Софья Николаевна помнила былые времена. Помнила, как отец, в безграничном любопытстве своем, начал вызнавать у крестьян, потомков первых обитателей их земли, о назначении валунов на утесе. Помнила свой испуг, когда тот принес их новым покровителям первую жертву. Помнила чувство беспредельного восторга и неукротимой силы, разливающейся по телу, когда сердце крестьянина пронзил ритуальный нож. Помнила наслаждение, которое доставляла беспрекословная покорность испуганных крепостных. Помнила, как они с родителями выходили на темные улицы деревни по ночам, заглядывали в окна – и наугад, повинуясь мимолетным капризам, выбирали новую жертву. Усадьба и деревня были затерянным царством, а они – их богоизбранными властителями. Только бог был не один. Их было много. И они жаждали крови.

Но помнила она и горе. Помнила, как городской голова приехал в усадьбу с указом лживого царя. Помнила, как крестьяне, столь покорные и безвольные, в одну ночь покинули их. Остались лишь самые слабые и самые верные. Те, что готовы были отдать свою кровь спящим под камнями богам. Но их хватило ненадолго. И однажды утром, расчесывая свои роскошные волосы, она увидела первую морщинку на лице, что ранее казалось вечным и прекрасным, будто лик античной статуи. Это было лишь начало. Начало конца их некогда вечного рода и безграничной власти.

– Что вы намерены сделать? – наконец спросила Серебрянская.

– Вернуть владыкам каменного круга то, чего они были лишены все эти годы, с лихвой. Видите ли, мой талант – наделять жизнью свои картины. То, что сокрыто на вашей земле, способно усилить этот талант стократно. Я начну с того, что напишу ваш портрет. Картину, которая вернет вам молодость и красоту. А затем я обращусь к хозяевам каменного круга и предложу им жертву: весь этот жалкий городишко, укравший власть у них и у вашей семьи. Все это – лишь за кров вашего дома и возможность ощутить всего кроху той силы, что могут дать ваши покровители. Что скажете, Софья Николаевна?

Она смерила художника взглядом, в котором вновь разожглась искра той властности и гордыни, что была свойственна роду Серебрянских. Ее старческий рот, почти лишившийся зубов, осклабился в плотоядной ухмылке:

– Когда желаете приступить, господин художник?

IX

22 июля 1880 года, вечер, церковь на краю холма

– Итак, позвольте уточнить, правильно ли я вас понял: наш потоп вызвал беглый столичный художник, который пишет картины, сводящие людей с ума. Прячется он у бывших помещиков Серебрянских. Которые на самом деле то ли язычники, то ли дьяволопоклонники. И церковь свою построили, чтобы незаметно приносить жертвы неведомым существам, оставившим после себя валуны на вершине обрыва. Ничего не пропустил? – насмешливо спросил исправник.

Они сидели на лавке посреди заброшенной церкви. По крыше беспрестанным барабанным боем стучал дождь. В воздухе повис сырой запах подгнившего от времени и отсутствия ухода дерева. Родионов слушал Владимира внимательно, не перебивал, однако еще до его итогового замечания молодой человек понял – убедить исправника ему пока не удалось. Но первый камешек брошен. Гаврила Викторович не дурак. Он видел, что происходило в городе, не мог не видеть. Нужно лишь пробиться через стену его отрицания.

– Я предупреждал, что вы мне не поверите, – устало покачал головой Корсаков. – Да только в глубине души вы знаете, что я прав. Что все слухи о Серебрянских, ходившие в здешних местах, появились неспроста. Что все страшные истории о них, которые принесли бежавшие крестьяне, правдивы. Что не зря вы ощущаете внутри странный тоскливый испуг, стоит вам поднять глаза на круг камней и старую церковь.

– Вот вы какого мнения обо мне?

– Вы смелый человек, Гаврила Викторович. Я же вижу медаль у вас на груди – Святой Владимир третьей степени. По времени выходит, что за Бухарский поход, не так ли?

