Мне показалось, что Амиэль, стоявший за креслом своего господина, мрачно улыбнулся, услышав эти слова, и моя инстинктивная неприязнь к этому малому заставила меня более сдержанно рассказывать о своих делах во время еды. Я не мог ясно выразить, что именно отталкивает меня от доверенного слуги князя, но как бы там ни было, отвращение присутствовало и даже увеличивалось каждый раз, когда я видел его угрюмую и, как мне казалось, насмешливую физиономию. Между тем камердинер оставался безукоризненно почтителен и внимателен. Придраться было не к чему, но когда он наконец поставил на стол кофе, коньяк и сигары и бесшумно удалился, я почувствовал большое облегчение и вздохнул свободнее. Когда мы остались одни, Риманес закурил сигару. Он поглядывал на меня с заинтересованным и добродушным видом, и это делало его красивое лицо еще привлекательнее.

– Давайте поговорим, – предложил он. – Теперь я, похоже, ваш лучший друг, а кроме того, я несомненно знаю жизнь лучше, чем вы. Каковы ваши жизненные планы? Или лучше спросить так: как вы намерены распорядиться своими деньгами?

Я рассмеялся и ответил так:

– Ну что ж, жертвовать на церковь я, пожалуй, не буду, и на больницу тоже. Не буду даже основывать свободную библиотеку. Все подобные учреждения, помимо того что способствуют распространению инфекций, обычно оказываются под управлением комитета, состоящего из местных дельцов, которые считают себя знатоками изящной словесности. Дорогой князь, я намерен потратить деньги на собственные удовольствия. И поверьте мне, я сумею найти массу способов осуществить этот план.

Риманес развеял дым сигары движением руки. Его темные глаза в этот момент как-то особенно сияли сквозь затянувшую комнату серую дымку.

– Но с вашим состоянием вы могли бы осчастливить сотни нуждающихся?

– Благодарю вас, я предпочту сам сначала стать счастливым, – весело ответил я. – Должно быть, я вам кажусь эгоистом? Вы ведь филантроп, я знаю. Но я-то нет.

Он по-прежнему пристально смотрел на меня:

– Могли бы помочь коллегам по литературному цеху…

Я решительно отмахнулся от этого предложения:

– Вот уж чего я совсем не собираюсь делать ни при каких обстоятельствах! Коллеги по литературному цеху отвешивали мне пинки при каждом удобном случае и делали все возможное, чтобы не дать мне заработать даже на пропитание. Теперь мой черед отвешивать им пинки. И они увидят от меня ровно столько же милосердия, помощи и сочувствия, сколько я видел от них!

– «Месть сладка!» – процитировал он с чувством. – Я рекомендовал бы вам основать перворазрядный журнал ценой в полкроны за экземпляр.

– Почему же?

– Вы еще спрашиваете? Подумайте только о той свирепой радости, которую вы испытаете, когда ваши литературные враги начнут присылать вам рукописи, а вы будете их отвергать одну за другой! Бросать их письма в мусорную корзину, отсылать им обратно все их стихи, рассказы, публицистику и так далее, черкнув на обороте: «Возвращаем с благодарностью» или «Не подошло». Или терзать своих соперников с помощью такого оружия, как анонимная критика! Истошный вопль, который издает дикарь с двадцатью скальпами на поясе, покажется выражением детской радости по сравнению с этим! Я-то знаю все это, поскольку сам был когда-то издателем!

Я рассмеялся над его до странности горячей речью и ответил:

– Мне кажется, вы правы. Мне очень близки эти мстительные чувства! Но издавать журнал было бы слишком хлопотно. Это слишком большая обуза.

– А вы и не издавайте его! Последуйте примеру всех известных газетчиков: не вмешивайтесь в ведение дел, но извлекайте прибыль! Главного редактора крупной ежедневной газеты никто никогда не видит: поговорить можно только с его заместителем. Сам же большой господин находится, в зависимости от времени года, в Аскоте, в Шотландии, в Ньюмаркете или проводит зиму в Египте. Предполагается, что он отвечает за все в своей газете, но в действительности знает про нее меньше всех. Он полагается на свой «штат» (временами это очень слабая опора), и когда «штат» оказывается в затруднительном положении, то сотрудники начинают выпутываться, утверждая, что ничего не могут решить без главного редактора. Тем временем редактор находится за тысячу миль и в ус не дует. Вы могли бы водить публику за нос таким образом, если бы захотели.

