Я поймала себя на том, что вот уже несколько минут мну пальцами несчастную салфетку, глубоко погрузившись в свои мысли. Стало неудобно: сама ведь пригласила давнюю подругу встретиться и посидеть вместе и сама же все думаю, думаю о том, а как же там, дома…

Я считала себя хорошей мамой. Во всяком случае, очень старалась ею быть. Благополучие Тео для меня всегда было на первом месте. И потому я просто не могла сейчас не думать: а как он там, без меня? Оказалось куда сложнее выключить в себе мамочку, чем я думала.

– Извини, пожалуйста, – покаялась искренне, с сожалением улыбнувшись. – Первый раз оставила Тео с Глебом одних…

Была, конечно, еще моя мама, но что там сталось после моего ухода мне сейчас и представить было страшно.

На лицо наползла вдруг сама собой слабая улыбка при воспоминании о том, с каким лицом муж наблюдал за моим уходом. Я постаралась на славу: извлекла из шкафа недавно купленное платье, которое приберегала для особого момента, и кто же знал, что он будет… вот таким?..

Пришлось даже вспомнить, как пользоваться косметикой. После рождения сына я обращалась к своей косметичке нечасто, а, видимо, зря. То, какими глазами смотрел на меня Глеб, словно на незнакомку, ясно намекало, что стоило прибегать к макияжу почаще. И не для него, а для себя самой.

– Так-так, – проговорила, тем временем, Катя. – То грустишь, то улыбаешься… что там у тебя такое происходит в голове?

Я поймала себя на том, что мне не хочется отвечать на этот вопрос. Мешала глупая гордость: все знакомые считали мой брак идеальным, как, в общем-то, и я сама еще сегодня утром. И признаться сейчас в том, как вся моя жизнь в одночасье рухнула, казалось чем-то… ужасно постыдным.

Но вместе с тем, мне все же нужна была чья-то поддержка.

Я помедлила, мысленно выбирая выражения, чтобы не звучать так беспомощно и жалко, как себя и ощущала, но в итоге просто сказала:

– Глеб мне изменяет.

Я ожидала, что подруга удивится. Скажет что-то вроде стандартного: «не может быть!». Но она молчала, задумчиво пожевывая нижнюю губу. И это отчего-то меня пугало.

– Ничего мне не скажешь? – не выдержала в итоге я, мужественно натянув на лицо храбрящуюся улыбку.

Мелькнула даже страшная мысль: а я ведь и не знаю, с кем именно изменяет мне муж. И сколько их вообще? А что, если среди них есть мои знакомые… и даже подруги?..

Руки невольно задрожали и я, чтобы это скрыть, схватилась за бокал с водой.

Катя же наконец подняла на меня глаза и задумчиво проронила:

– Не хотела тебе говорить, но видела Глеба как-то раз с одной расфуфыренной мадам… Подумала тогда, что они, наверно, просто знакомые. А выходит вот оно как…

– А с чего ты теперь взяла, что не просто знакомые?

– Ну, она на нем тогда буквально висла…

Меня пробила дрожь отвращения. Я разгладила машинально юбку платья, показавшись вдруг себе самой смешной и глупой в этих потугах выглядеть лучше. Привлекательнее…

Но куда мне было до всяких расфуфыренных дамочек?..

– Слушай, а может, по бокальчику? – предложила Катя. – Тебе уже можно?

– Уже – да. И можем даже бутылочку взять.

Мысль хоть чем-то залить, заглушить эту бесконечную душевную боль, была крайне соблазнительной. Нет, я не собиралась доводить себя до ужасного состояния, всего лишь хотела ненадолго расслабиться. Отпустить все то, что давило и уничтожало…

Ужин уже подходил к концу, когда к нам приблизился официант и протянул мне бутылку белого.

– Вам передали от соседнего столика.

Я с удивлением подняла глаза и наткнулась на пристальный взгляд. Мужчина был уже не юн: должно быть, перевалило за сорок, судя по тронутым сединой вискам, но улыбка, игравшая на его губах, была по-мальчишески обаятельной.

– Именно мне? – уточнила зачем-то.

– Именно вам.