– Откуда?.. – вскинулся исправник, но затем махнул рукой и кивнул: – Да, за Самарканд ^[10].

– Но даже вы испытываете страх перед этим местом. И ведь стало только хуже, когда полил дождь, не так ли? Хуже, чем вы видывали за все годы службы.

Корсаков намеренно положил руку на плечо исправника – и увидел его глазами события предыдущих недель.

Увидел звонаря, повесившегося на веревке колокола; связанную и забитую до смерти жену городского головы; доктора с посиневшим лицом у пустого шкафа с лекарствами – он принял все, что хранилось в кабинете. Исправник страдал: город, защите которого он посвятил всю свою жизнь, пожирал себя изнутри под напором неведомого врага, противостоять которому обыкновенный служака не в силах.

Кошмарные картины, пронесшиеся перед взором Корсакова, придали ему уверенности.

– Позвольте вопрос, – продолжил Корсаков. – Перед тем как перебраться в усадьбу, Стасевич ведь не просто этюды малевал? Он оставил после себя портреты. Давайте я даже попробую угадать – серия набросков первых людей города. Семья городского головы. Доктор. Батюшка. Не уверен только насчет вас…

– Нет, – покачал головой Родионов. – Он предлагал. Я отказался. Мне такие подношения ни к чему.

– Ну, я бы не был так уверен на вашем месте, – усмехнулся Владимир. – Талант у Стасевича, безусловно, есть. Он вполне мог написать ваш портрет по памяти. И картина сейчас просто ждет своего часа.

– Вот только стращать меня не надо, – раздраженно отмахнулся исправник. – Ваша история, сколь бы неправдоподобной она ни была, не рассказывает главного – в чем ваш интерес?

– Ваш город сходит с ума, Гаврила Викторович, и вот причина, – уверенно заявил Корсаков и указал на жуткое полотно под потолком: – Это работа Стасевича! Остановить его – вот мой интерес. Я гонюсь за ним второй месяц, от самого Петербурга. Он бежал в Москву, где оставил еще несколько проклятых картин, и сделал все, чтобы убедить меня и других преследователей в том, что он направляется в Польшу. А на самом деле бросился на восток – в Нижний Новгород, Вятку, Пермь…

Прошедшие два месяца действительно превратились для Корсакова в одну сплошную погоню. Стасевич, безусловно, догадывался, что результаты его работы в Петербурге обязательно привлекут к нему внимание, а потому, в ожидании обязательной погони, перебрался в Первопрестольную. Владимир не успел настичь его в Москве, однако ему удалось вовремя уничтожить несколько портретов, оставленных художником. Если бы не дар, Корсаков, скорее всего, повелся бы на оставленный Стасевичем ложный след, ведущий в Варшаву. Этой уловки хватило бы для преследователей, ограниченных обычными приемами сыска. Но Корсаков лично осмотрел каждый гостиничный номер, где художник останавливался; каждую студию, где он работал; каждый дом тех, кто чуть не стал жертвами убийцы с кистями. И дар помог ему. Он взял след, словно породистая охотничья собака. Владимир отправился поездом до Нижнего Новгорода, где Стасевичу вновь почти удалось затеряться в разгар ярмарки, среди сотен тысяч приезжих со всей империи и окрестных стран. Беглец учуял его – возможно, уловил слух о том, что питерский гость разыскивает недавно приехавшего в город художника. В результате Стасевич получил несколько дней форы и отправился экипажем в Вятку, а оттуда все дальше и дальше, на восток. К Перми Корсаков понял, что безнадежно запаздывает. Ему несколько дней пришлось прождать парохода, направлявшегося вверх по Каме тем же маршрутом, что и беглый художник. И вот, по воле случая, он вновь почти настиг свою добычу.