– Мог бы, но не хочу, – ответил я. – Если бы я занялся делом, то относился бы к нему серьезно. Я считаю, что надо все делать основательно.

– В точности как и я! – живо откликнулся князь. – Я тоже очень основателен и «все, что может рука моя делать, по силам делаю»! Вы уж простите меня за библейскую цитату…

Он улыбнулся – несколько иронически, как мне показалось, и продолжил:

– Ну и как же вы думаете распорядиться своим наследством?

– Издам свою книгу, – ответил я. – Ту самую, которую никто не хотел брать. И увидите, я заставлю весь Лондон говорить о ней!

– Вполне возможно, что заставите, – ответил он, поглядывая на меня сквозь полуопущенные веки и облака дыма. – Лондон любит поговорить. В особенности на неприятные и сомнительные темы. Поэтому, как я вам уже намекал, если бы ваша книга представляла собой взвешенную смесь из Золя, Гюисманса и Бодлера или если бы ваша героиня была «скромной» девицей, считающей благородный брак «вырождением», то в наши дни новых Содома и Гоморры сочинение ждал бы несомненный успех.

Тут он вдруг вскочил и, отбросив сигару, шагнул ко мне и заговорил:

– Отчего небеса до сих пор не обрушат огненный ливень на этот проклятый город? Он вполне созрел для наказания. Здесь полно отвратительных тварей, недостойных тех адских мук, на которые, говорят, обречены лгуны и лицемеры! Послушайте, Темпест, на свете нет людей, которых я ненавидел бы больше, чем самый распространенный в наше время тип человека, прячущего свои отвратительные пороки под маской напускной широты взглядов и добродетели. Такие возводят на пьедестал даже потерю женщиной целомудрия, называя это «чистотой», – потому что только ее нравственной и физической гибелью могут насытить свою звериную похоть. Вместо этого ханжества и трусости не лучше ли открыто провозгласить себя подлецом?!

– В вас говорит ваша благородная натура, – ответил я. – Вы – исключение из правил.

– Я? Исключение? – и он горестно рассмеялся. – Да, вы правы. Я исключение – среди людей, по крайней мере. Но я подл по сравнению с честностью животных! Лев не прикидывается голубем, он рыком громко возвещает о своей свирепости. Даже гремучая змея, хоть и движется скрытно, выдает свои намерения шипением или звуком погремушки! Ветер далеко разносит вой голодных волков, и испуганный путник ускоряет шаг среди снежных пустошей. Но по поступкам человека нельзя догадаться о том, чего он хочет. Он злобнее льва, коварнее змеи, жаднее волка, он жмет руку ближнего в притворной дружбе, а через час поносит его же за глаза. Приветливый вид скрывает лживое и себялюбивое сердце. Он насмехается над Богом, строя мелкие насмешки над загадкой устройства Вселенной, – и делает это на краю гроба. О небо! Что делать Вечности с таким неблагодарным, слепым червем?!

Его голос звучал с необычайной силой, глаза горели огнем. Я был так поражен его видом, что забыл о своей погасшей сигаре и только разглядывал его в немом изумлении. Какое вдохновенное лицо! Какая внушительная фигура! Лусио казался в эту минуту величественным, почти богоподобным. И в то же время в его позе, выражавшей протест и неповиновение, было нечто ужасающее. Он встретил мой удивленный взгляд, и пламя страсти поблекло на его лице.

Князь засмеялся и пожал плечами.

– Я, должно быть, прирожденный актер, – заметил он беспечно. – Время от времени на меня нападает страсть к декламации. Тогда я начинаю говорить как премьер-министры или парламентарии – под влиянием господствующего в эту минуту настроения, не придавая значения ни единому слову.

– Мне так не кажется, – ответил я с вымученной улыбкой. – Вы говорите то, что думаете. Хотя ваша натура действительно в высшей степени импульсивна.