В груди заскребло давно забытое, приятное чувство. Нет, я не собиралась вступать с этим человеком в какой-либо контакт, но бывают моменты, когда очень важно почувствовать себя вновь интересной кому-то… и я была благодарна совершенно постороннему мужчине за это краткое, но такое важное ощущение.

– Отнесите обратно, пожалуйста, – попросила, отвернувшись от незнакомца. – Поблагодарите за меня, но принять это я не могу. Идем, Кать.

Мы поднялись и вышли из ресторана. И все то время, что шли к стеклянным дверям, я ощущала на себе все тот же взгляд.

***

Домой вернулась уже за полночь. Свет нигде не горел, хотя муж нередко засиживался допоздна.

В первую очередь я метнулась в комнату к сыну, в каком-то глупом, но невыносимо остром желании убедиться, что он просто здесь.

Тео спал, трогательно раскинув руки в разные стороны, словно был готов обнять ими целый мир… В груди зародилась внезапная грусть: он так быстро рос и скоро ему предстояло понять, что не все в этом мире заслуживают доверия… даже самые близкие, казалось бы, люди. Я протянула руку, погладила Тео по волосам, желая слепо защитить, укрыть от любых бед и разочарований… И вместе с тем – зная, что все равно не сумею этого сделать.

На ходу расстегивая платье, я прошлепала в спальню, готовясь без сил упасть на постель. И была неприятно поражена, обнаружив, что та уже занята.

Нет, муж был один. Он даже не спал, застыв темной, скорбной громадой в сидячем положении, как-то неловко, неуклюже упершись локтями в колени и положив голову на сжатые кулаки.

Неужели ждал моего возвращения? Но зачем? Чтобы наговорить все те гадости, что еще не успел на меня вылить?

– Что ты тут делаешь? – спросила холодно, пересекая порог комнаты.

Я не видела, но чувствовала, что он удивленно вскинул голову, услышав мой вопрос. Это подтвердили и его слова:

– Это моя спальня…

Я резко качнула головой.

– Это больше не твоя спальня. Я не позволю тащить в мою постель всякую грязь!

Скрипнула кровать: тонко, но надрывно. Это Глеб поднялся на ноги. Я слушала его приближающиеся шаги, не зная, чего ожидать в следующую секунду. А впрочем, и дожидаться не собиралась.

Резко обернувшись, отчеканила:

– С этого момента ты спишь на диване. Не нравится – можешь уехать к матери.

Видимо, мой тон настолько его поразил, что он так и завис на месте безмолвной тенью. А я, преодолев смущение, скинула платье, переливчатым ворохом упавшее к моим ногам. Было стыдно стоять перед мужем вот такой: располневшей, неидеальной, отталкивающей…

Но это ведь все еще была я. Двадцать лишних килограмм не делали меня другим человеком, не делали вторым сортом… И Глебу стоило бы это понять. Как и мне самой.

Окинув мое тело затяжным, внимательным взглядом, муж отступил. Дверь тихо притворилась за ним, отрезая нас друг от друга, делая чужими, как никогда…

А впрочем, чужими нас сделало вовсе не это. Предательство – вот то, через что невозможно было перешагнуть. Что невозможно было преодолеть, как какую-то чертову дверь…

И теперь оно стояло между нами всегда.

***

С работы в это утро Глеб ушел еще до обеда. Когда в десятый раз поймал себя на том, что просто не может сосредоточиться на цифрах, колонках и сводках, которые просматривал по кругу, понял, что толку от него в офисе ноль.

Предупредил секретаршу, чтобы на личный номер переводила только звонки, которые сообщат ему об апокалипсисе, не меньше, а все остальное – переносила на потом. На когда-нибудь.

Всегда собранный и ответственный, Глеб Ланской сейчас не узнавал сам себя. Потому занялся тем, что могло отвлечь от унылых мрачных мыслей – сел за руль и принялся бесцельно колесить по городу.

Тоска разъедала душу и отравляла существование. Он наговорил жене кучу гадостей, которых она, в общем-то, не заслужила. И почему-то ожидал, что после всего сказанного, Ольга не просто отреагирует нормально, но и скажет, что теперь она изменится и сделает все, чтобы быть ему угодной.

Угодной. Да, именно это слово его мать регулярно произносила. Оля должна была стать ему и, в первую очередь, ей, угодной. А он и сам хорош. То, как вела себя Ольга, как старалась для него и их сына, забывая о себе, его полностью устраивало. Но он ведь прожил с нею несколько лет. Он знал Олю если не как свои пять пальцев, то очень и очень к этому близко. И если бы она отреагировала не так, как в итоге вышло, пожалуй, Глеб бы даже… разочаровался.

Нахмурившись, когда позади засигналили, Ланской спохватился, что слишком задержался на светофоре, хотя тот уже горел зеленым, и продолжил свою бесполезную езду.

К матери он приехал через пару часов. Обычно звонил заранее, потому что Римма Феликсовна настаивала на том, что он просто обязан предупреждать о визитах, но сейчас решил действовать иначе. А причина тому была проста – Глеб собирался сказать матери, что теперь они с Олей будут разбираться во всем сами, без ее участия. Если уж заявил такое любимой теще, то и Римма Феликсовна тоже лезть в их жизнь с женой была не должна.

Когда дверь открылась и на пороге возникла недовольная мать, Глеб испытал чувство неловкости. Впрочем, вскоре Римма Феликсовна расплылась в улыбке и заявила:

– На ловца и зверь бежит.

И пока Ланской, зайдя в квартиру засуетившейся матери, раздумывал, что означают эти слова, ответ пришел сам собой. Сначала Глеб наткнулся взглядом на пару незнакомых женских туфель, а затем и Римма Феликсовна, повысив голос, озвучила:

– У меня в гостях Боженочка. Божена! Глебушка приехал. Ставь третью чашку.

Ланской мысленно взвыл. Во-первых, при посторонних, разумеется, вести ту беседу, за которой он сюда приехал, было глупым. Во-вторых, уж кого он сейчас не желал видеть, так это Божену.

Пока его уверенность в том, что им с матерью нужно поговорить, таяла, словно лед под солнцем, Римма Феликсовна развила бурную деятельность. Взяла сына под руку, проводила в гостиную, где Божена уже расставляла чашки на три персоны.

От Глеба не укрылся тот момент, когда она поспешно убрала в шкафчик бутылку хереса. Он нахмурился, но комментировать это не стал. Мать раньше весьма жаловала этот напиток, но после того, как врач запретил ей строго-настрого даже думать об алкоголе, бросила баловаться. Ну, или так казалось Глебу.

– Глеб, какой приятный сюрприз, – томно проговорила Божена, когда он зашел в гостиную.

Опустилась на оттоманку, положила ногу на ногу. В воздухе витал аромат табачного дыма. Значит, увлекались они здесь не только хересом.

– Здравствуй, – просто поздоровался он в ответ и, когда мать указала на место рядом с Боженой, устроился возле нее.

Она была дочерью какой-то там маминой подруги, которую Римма Феликсовна не так давно встретила на улице и, по удивительному совпадению, оказалось, что у той имеется дочь на выданье. Каким боком Глеб был к этому выданью, Ланской сообразил не сразу, а только когда стал видеть Божену едва ли не чаще, чем собственную жену.

Она ему нравилась. Остротой ума, изяществом. Все казалось, сделай он рядом лишнее движение, и Божена рассыплется, будто была сделана из хрусталя. Они даже пару раз выбрались вместе в театр и оперу. И Ланскому импонировало то чувство, что возникало, когда на них бросали восхищенные взгляды совершенно незнакомые люди.

– Ты к маме по делу? Если нужно, я уйду, – проговорила Божена, в противовес словам, наливая в три чашки чаю.

Глеб ответить не успел. Пока подбирал слова, в дверь позвонили.

– Никаких «уйду», – отрезала Римма Феликсовна, направляясь, чтобы открыть. – Как раз курьер приехал, накроем на стол. Он и так безбожно задержался!

Пылая негодованием, мама вышла в прихожую, которая с того места, где сидел Глеб, просматривалась прекрасно. И когда распахнула дверь, Ланской замер на месте.

На пороге стоял вовсе не курьер.

К Римме Феликсовне прибыла Анна Николаевна собственной персоной.

***

Вообще-то, Анна Николаевна всю свою жизнь была весьма миролюбивой.

Напрасно, наверно. Вот и дочь свою приучила терпеть и сглаживать углы, не лезть в конфликты там, где проще было уступить…