В десять лет Иисус уже заработал себе прозвище Плотник (марангос по-гречески). Ему нравилась и тяжелая работа, и работа полегче: с одинаковым удовольствием он и пилил, и шлифовал остро пахнущие доски. Он был несколько небрежен в измерениях и более полагался на глаз, чем на линейку, но, когда ему исполнилось четырнадцать, он мог изготовить плуг не хуже, чем те, что мастерил его приемный отец (которого он, естественно, называл отцом), и это было кстати, потому что сам Иосиф с годами медленно слабел и уже не мог много работать. В четырнадцать лет Иисус стал настоящим мужчиной не только в смысле совершенства в избранной профессии – он стал бар-мицва, то есть достиг религиозного совершеннолетия и стал полноправным членом своей общины.

Ребе Хомер, уже совсем состарившийся, не без труда напутствовал мальчиков, ставших настоящими мужчинами:

– Приближается Песах! Готовьтесь, ибо предстоит вам в первый раз отправиться в Иерусалим и лицезреть славу Господа нашего в его великом Храме.

Последние слова ребе утонули в топоте копыт и лязге металла – мимо синагоги прогрохотал отряд вооруженных воинов-римлян. Хомер по-быстрому свернул обряд инициации, поскольку все собравшиеся в храме отвлеклись и смотрели в сторону дверей, наскоро благословил мальчиков и вышел на улицу. За ним последовали все остальные из тех, кто находился в синагоге. Жмурясь от солнечного света, откашливаясь и выплевывая поднятую лошадьми пыль, Иисус и его приятели увидели римских легионеров, галопирующих вдоль главной и единственной в городе улицы.

Увидел их и Иоафам, причем в непосредственной близи от своей булочной. Римлянин-сержант и двое его солдат спешились и вошли в лавочку Иоафама, даже не поздоровавшись.

– Здесь мы возьмем хлеба, – сказал сержант своим подчиненным. – Настоящего еврейского хлеба. Не бойтесь, поноса не будет.

– В чем дело? – спросил хозяин лавочки. – Что вы хотите?

Сержант плохо говорил по-арамейски.

– Это называть реквизиция, – сказал он. – Армия нужно кормить. От Дамаска до Иерусалима далеко.

– Вы в Назарете, в Галилее, – произнес Иоафам. – Это не римская территория.

– Вот как? Мы можем спорить об этом за хороший вино. Времени нет. Вино есть? Хороший вино? Нет. Тогда спасибо хлеб.

Молодой человек из местных по имени Нахум подошел и стал ругаться на выходящих из лавочки римлян.

– Будьте вы прокляты! Бог Израиля, который для всего мира является богом, да поразит вас. Римские кости сгниют в нашей земле. Проклятые римские отбросы!

И он плюнул на землю, прямо под ноги сержанта.

– Ничего не понял, – вполне дружелюбно сказал нагруженный буханками хлеба римский солдат. – Но звучит угрожающе.

– Плевок красноречивее любых слов, – сказал его сослуживец.

– Оставьте его, не обращайте внимания, – посоветовал сержант, у которого за плечами было двадцать лет службы. – Таких много в Иерусалиме. Их называют зелотами. Чокнутые ублюдки.

И, вежливо кивнув Иоафаму, он повел своих людей к лошадям. Булочник угрюмо ухмыльнулся и спросил Нахума:

– Хочешь подраться? Без толку. Эти римляне повсюду. А царство Израиля – все равно что пыль на ветру.

Но ветер унес прочь пыль, поднятую римскими легионерами. Умолк звук лошадиных копыт, солдаты ускакали в сторону Иерусалима. Похоже, там в них великая нужда – Рим боится смуты в провинциях империи, ибо великий император готовится отойти в мир иной.

Август умирал. Он лежал на смертном одре, окруженный врачами, сенаторами, консулами, теми, кого считал своими друзьями, а также друзьями Тиберия, которому завещал властвовать в Риме. Тиберий, естественно, тоже присутствовал. Кроме прочих, был здесь и прокуратор Иудеи, оказавшийся в этот момент в отпуске. Наконец Август, слабо хрипя западающей гортанью, несколько по-актерски произнес свои последние слова:

Ei de ti

Echoi kalos, to paignio dote kroton

Kai pantes emas meta charas propempsate.

