– Co ty jeszcze chcesz? – заора́л он вслед уходя́щему пле́ннику, – рocałuj mnie w dupç!

Поверну́вшись к уходя́щим спино́й и задра́в полы́ своего́ жупа́на , он хло́пал ладо́нями по штана́м, демонстри́руя ме́сто, кото́рое, по его́ мне́нию, сле́довало бы отме́тить ла́ской.

Пору́чик, оста́вив подопе́чного, верну́лся к отря́ду, мра́чно посмотре́л на кривля́ющегося буффо́на и мо́лча приложи́лся нага́йкой к весьма́ сомни́тельным пре́лестям не на шу́тку разоше́дшегося горлопа́на. Мгнове́нно прочу́вствовав всю си́лу «аплодисме́нтов» мра́чного пору́чика, весельча́к воструби́л как сигна́льный горн и, смешно́ припада́я на ле́вую но́гу, затруси́л по кру́гу под забо́ристый смех това́рищей.

– Odwal się, Leszek… – исто́шно причита́л он, потира́я уши́бленное ме́сто.

– Zamknij się ty, bydłaku chamski! – отве́тил Буди́ла, пожа́в плеча́ми, и вме́сте с таи́нственным го́стем скры́лся в ча́ще, бо́льше не пророни́в ни сло́ва.

В кро́хотной охо́тничьей заи́мке, от ста́рости, вро́сшей в зе́млю почти́ по са́мую кры́шу, на ла́вке из берёзовых до́сок, небре́жно покры́той черке́сской бу́ркой, сиде́л одногла́зый по́льский офице́р в оде́жде ро́тмистра гуса́рской хору́гви. Впро́чем, ба́рдовый жупа́н, жёлтый плащ, ко́жаные штаны́, и поясна́я су́мка – шабельтаст, по ве́тхости свое́й ма́ло чем отлича́лись от ру́бища, в кото́рое был оде́т весь отря́д, а вот ору́жие и амуни́ция офице́ра, сло́женные тут же на ла́вке, находи́лись в безупре́чном состоя́нии. Гуса́рский шиша́к , кира́са с напле́чниками, венге́рская са́бля и жуткова́того ви́да буздыган , в своё вре́мя проломи́вший нема́ло черепо́в, бы́ли начи́щены, сма́заны медве́жьим жи́ром и пра́зднично поблёскивали при све́те большо́й ослопной свечи́ , позаи́мствованной разбо́йниками в одно́й из окре́стных церкве́й.

Пору́чик снял повя́зку с глаз незнако́мца и, подойдя к сидя́щему офице́ру, что́-то прошепта́л ему́ на у́хо. По́льзуясь па́узой незнако́мец с холо́дным прищу́ром огляде́л ро́тмистра, то́чно це́лился в него́ из мушке́та. У ро́тмистра не хвата́ло двух па́льцев на пра́вой руке́ и одного́ на ле́вой. Одно́ у́хо у него́ бы́ло разру́блено попола́м, а на второ́м отсу́тствовала мо́чка. Лицо́ его́ бы́ло изры́то о́спой и глубо́кими са́бельными отме́тинами. Отсу́тствующий ле́вый глаз заро́с безобра́зным о́бразом, представля́я собо́й наро́ст гря́зно-кирпи́чного цве́та, кото́рый ста́рый воя́ка да́же не пыта́лся скрыть под повя́зкой, справедли́во полага́я, что в компа́нии ви́сельников гала́нтные мане́ры после́днее, что сле́довало соблюда́ть. В о́бщем, воя́ка был изве́стный и о́пытный, и незнако́мец удовлетворённо улыбну́лся, ви́димо, удостове́рившись, что не ошиба́лся, предпринима́я своё опа́сное ночно́е путеше́ствие.

Внима́тельно вы́слушав пору́чика Будилу, ро́тмистр кивну́л голово́й и, посмотре́в на незнако́мца свои́м еди́нственным пронзи́тельным гла́зом, произнёс си́плым от простре́лянного лёгкого го́лосом.

– Вы ка́жется иска́ли встре́чи со мной? Я Голене́вский. С кем име́ю честь?

