало портрету воздушность и в то же время некую незавершённость, он был более похож на этюд, нежели на финальное полотно.

Впрочем, ни одна из этих критических мыслей не посетила Альму – любые размышления смыло накатившим ощущением, будто она смотрелась в зеркальную водную гладь. Или просто в зеркало.

Это был портрет молодой женщины, прижимавшей к себе младенца и то ли задумчиво, то ли печально склонившейся к его мягким каштановым локонам. Глаза ребёнка тоже были цвета тёмного дерева – а вот глаза женщины, светло-неземной, будто дева вод, заблудившаяся на земле, были… Тот самый туманный серо-голубой цвет… Альма глядела в свои собственные глаза.

Тихое покашливание вывело – вытряхнуло – её из зачарованности. В дверях стояла экономка Одан, которая, похоже, всё-таки сопроводила молодую госпожу – не нарушая её уединения, ничем не выдавая своего присутствия, как тихий призрак, тем не менее готовый в любой момент выйти из тени, если сочтёт необходимым. Видимо, сочла.

– Кто… кто она? – голос плохо слушался, однако было необходимо выяснить, что за женщина изображена на холсте, незнакомая, далёкая, но отчего-то заставлявшая неметь и трепетать.

– Госпожа Эшлинг, – голос пожилой экономки в этой потаённой комнате тоже звучал тише обычного.

А? Что? Хм, ну да, следовало ожидать: какое ещё имя могла носить женщина, чей портрет украшал стены «Тёмных Тисов», если не имя Эшлингов? Но то был не полный ответ, не вся правда, которую Альма отчаянно желала узнать.

– Каким родством мы с ней связаны?

Господин Эшлинг давно запретил говорить об этом. Молодая госпожа Эшлинг сейчас спрашивала об этом. Слово старого хозяина против слова молодой хозяйки. Слово мертвеца против слова живой.

Экономка Одан едва слышно вздохнула. И приняла решение:

– Она ваша мать, госпожа.

Глава IV,
в которой исчезает прежняя хозяйка

Невозможно. Унельма Эшлинг умерла родами. Это все знали, это все повторяли – с тех пор как господин Эшлинг счёл дочь достаточно взрослой для правды.

Для правды ли?..

И у Унельмы Эшлинг не было иных детей, кроме Альмы! Мать произвела Альму на свет через девять месяцев после свадьбы, это были её первый брак, первый и единственный ребёнок.

– А дитя в её объятьях?.. – Альма красноречиво взмахнула рукой, неспособная облечь в слова обуревавшие её чувства.

– Это вы, госпожа.

Альма впилась взглядом в нарисованное лицо, ничем не похожее на её собственное. Впрочем, много ли сходства может быть меж младенцем и девушкой?…Но у них даже глаза были разными!

Рёбра заболели от тугой хватки корсета – и лишь тогда Альма заметила, как участилось её дыхание, как высоко поднималась грудь, как неистово стучало сердце.

Привычная реальность пошатнулась, но Альма всё ещё оставалась дочерью почтенного господина Эшлинга, благовоспитанной молодой госпожой. А молодой госпоже негоже терять лицо – ни перед кем и никогда. Вспомнив о приличиях и об уроках госпожи Эстиминды, глубоко вдохнув в попытке если не успокоиться, то хотя бы создать видимость спокойствия, Альма обратилась к пожилой экономке с полуприказом-полупросьбой рассказать всё, что та знала.

* * *

Когда в «Тёмных Тисах» наконец появилась хозяйка, кто-то из слуг боялся перемен, кто-то надеялся на них. Однако заведённый порядок остался незыблем: молодая жена господина Эшлинга, привезённая им с севера, не питала ни малейшей склонности к ведению дома.

Сложно было сказать, к чему вообще она питала склонность: в отличие от своего мужа, рьяно увлечённого делами магии, новоявленная госпожа Эшлинг была равно безразлична ко всему, почти не давала экономке указаний, почти ни с кем не говорила.

Если у неё и был какой-либо интерес, то лишь один – река: госпожу Эшлинг часто замечали прогуливавшейся по берегу или бездвижно стоявшей у самой воды, будто для неё плеск волн всецело заменял и людскую речь, и людское общество.

Когда стало ясно, что госпожа Эшлинг готовится подарить супругу наследника, надежда вновь осияла «Тёмные Тисы». Слуги ловили малейшие намёки на пожелания госпожи и спешили упредить любую её прихоть. Господин Эшлинг стал реже уединяться в кабинете и больше времени проводить в обществе супруги. В оказываемых ей знаках внимания он дошёл до того, что сам вовлекал её в беседу и несколько раз сопроводил в прогулках.

Впрочем, вскорости господин Эшлинг снова поддался зову магии, заперся в кабинете и перестал покидать дом – зато приставил к госпоже Эшлинг двух крепких служанок, должных сопровождать её всегда и везде.

А что же сама госпожа Эшлинг? Наполнилось ли её сердце радостным предвкушением, столь свойственным будущим матерям? Если и так, внешне это не проявилось: госпожа Эшлинг была подобна водной глади над тихим омутом, и никто не мог донырнуть до её мыслей и чувств.

Однако рождение дочери – маленькой Альмагии – изменило её. Госпожа Эшлинг будто очнулась от долгой дрёмы и с недоумением озиралась по сторонам, силясь понять, где она и как сюда попала. С энергичностью, ни разу не замеченной за нею прежде, она, едва оправившись от родов, стала наносить визиты и принимать гостей, скупать акварели и поэтические сборники, бисер и шелка для рукоделья. А когда в одном из соседских имений остановился погостить известный живописец Литарефни, однажды удостоившийся чести писать портрет младшего принца, поспешила свести с ним знакомство. Живописец, пленённый нездешним очарованием госпожи Эшлинг, предложил написать её портрет – тот самый, увиденный Альмой в комнате, где мать никогда не жила, но куда были сосланы доживать милые её сердцу вещи.

Портрет остался незавершённым: срочные дела вырвали Литарефни из провинциальной идиллии, призвали в столицу. И всё же живописец успел запечатлеть на холсте главное и самолично вручить картину госпоже Эшлинг как прощальный подарок. Госпожа Эшлинг оценила дар столь высоко, что заказала специально для него редкого изящества раму и повесила портрет у себя в будуаре.

Увы, волна оживления схлынула так же неожиданно, как нахлынула. С каждым днём госпожа Эшлинг становилась всё тише, всё задумчивее, всё рассеяннее. Никто из слуг более не видел улыбки на её лице. Даже когда ей приносили малышку Альмагию и госпожа Эшлинг брала дочь на руки, уголки её губ оставались опущены, а глаза наполнялись туманной тоской.

Как мать и дочь проводили время вместе, никто не знал: госпожа Эшлинг отсылала няню Альмагии из комнаты. Но закрывая за собой дверь, няня успевала заметить, что госпожа Эшлинг сжимала дочь в объятиях и склоняла к ней голову, напевая песню, которую можно было бы счесть колыбельной, не будь она столь печальной.

Госпожа Эшлинг вновь потеряла интерес к людскому обществу и возвратилась к речному уединению. Сопровождения из двух служанок при ней уже не было, так что она оказалась полностью предоставлена самой себе. Господин Эшлинг более никого не посылал ей в помощь – он вообще будто забыл о существовании жены.

Зато прислугу к госпоже посылал дворецкий Одан, когда звучал первый гонг к ужину, а госпожа ещё отсутствовала, или когда во время её прогулки на небе сгущались тучи, обещая скорый дождь. Все служанки превосходно выучили привычки хозяйки, и отыскать её для них не составляло труда: госпожа Эшлинг неизменно обнаруживалась или у реки, или на тропинке, ведшей к берегу.

Промежду собой служанки шушукались о том, что хозяйка не просто замирает у воды, а, как бы это сказать, разговаривает с ней. Однако экономка Одан, застав служанок за эдаким шушуканьем, строго-настрого запретила им проявлять неуважение к госпоже – пусть та и никак не могла бы о нём узнать.