Сатурнин понял слова умирающего и кивнул, после чего покачал головой. Тиберий громко прошептал:

– Что он сказал?

– Это по-гречески.

– Я знаю. Но что это означает?

– «Комедия жизни закончена. Если нам понравилось, мы должны поаплодировать уходящему актеру».

– Он что, считает, что мы действительно должны аплодировать?

Тиберий был не самым сообразительным из людей.

– Он и на смертном одре шутит, – сказал он, не вполне уверенный в уместности сказанного.

И вообще, во время правления Тиберия всякий сомневался в уместности того, что он делал или говорил. Единственное, в чем можно было быть уверенным, так это в том, что Август действительно уходил. Император вздохнул и затих. Врач внимательно посмотрел на него и, протянув руку, прикрыл глаза того, кого при жизни называли божеством. Все повернулись к Тиберию, и все произнесли:

– Приветствуем тебя, император Тиберий!

Приветствие сопровождалось салютом, хотя души многих салютующих соскользнули в пятки. Тиберий самодовольно ухмыльнулся и принялся благодарить присутствующих – сначала слишком тихо, а под конец слишком громко.

Вскоре после этого Тиберий был коронован, а изображение его ухмыляющейся физиономии размножили и распространили по всей империи. По распоряжению прокуратора Иудеи, который с Тиберием ладил лучше, чем с Августом, оно появилось и в Иерусалиме. Никто особенно не переживал, когда эта обрамленная полными щеками ухмылка появилась на стенах общественных учреждений или в тавернах (где появился особый вид спорта – кто точнее плюнет Тиберию в глаз), но когда парадный портрет императора решили внести в храмы, чтобы напомнить евреям, кто у них настоящий бог, жители Иерусалима, естественно, возмутились. В городе существовала то ли секта, то ли партия людей, которые истово верили, что народ Израиля обязан сбросить с себя римское иго. Настоящие фанатики, они тайно собирались, чтобы читать Священное Писание, освежать в памяти былые века унижения и напоминать друг другу, что именно Бог завещал им разорвать цепи рабства. Звали этих людей зелотами, то есть ревнителями, ибо ревностно заботились они о чистоте веры, и именно зелоты, под предводительством некоего Аббаса, напали на римлян, когда те попытались внести изображение Тиберия в Святая Святых Иерусалимского Храма, и дрались с ними. Впрочем, безуспешно. Многие были арестованы, многие казнены. Прокуратор Иудеи по имени Понтий Пилат сидел тогда в колоннаде дворца Ирода Великого, и преступников по одному приводили на его суд. Парочка палачей с остро отточенными, сверкающими в солнечных лучах топорами стояла рядом и ухмылялась – точно так, как ухмылялся на своих изображениях их божественный работодатель, император великого Рима.

Сурово обращался прокуратор к обвиняемым, вопрошая:

– Когда же вы, евреи, поймете наконец, кто вы такие на самом деле? Когда дойдет до вас, что персона императора действительно божественна, а порча его изображения есть святотатство?

Коренастый Аббас, мясник по роду занятий, отвечал Пилату:

– Мы не можем принять и никогда не примем то, что ты говоришь, господин мой прокуратор. Это римляне совершают сотрясающее небеса святотатство, когда вносят в обитель Всевышнего образ правителя, дни которого исчислены, а жизнь скоротечна. Кто мы такие? Мы – народ, избранный Богом. А вы, римляне, – грязные язычники и захватчики, осквернители святого города, а ваше правление – источник бед и всяческих мерзостей.

– Не смей так говорить! – воскликнул Пилат, дрожа от ужаса и негодования. Он был еще слишком молод и пока не научился вести себя с инакомыслящими местными. – Ты громоздишь одно преступление на другое!

– А ты не можешь громоздить одну смерть на другую! – усмехнулся Аббас. – Умираем мы лишь один только раз.

Ярость слепила Пилату глаза.

– За работу! – приказал он палачам. – Я достаточно наслушался!

Но, к его удивлению, евреи, руководимые Аббасом, громко запели патриотический гимн, а потом, по его сигналу, разом упали на колени и, обнажив шеи, подставили их под удар топора. Пилат опешил. Почти подбежав к месту, где на коленях стоял Аббас, он вскричал, отделяя слово от слова долгой паузой:

– Ты что, хочешь умереть?

– Лучше умереть, чем согласиться на позор святотатства. Да, умереть! А ты, Понтий Пилат, скоро станешь прокуратором кладбища.