Незнако́мец качну́л голово́й в знак согла́сия и ти́хо по-коша́чьему прибли́зился к Голеневскому, на ходу́ снима́я с руки́ то́нкую перча́тку из бе́лой ко́жи.

– Пре́жде, чем предста́вится, я хочу́ показа́ть Вам одну́ вещи́цу, кото́рая безусло́вно облегчи́т нам дальне́йшее обще́ние, – произнёс он вкра́дчивым го́лосом и поднёс к лицу́ озада́ченного ро́тмистра ру́ку, на безымя́нном па́льце кото́рой поблёскивала золота́я печа́тка с вы́резанной на ней замыслова́той моногра́ммой.

– Узнаёте э́тот пе́рстень? – спроси́л незнако́мец, не отводя́ взгля́да от Голене́вского.

– Узнаю́, – отве́тил тот не моргну́в гла́зом, – Э́то пе́рстень Муцио Вителлески, генера́ла о́бщества Исуса.

Незнако́мец удовлетворённо улыбну́лся и бро́сил красноречи́вый взгляд на пору́чика Будилу. Ро́тмистр пожа́л плеча́ми и кивко́м головы́ указа́л помо́щнику на дверь. Пору́чик, повину́ясь прика́зу команди́ра мо́лча вы́шел, на проща́ние сме́рив незнако́мца неприя́зненным взгля́дом.

– Не бу́дем ходи́ть круга́ми – произнёс незнако́мец, как то́лько за пору́чиком закры́лась дверь, – Мы о́ба принадлежи́м о́рдену и понима́ем каки́е полномо́чия име́ет облада́тель э́того ка́мня. Я Пётр Аркудий, це́нзор генера́льной конгрега́ции и с э́той мину́ты весь ваш отря́д перехо́дит в моё подчине́ние.

– Как любе́зно, что в Ватика́не сочли́ возмо́жным извести́ть меня́ об э́том! – ехи́дно произнёс Голеневский, презри́тельно ухмыля́ясь, – Дава́йте-ка я ко́е-что объясню́ Вам, господи́н це́нзор. Ещё два го́да наза́д у меня́ была́ лу́чшая со́тня крыла́тых гуса́р и три со́тни головоре́зов из рее́стровых казако́в. Форту́на улыба́лась нам. Мы би́ли москале́й везде́, где встреча́ли. Жгли и разоря́ли Буй, Солига́лич, Судай и Чухлому́. Но пото́м что́-то разла́дилось в на́шем механи́зме и бить уже́ ста́ли нас, причём уме́ло и со вку́сом. Связь с други́ми отря́дами оказа́лась поте́ряна, путь домо́й отре́зан. Нас гоня́ли по леса́м как ди́ких звере́й. Мы теря́ли люде́й деся́тками. Пе́рвыми ста́ли ропта́ть запоро́жцы. Э́то ха́мское бы́дло вообще́ спосо́бно то́лько гра́бить и убива́ть. Они́ отли́чные палачи́, но честь, досто́инство и ве́рность до́лгу нахо́дятся вне поля́ их ску́дного созна́ния. Я пове́сил на пе́рвой оси́не па́рочку подстрека́телей, а в отве́т одна́жды но́чью они́ сня́лись с бивуа́ка и ушли́ на юг. Ду́маю, по доро́ге крестья́не ре́зали их как свине́й. Ли́чно ви́дел одного́, с кото́рого живьём спусти́ли ко́жу. Он валя́лся на сва́лке похо́жий на большо́й кусо́к окрова́вленной говя́дины, и соба́ки поеда́ли э́ту ещё живу́ю, трепе́щущую плоть. У ру́сских, говоря́ открове́нно вы́рос большо́й зуб на всех нас. Не могу́ сказа́ть, что зуб э́тот вы́рос у них без ве́ских на то причи́н. На войне́ как на войне́. Здесь убива́ют ча́ще, чем ды́шат. Полго́да наза́д я посла́л хору́нжего Я́на Заре́мбу с оста́тками его́ по́чета за фуражем в большо́е село́. Свире́пые холо́пы взя́ли их в плен. Заре́мбу живо́го запихну́ли в ме́дный чан и свари́ли в мёду, заста́вив отря́д его́ съесть. Кста́ти мёд им пона́добился для того́, что́бы мя́со ле́гче отделя́лось от косте́й. Как Вам, исто́рия? – ро́тмистр мра́чно погляде́л на иезуи́та и не дожида́ясь отве́та продо́лжил говори́ть.