– Вы действительно так думаете?! – воскликнул он. – Это очень мудро. Это очень мудро с вашей стороны, добрейший Джеффри Темпест! Но вы не правы. Не было на свете создания менее импульсивного и более целеустремленного, чем я. Хотите верьте, хотите нет, но вера – это чувство, которое нельзя никому навязать. Если я скажу вам, что моя компания опасна, что я ставлю зло выше добра, что я вовсе не надежный руководитель для кого бы то ни было, то что вы скажете?

– Скажу, что вы недооцениваете себя из чистого каприза, – ответил я, вновь зажигая сигару. В серьезности моего собеседника мне чудилось что-то забавное. – И что вы мне будете нравиться по-прежнему и даже еще больше, хотя это и трудно вообразить.

Услышав мои слова, он сел, устремив на меня пристальный взгляд темных глаз.

– Послушайте, Темпест, вы следуете моде, принятой у красивейших женщин в этом городе: им всегда нравятся самые отъявленные негодяи!

– Но ведь вы не негодяй, – возразил я, мирно пуская кольца.

– Нет, я не негодяй, но во мне есть много дьявольского.

– Тем лучше, – отвечал я, поудобнее устраиваясь в кресле. – Надеюсь, во мне это свойство тоже имеется.

– А вы верите в него? – спросил Риманес с улыбкой.

– В Дьявола? Разумеется, нет!

– О, это весьма обаятельный, легендарный персонаж, – продолжал князь, закуривая новую сигару и медленно выпуская клуб дыма. – О нем рассказывают много прекрасных историй. Представьте себе, например, его падение с небес! «Люцифер, сын Утра» – что за имя, что за происхождение! Родиться от Утра означает быть сотканным из прозрачного ясного света. Все тепло миллионов небесных сфер поднялось ввысь, чтобы отдать свои цвета его яркой сущности. Все огненные планеты отдали свое пламя его глазам. Возвышенный и величественный, этот Архангел восседал одесную самого Бога, и пред его неутомимым взором расстилалось все грандиозное великолепие Божьих помыслов и мечтаний. Внезапно он узрел в пространстве, где роились эмбрионы новых явлений, некий новый малый мир и существо, словно бы медленно принимающее форму ангела. Это было существо слабое, но в то же время и сильное, возвышенное – и глупое. Оно было воплощением странного парадокса, и ему было суждено пройти через все фазы жизни, пока, впитав в себя самое дыхание и душу Творца, оно не оказалось причастно к Бессмертию – Вечной Радости. Тогда полный гнева Люцифер повернулся к Владыке Сфер и воскликнул с безумным вызовом: «Неужели ты сделаешь из этого ничтожного существа ангела, подобного мне? Я протестую и осуждаю тебя за это! И если ты сотворишь Человека по образу нашему и подобию, то я сотру его в прах, ибо он недостоин разделить со мной великолепие твоей Мудрости и славу твоей Любви!» И тогда ответил ему прекрасный и ужасный глас Всевышнего: «Люцифер, сын Утра, ведомо тебе, что ни одно праздное или пустое слово не должно быть произнесено перед лицом Моим. Ибо свобода воли – это дар Бессмертных. Что ты говоришь, то и сделаешь! Пади, гордый Дух, с высот своих – ты и спутники твои с тобою – и не возвращайся, пока сам Человек не принесет тебе искупление! Каждая душа человеческая, поддавшаяся искушению твоему, да будет новой преградой между тобой и Небом. Каждый, кто по своей воле оттолкнет и победит тебя, поднимет тебя ближе к твоему потерянному дому! Когда мир совсем отвергнет тебя, я прощу и снова приму тебя, но не раньше.

– Никогда не слышал такого варианта легенды, – сказал я. – Мысль о том, что человек должен принести искупление Дьяволу, кажется мне совершенно новой.

– Вот как? – спросил он, глядя на меня пристально. – Ну что ж, это только одна из версий известного рассказа, и притом самая непоэтичная. Бедняга Люцифер! Наказание его, несомненно, будет длиться вечно, а расстояние между ним и небесами должно стремительно увеличиваться каждый день, ибо люди никогда не помогут исправить его ошибку. Посудите же сами, как после погибели, случившейся при таких обстоятельствах, этот «Люцифер, сын Утра», или Сатана, или как там его еще называют, должен ненавидеть человечество!

Я улыбнулся и заметил:

– Что ж, тогда ему остается только одно средство: никого не искушать.