И он вновь совершенно спокойно склонил голову. В сознании Пилата вдруг забилось, стало пульсировать слово «милосердие», но все, что он успел сделать, так это закричать:

– Казнь откладывается! Отправить их назад, в тюрьму.

И, обратившись к своему помощнику, Луцию Вителлию Флавикому, пробормотал:

– Мне бы посоветоваться.

– С кем, господин мой?

– В том-то и проблема, Вителлий. Мне нужны исключительно мир и покой.

– И, конечно, некая мера популярности, – предположил помощник, взглянув на евреев, которые шли к тюрьме, распевая на ходу – про Сион и любовь к ним Бога.

– А если мы просто казним этого Аббаса, а остальных отпустим? – предположил Пилат. – Император Тиберий милосерден и добр к своим народам. А?

– Точно! Отрубите голову Аббасу, и дело с концом.

И Аббас был казнен – без всяких труб. Остальных же отпустили, строго предупредив о недопустимости бунта. Правда, и попытки протащить в Святая Святых Иерусалимского Храма пухлые щечки и ухмылку Тиберия римляне оставили. Сын Аббаса, восемнадцатилетний юноша, подумывал о восстании, но, в конце концов, решил, что время ударить по императорской власти еще не подошло. К тому же нужен был по-настоящему сильный вождь, желательно хороший ритор, обладающий к тому же тем, что в те времена называли харизмой.

Иерусалим, куда на празднование Песах Иисус отправился с родителями, ехавшими вместе с большой компанией жителей Назарета, пребывал в относительном покое, хотя повсюду в городе и виднелись голоногие римские легионеры. Впервые юноша увидел Иерусалим с холма – омытый солнечным светом, город лежал перед ним, и белые пятна домов перемежались с землисто-навозными полосами и плешинами улиц и дворов горожан. Все прибывшие из Назарета, по приказу ребе Хомера, пали на колени и запели псалом Давидов, начинающийся словами «Возрадовался я, когда сказали мне: пойдем в дом Господень». Увидев святой город, юноша отнюдь не воспылал к нему любовью, как можно было бы ожидать. Ведь город – это прежде всего люди, а Иисус даже не надеялся, что жители Иерусалима поразят его какими-то особыми качествами. Нет, они представляли собой обычное быдло с единственным желанием обчистить карманы прибывших на празднование Песах паломников, и ничем они не отличались от жителей других городов, которых Иисус никогда не видел, но о которых слышал, – жителей Рима, Александрии…

По улицам шныряли люди, вид которых не вызывал доверия. Заискивающе улыбаясь, они вызывались проводить приезжих к могилам великих пророков, при этом потирали ладони в предвкушении платы за экскурсию. Повсюду на улицах шатались подвыпившие римские солдаты, а на углах стояли жрицы любви. От их похотливых улыбок, вида пышных грудей кровь в Иисусе едва не закипела. В темных аллеях, никого не стесняясь, обнимались; повсюду шныряли полуодетые грабители, чья кожа блестела от масла, коим они смазывали свои тела, чтобы легче ускользать от преследователей. Грабители хватались за кошельки, рвали из рук сумки и убегали. Это был город, состоявший, главным образом, из рук – рук, которые делали деньги, гладили уличных девок по пышным плечам, наносили удары ножом в драках у городских таверен. А в Храме руки священника пронзали верещащее жертвенное животное, и вы видели эти руки – окрашенные густой кровью козла или полупрозрачной кровью голубей, руки, вымазанные внутренностями ягненка, руки, ловко снимающие с него белую шкурку и раскладывающие вычищенную тушку, словно жертвенное знамя, на деревянной решетке жертвенника.

И чьи-то руки остановили Марию во дворе Храма – узловатые, коричневые, в синюшных пятнах руки старой женщины.

– Елизавета!

– А ты совсем не изменилась. Ни на день не постарела. Божье благословение цветет в тебе, святая женщина. А это…

– А это – он.

– Иоанн где-то поблизости, отошел по своим делам. Ну что ж, поужинаем вместе. А мальчики-то почти одного роста. Да благословит их бог! Отец должен гордиться таким сыном. О, мой бедный Захария…

Они ужинали в верхних покоях дома. Иисус и Иоанн осторожно разглядывали друг друга, пока ребе произносил ритуальные слова: