Маменька застыла перед своим портретом, подаренным несколько недель назад. Кате он тогда не понравился. Она не разбиралась в искусстве, хотя, если бы кто-то спросил девочку, ответила бы: внешнее сходство поразительно, однако на картине художник изобразил кого угодно, но не ее маму. Дело в глазах. Абсолютно чужих, словно лучащиеся из них свет, добро и ласку кто-то вывернул наизнанку, оставив пустоту и злость.

Снова вспыхнула молния. Катя присмотрелась: мама рыдала, спрятав в ладонях лицо. Что так расстроило ее? Портрет?

– Мамочка? – неуверенно прошептала девочка. Силуэт не обернулся. Плачущая женщина будто не слышала вопроса. Катенька сделала шаг. Потом другой. Чем ближе она подходила к содрогающейся от рыданий фигуре, тем страшнее ей становилось. Комнату словно накрыла зимняя стужа. Катю била дрожь, ей хотелось закутаться в теплый плед у огня. Но сначала нужно было помочь маме.

Под ногами что-то звякнуло. Девочка нагнулась и подняла с пола крохотный серебряный колокольчик. Любимая безделушка матери, подарок ее отца, Катиного дедушки. Мама не раз говорила ей, что колокольчик немного волшебный. Когда становится грустно или страшно, достаточно разок позвонить в него, услышать нежный переливчатый звон – и все заботы мигом улетучатся. Но почему же сейчас мама плачет? Почему не звонит в свой любимый колокольчик?

Решено! Катенька должна вернуть колокольчик! Маменька позвонит в него – и наваждение спадет! Любимый, добрый, бесконечно нежный человек вернется, а ужасное плачущее чудовище исчезнет! Катенька подошла к матери вплотную. Девочка протянула дрожащую руку и коснулась ее плеча. Рыдания стихли, и Катя отпрянула, опасаясь, что жуткая женщина, подменившая родного человека, снова набросится на нее. Силуэт медленно повернулся. Все звуки стихли. Не слышно было ни воя ветра, ни стука капель, ни грохота грома. Даже сердце перестало стучать, словно остановившись.

Женщина опустила руки – это Катя видела, но разглядеть скрывающееся в темноте лицо не могла. Молния на секунду развеяла мрак, осветив маменьку и портрет за ее спиной. Катя закричала – закричала так, как никогда не кричала в жизни. Женщина на картине двигалась, повторяя все движения ее мамы. И та прятала в ладонях не заплаканное лицо. Вместо слез по щекам стекали струйки крови. Капли падали с пальцев. Плачущая женщина в свете молний срывала с себя лицо.

III

22 июля 1880 года, утро, город в верховьях Камы

Утром дождь не закончился – просто стал менее библейским. Карманные часы показывали одиннадцать. Урчащий пустой желудок настоятельно рекомендовал Корсакову отбросить сомнения по поводу качества гостиничной пищи и позавтракать. На первом этаже его ожидал сюрприз – за одним из трех грубых столов, символизирующих, видимо, местный ресторан, расположился рослый мужчина в форме уездного исправника ^[3], с солдатским орденом на груди.

– Доброе утро, – поприветствовал Корсакова визитер. Чуть выше роскошных рыжих усов блестели хитрые глаза, внимательно изучавшие приезжего.

– Доброе, господин полицейский. – Корсаков вспомнил наполеоновскую максиму, что лучшей защитой является нападение, и спокойно уселся напротив. – Составите компанию за завтраком? Что порекомендуете попробовать?

– У Михайлова? – Исправник демонстративно обвел глазами убогий зал. – На вашем месте я бы не рисковал. Хотя… Если очень голодны, попробуйте кашу – ее испортить сложнее. Михайлов, принеси гостю, будь добр. – Корсаков успел увидеть крысиную мордочку хозяина гостиницы, на секунду высунувшуюся из дверей соседней комнаты и тут же скрывшуюся обратно. – Позвольте представиться. Родионов Гаврила Викторович, здешний исправник.

– Очень приятно, Гаврила Викторович. Корсаков Владимир Николаевич, – он протянул исправнику руку. Тот осторожно пожал ее – и перед глазами молодого человека снова мелькнула картина из прошлого.

Родионов приветствует бородатого незнакомца в щегольском сюртуке на главной площади, тогда еще не залитой дождем. Ярко светит солнце. Справные домишки лучших людей города сияют белизной в его лучах. Люди беззаботно бегут вокруг по своим делам, в лавках идет торговля, звонят колокола новой, каменной, церкви, что на площади. Незнакомец ловит на себе заинтересованные взгляды горожан – гости сюда забираются редко. Ах, если бы они знали, какую беду впускают они в свой дом, привечая заезжего художника.

– Какими судьбами оказались в нашем богом забытом городишке? – Вопрос исправника в голове Корсакова прозвучал эхом, молодой человек словно услышал его дважды: здесь и сейчас, так же как и несколько недель назад, на площади.

– Путешествую, Гаврила Викторович. Grand tour совершаю по городам и весям нашей империи. Проматываю родительское состояние помаленьку да статьи для петербургских газет пишу. – Владимир улыбнулся и, не сдержавшись, повторил слово в слово ответ незнакомца в сюртуке: – Привлекла меня та маленькая древняя церквушка над городом, и я не смог отказать себе в удовольствии осмотреть ее повнимательнее.

Исправник впился в него удивленным взглядом и заметно напрягся.

– Да неужели, господин путешественник? – Родинов придвинулся к столу, упершись в него локтями, явно рассчитывая припугнуть собеседника своими впечатляющими габаритами. – Как же вы смогли ее разглядеть-то, ночью и в непогоду?

– Одарен феноменальным зрением, Гаврила Викторович. К тому же товарищ мой высоко отзывался о вашем городке в письмах. Сергей Стасевич, художник. Слыхали о таком?

– Предположим, – исправник внимательно разглядывал лицо собеседника, пытаясь понять, куда тот клонит.

– Только, дырявая голова, забыл он мне написать, где остановился. Явно не в гостинице, иначе бы мы с ним уже встретились. Может, подскажете?

– Может, и подскажу, да только позвольте увидеть ваш паспорт. Хотелось бы убедиться, что вы тот, за кого себя выдаете. Не сочтите за оскорбление, да только городок у нас маленький и тихий, приезжих мало, а уж чтобы с разницей в несколько недель – так вообще не помню, когда такое случалось. Служба у меня такая – следить, чтобы порядок никто не нарушал.

– Какие оскорбления, Гаврила Викторович, все прекрасно понимаю. Только паспорта, увы, не имею ^[4]. А вот дворянскую карту – извольте. – Корсаков сходил в номер, извлек из походной сумки плотную папку с документами и, вернувшись за стол, предоставил исправнику удостоверение личности.

– Графы у нас появлялись и того реже, – хмыкнул Родионов. – Ну что ж, друг ваш действительно появился две недели назад. Пожил пару дней при гостинице, набросал пару этюдов, а потом отправился в усадьбу Серебрянских. Это шесть верст ^[5] от города, как раз в лесах за старой церковью. Только вы вряд ли туда доберетесь: дороги размыло ливнями. Сами видите – стихия у нас разгулялась.

– Я, пожалуй, испытаю удачу. А что за Серебрянские?

– Когда-то им принадлежала вся округа. – От Корсакова не укрылось, что исправник невольно понизил голос, словно боялся, что его услышат. – Древний род, скрытный к тому же. В городе почти не появлялись, только присылали слуг. Последние несколько лет о них вообще ничего не слышно было. Я художника предупредил, но он почему-то был уверен, что они его примут.

– Любопытное семейство приютило моего друга, значит. У вас тут все такие затворники?

– Можно и так сказать, – ответил Родионов. – Сами видите, мы в глуши. Рельсов до нас не проложили. Дороги такие, что не всякий конный проедет. Волей-неволей затворником станешь.

– Простите за любопытство, но в таком случае уместнее было бы жить в городе, а не посреди леса?

– При их усадьбе когда-то стояла большая деревня, так что опасаться зверей или лихих людей не приходилось. Что же до города… Не привечали их тут. Люди у нас простые, суеверные. Сами понимаете, коль рядом живут такие баре, нелюдимые и надменные, разговоры пойдут…

– О, местный фольклор, обожаю! – потер руки Владимир. – И что же за разговоры?

– Чернокнижники они! – нервно вякнул хозяин гостиницы, появляясь в дверях с горшочком. – Повелись с идолопоклонниками, что до нас в здешних краях обитали…

– Михайлов, тебе что, кто-то слово давал? – мрачно покосился на него Родионов. Хозяин почел за лучшее исчезнуть с глаз долой. Корсаков подозрительно понюхал поставленный перед ним завтрак и признал, что пахнет тот не слишком аппетитно.

– А я предупреждал, – усмехнулся полицейский.

– Все же рискну! Спасибо за помощь, Гаврила Викторович.

– Рад, что смог быть полезен. – Исправник поднялся из-за стола. – Если понадоблюсь, то можете найти меня здесь же, на главной площади. Следующий дом за гостиницей.

– Благодарю, обязательно.

Исправник был уже у дверей, когда его остановил вопрос Корсакова:

– Позвольте полюбопытствовать: а когда у вас ненастье разыгралось?

– Дайте подумать. – Родионов помедлил, а затем удивленно поднял глаза на гостя: – Да вот как ваш приятель появился, те же две недели назад. А что?

– Праздный интерес.

IV

Полтора месяца назад, кафе «Доминик» ^[6], Санкт-Петербург

«Доминик», первое кафе Санкт-Петербурга, открывшееся еще в 1841 году, не теряло своей популярности и бурлило жизнью даже сорок лет спустя. Неудивительно – располагалось заведение на самом Невском проспекте, в желтом здании при лютеранской кирхе, а значит, неизменно привлекало состоятельных (и не очень) господ, фланирующих по главной артерии столицы. Кто-то заглядывал ради знаменитых пирожных и кофе. Кто-то читал газеты. Кто-то играл в бильярд или шахматы. Подальше от входа резались в карты, причем часть игроков отчаянно шельмовала. Поговаривали, что особо ловкие на руку шулеры как-то лишили последней сотни рублей самого Федора Михайловича Достоевского. Но иногда в «Доминике» обсуждались дела. Причем из тех, о которых не принято упоминать.

Вошедший солидный господин преклонных лет сразу заметил человека, которому назначил встречу. Тот вальяжно расположился за отдельным столиком у одного из шести окон, выходивших на Невский проспект. Перед ним стояло блюдце со сладостями и чашка кофе, а сам гость рассеянно листал газету. На вид молодому человеку было меньше тридцати. Среднего роста. Густые темные волосы, лежащие в художественном беспорядке. Внимательные голубые глаза, которыми он то и дело оглядывал кафе, отвлекаясь от газеты, скрывались за круглыми очками для чтения. Одет молодой человек был в двубортный пиджак из дорогой ткани, жилет и белую рубашку с темно-зеленым шейным платком. На вид – классический столичный повеса. Лентяй и бездельник. Но внешность бывает обманчива.

– Владимир Николаевич? – осведомился пожилой господин, остановившись у столика.

– А, таинственный мсье N. – Молодой человек отвлекся от газеты. – Присаживайтесь, прошу.

– Благодарю, что откликнулись на мое приглашение.

– Оставьте! Даже не знаю, что меня заинтриговало больше – ваше письмо или приложенный к нему аванс. У вас, безусловно, эффектный способ вести дела. Только… Чем же я привлек ваше внимание?

– Я навел справки, – пожилой господин внимательно разглядывал собеседника. – Несмотря на возраст, вы успели заработать в определенных кругах двух столиц репутацию человека, разбирающегося в делах… Скажем так, неестественных.

– Давайте уж не будем изъясняться эвфемизмами – оккультных.

– Люди, которым я доверяю, сказали мне: «Помочь вам могут лишь Корсаковы». Насколько мне известно, из вашего семейства лишь вы сейчас квартируете в Петербурге. И у вас отменная репутация, даже для столь юного возраста. Поэтому перейду сразу к делу. Слышали вы об эпидемии самоубийств, которая случилась в столице этой весной?

– Если бы я о ней не слышал, у вас было бы полное право встать и уйти отсюда прямо сейчас. Она унесла как минимум три жизни.