– На чистоту́, брат Пётр! Мне открове́нно плева́ть, что в Ватика́не ду́мает генера́льный препозит и, каки́е реше́ния принима́ет конгрега́ция . У меня́ два деся́тка опусти́вшихся, потеря́вших наде́жду и ве́ру оборва́нцев, бы́вших не́когда солда́тами. Мне их не́чем взбодри́ть и обнадёжить. Мы обречены́. Мы умрём здесь. Како́го дья́вола нам для э́того ну́жен посла́нник Ри́мской ку́рии , я не понима́ю. Зна́ете, есть ста́рый вое́нный обы́чай: когда́ умира́ет гуса́р в разга́р отпева́ния в костёл на коне́ въезжа́ет его́ боево́й това́рищ и разбива́ет гуса́рское копьё пе́ред алтарём. В глубине́ души́ ка́ждый из нас своё копьё уже́ разби́л и, посре́дничество орде́на нам не ну́жно. Убира́йтесь по добру́-по здорову туда́, отку́да пришли́…

Голене́вский вдруг заду́мался и удивлённо воскли́кнул, хло́пнув себя́ ладо́нями по то́лстым ля́жкам, вти́снутым в изря́дно потёртые ко́жаные штаны́:

– Кста́ти, а как Вы вообще́ сюда́ пришли́? Отку́да узна́ли о нас?

Аркудий в отве́т хо́лодно усмехну́лся и пророни́л нарочи́то ме́нторским то́ном:

– Ну вот наконе́ц я и дожда́лся вопро́са, с кото́рого сле́довало начина́ть на́шу бесе́ду. Вое́нные лю́ди всегда́ оста́нутся для меня́ зага́дкой. Всё де́ло в том, любе́зный мой брат, что не все про́клятые ва́ми запоро́жцы уси́лиями ру́сских преврати́лись в по́льский би́гос . Как ми́нимум одному́ удало́сь вы́браться живы́м и добра́ться до земе́ль кня́зя Константи́на Вишневе́цкого. Черка́сский ста́роста посчита́л све́дения, принесённые казако́м ва́жными для Орде́на и, вот я здесь, что́бы попыта́ться спасти́ ва́ши бесце́нные для коро́ны жи́зни.

Ро́тмистр Голене́вский недове́рчиво покача́л голово́й.

– Наде́юсь брат, Вы не счита́ете меня́ столь наи́вным, что́бы пове́рить в исто́рию о лучеза́рном ры́царе креста́, спеша́щим за ты́сячи миль на по́мощь попа́вшим в беду́ единове́рцам, кото́рых ви́димо уже́ и до́ма не ждут?

Пётр Аркудий ве́жливо улыбну́лся кра́ешком губ и охо́тно согласи́лся с собесе́дником:

– Вы пра́вы ро́тмистр. Де́ло, кото́рое привело́ меня́ сюда́ сто́ит мно́го доро́же на́ших с Ва́ми жи́зней. Но случи́лось так, что Вы ну́жны мне, а я вам. Помоги́те вы́полнить ми́ссию, и гаранти́рую, что не поздне́е Рождества́ счастли́вая па́ни Голене́вская обни́мет му́жа на поро́ге родово́го за́мка.

– Интере́сно, каки́м о́бразом Вы э́то сде́лаете? – с сомне́нием произнёс Голене́вский, но го́лос его́ преда́тельски дро́гнул.

– То моя́ забо́та, пан ро́тмистр. Пусть она́ Вас не беспоко́ит. Ва́ше де́ло – неукосни́тельно выполня́ть мои́ поруче́ния. Ду́маю, для Вас как вое́нного челове́ка э́то не соста́вит осо́бого труда́?

– А е́сли ру́сские Вас раскро́ют? Их нельзя́ недооце́нивать. Они́ кова́рны и хитры́ и сыскно́е де́ло у них поста́влено хорошо́.