Корсаков не кривил душой, когда говорил своему нанимателю, что не собирается работать наемным убийцей. Более того, за двадцать шесть лет своей жизни он ни разу не отнял чужую. Но теперь обстоятельства изменились. Подмога не придет. Он не сможет отбить телеграмму мсье N. и затем просто закрыть глаза на дальнейшую судьбу Стасевича, тем самым немного успокоив свою совесть. Нет. Его задача – сделать так, чтобы художник перестал творить свои проклятые картины. Раз и навсегда. Чего бы это ни стоило.

– Гаврила Викторович, какой бы небывалой ни казалась моя история, я говорю правду, – продолжил Владимир. – Не могу объяснить вам всего, ибо сам не знаю многих деталей. Намеренно ли Стасевич прибыл в ваш город или это лишь несчастливое стечение обстоятельств? Был ли род Серебрянских отмечен печатью порока изначально или они обрекли себя на вечное проклятие, поддавшись на обещания уцелевших идолопоклонников? Но у меня нет сомнений – в этих камнях заключено зло. Оно впало в спячку после того, как Серебрянские лишились возможности приносить крепостных в жертву. И Стасевич сейчас хочет пробудить его вновь. Если художника не остановить, то еще несколько дней или от силы неделя – и ваш город перестанет существовать, смытый ливнями и помешательством. А Стасевич в лучшем случае обретет силу, с которой сможет творить еще более страшные дела.

– А в худшем? – с сухим смешком уточнил Родионов.

– А в худшем он заигрался с материями, которых не понимает сам, и за рукой, что вы видите на картине, последует ее хозяин. Целиком. И тогда ваш город станет только началом.

– Ваши слова звучат как полное безумие, – констатировал исправник.

– Это легко проверить. Пока еще не поздно – идемте к Серебрянским. К черту непогоду и распутицу. Если я ошибаюсь, то нас просто будут ждать недовольные бывшие помещики и испуганный столичный художник, которого случайным ветром занесло в ваши края. Если же я прав, то лишь мы с вами способны остановить то зло, что готово вырваться на свободу.

X

22 июля 1880 года, ночь, усадьба Серебрянских

К деревне, прилегавшей к усадебному дому, они подошли, когда уже совсем стемнело. Владимир сверился с часами – одиннадцать часов вечера. Дорога действительно стала почти непроходимой из-за ливней и многих лет запустения, поэтому путники совсем выбились из сил. Корсаков чувствовал, как улетучивается уверенность его спутника. Родионов решился поверить ему в церкви, под жуткой картиной на потолке. Сейчас же его волновало, что скажут Серебрянские, у которых на пороге на ночь глядя окажутся уездный исправник и странный гость из Петербурга, утверждающий, что хозяева укрывают у себя художника-колдуна.

Деревня представляла удручающее зрелище. Большинство домов совсем обветшали и стали непригодными для жилья. Крыши провалились, стены покосились, окна разбиты. Никто даже не удосужился заколотить их. Заброшенные сады и огороды заросли сорняками, а фруктовые деревья стояли голые и сухие. Немногочисленные фонарные столбы покосились, а то и вовсе валялись на земле. Посреди всеобщей разрухи оставалось несколько домов, выглядевших более крепкими, – их покинули позже остальных.

– Я так понимаю, от Серебрянских ушли не все крестьяне? – спросил Корсаков.

– Большей частью ушли, конечно, но кто-то остался, – ответил ему Родионов.

– Тогда где они? Вас не волновала их судьба?

– Стыдить меня вздумали? – кинул на него колючий взгляд исправник. – Поймите, Владимир Николаевич, Серебрянских навещали только городской голова и я пару раз. Те крестьяне, что решили остаться, утверждали, что сделали это по собственной воле. А когда Серебрянская появилась в городе лет десять-двенадцать назад и потребовала вернуть часть бывших крепостных, ее вежливо отправили восвояси, сказав, что делать этого никто не будет. С тех пор она не возвращалась, из усадьбы никто не приходил и мы их не беспокоили. Так было легче для всех.

– Ну да, перед тем как броситься с утеса, ваш священник мне примерно то же самое говорил… – едко заметил Корсаков.