– Не раскро́ют. У меня́, как говоря́т юри́сты в Лати́нском кварта́ле, безупре́чная леге́нда. Мне не́чего опаса́ться.

Пётр Аркудий встал с ла́вки, подошёл к кро́хотному око́шку, затя́нутому бы́чьим пузырём, и, наклони́вшись посмотре́л в него́. Снару́жи цари́ла непрогля́дная ночь. Иезуи́т вы́тащил из ко́жаного кошелька́, пристёгнутого к по́ясу, стра́нную коро́бочку разме́ром с ладо́нь восьмиле́тнего ребёнка. Предме́т был похо́ж на пло́ский золото́й бараба́н, укра́шенный изя́щной гравиро́вкой по торцу́. Ве́рхняя его́ часть представля́ла собо́й пло́скую кры́шку из чернёного серебра́ с напа́янными по кру́гу золоты́ми ри́мскими ци́фрами и одно́й большо́й стре́лкой, засты́вшей где́-то о́коло XII.

– Ско́ро по́лночь, – сказа́л Аркудий, непроизво́льно потро́гав стре́лку па́льцем, – мне пора́. Вели́те пода́ть мне мою́ Беатрикс. И вот ещё, любе́зный брат, да́йте мне Ва́шего бра́вого пору́чика с па́рой надёжных пахоликов , уме́ющих держа́ть язы́к за зуба́ми. Сего́дня но́чью они́ мо́гут мне пона́добится.

Ста́рый воя́ка пону́ро посмотре́л на Аркудия и сокрушённо махну́л руко́й.

– Изво́льте, – произнёс он мра́чно, – де́лайте, что счита́ете ну́жным.

Не встава́я со скамьи́, покры́той черке́сской бу́ркой, он гро́мко кри́кнул в непло́тно прикры́тую дверь ста́рой избёнки.

– Leszek, wejdź do chaty.

Снару́жи зазвене́ли шпо́ры и послы́шались поспе́шные шаги́. Дверь со скри́пом отвори́лась.

Глава́ седьма́я.

По́сле скро́мной вече́рней тра́пезы, состоя́вшей из горо́хового кулешика, гре́чневой ка́ши и мя́гкого сы́ра с жиря́нкой вся монасты́рская бра́тия в стро́гом поря́дке, согла́сно чи́ну, с пе́нием псалмо́в, напра́вилась на Повече́рие к хра́му для того́, что́бы соверши́ть пе́ред его́ сте́нами моли́тву и разойти́сь до Полуношницы по ке́льям. Стро́гий монасты́рский уста́в не допуска́л для бра́тии никаки́х отклоне́ний от заведённого поря́дка ни зимо́й ни ле́том, ни в зной, ни в сту́жу.

Полуношница прошла́ та́кже споко́йно и бла́гостно. Вся монасты́рская бра́тия, кро́ме трёх больны́х и́ноков прису́тствовала в хра́ме от нача́ла до конца́. Возвраща́ясь к себе́ по́сле коро́ткой слу́жбы, оте́ц Фео́на заме́тил суту́лую спи́ну долговя́зого Маври́кия, засты́вшего в терпели́вом ожида́нии у двере́й его́ ке́льи. Услы́шав сза́ди шаги́ приближа́ющегося мона́ха, Маври́кий жи́во оберну́лся, и лицо́ его́ вы́тянулось в по́стной грима́се услу́жливого почте́ния, сквозь кото́рую открове́нно чита́лось невы́сказанное жела́ние.

– Ну что же ты ещё хо́чешь, друг мой? – сокрушённо спроси́л Фео́на, открыва́я дверь и пропуска́я насты́рного ученика́ в свою́ ке́лью.

– Оте́ц Фео́на, – проси́тельно загнуси́л Маври́кий, – научи́ меня́ та́йнописи, о́чень хочу́ я сокрове́нное в псалты́ри прочита́ть. А вдруг там зага́дка спря́тана? Я тепе́рь спать не смогу́.

Фео́на улыбну́лся пы́лкости ю́ноши и спроси́л с иро́нией:

– А не грех ли рясофо́ру , проходя́щему послуша́ние, тако́й интере́с к чужи́м секре́там име́ть?