– А чем больше думаешь, получится у тебя или не получится, тем, понятно, хуже получается, такой психологический трюк. Ты начинаешь психовать и, чтобы успокоиться, делаешь все новые и новые попытки… дальше попыток дело обычно не идет… В конце концов, ложишься с женщиной не потому, что хочешь ее, а чтобы увериться в себе. Чтоб доказать себе, что ты еще в форме. И если все проходит нормально, думаешь: уф! Меня еще рано списывать! Я еще мужчина! И знаете, раньше, глядя на женщину, я прикидывал, по вкусу она мне или нет, а теперь думаю: вдруг у нее оргазм не клиторальный, а вагинальный, что тогда? И ведь заранее не поймешь, все выясняется на месте.

– А просто любить кого‑нибудь вы не пробовали?

В первый раз за все время я уловил в его голосе проблеск юмора:

– Чем любить‑то? В том‑то все и дело, старина! Чем? Знаете анекдот про парня, который проходил медкомиссию? Врач просит: “Покажите свои половые органы”, – а тот открывает рот, показывает язык и говорит: а-а-а! Этакую подлость с нами учинили! Ладно бы еще рухнуть сразу – как молния в дуб ударяет: шарах – и готово! Отлично! Но когда ты наедине с красивой бабой, лежишь с ней в постели – и ничего… Однажды я валялся, как жук на спине, после очередной осечки, а моя красотка напрокат одевалась. Взглянула на меня, а у меня рожа, видать, как у покойника в гробу. И вот она докурила сигаретку и говорит: “Такие, как вы, не могут смириться с оскудением потенции, потому что привыкли к богатству”.

– Пожалуй, в этом что‑то есть, – сказал я безразличным тоном, как всегда, когда говорю о себе.

– Мне попалась проститутка левых взглядов, старик, такие не просто спят с вами, а наблюдают и изучают. Самое противное, что я никак не могу отступиться. Натура такая. Я не привык сдаваться. Бьюсь до последнего. Всю жизнь был бойцом.

– И всегда побеждал. Записной чемпион.

– Ну да… Кстати, я вспомнил, где мы с вами виделись в последний раз. На чемпионате Европы по бобслею…

– Ошибаетесь. В последний раз мы виделись у Тьебона… помните – бильбоке?

Дули повернулся лицом к водной глади за окном, и яркий свет вдруг, словно невидимым резцом, углубил его морщины. Тонкие, хоть и размытые возрастом черты, завитки волос точь‑в‑точь как на античных бюстах и медалях, однако совершенно неожиданное для римских цезарей выражение – отчаяние, какого не найдешь в творениях древних мастеров.

Одного я не понимал:

– Почему вы это все рассказываете именно мне?

– Потому что я вас почти не знаю, а такое легче выложить незнакомому человеку. И потом, мы оба воевали… оба победили. Это как‑то сближает. – Он посмотрел мне прямо в глаза. – Так как у вас обстоит с этим делом? И не вздумайте рассказывать мне сказки, старина. Мы с вами ровесники.

Меня уже давно подмывало встать и уйти, но чуткий инстинкт самосохранения подсказывал: Дули потому спокойно вытирает об меня ноги, что знает – теперь‑то можно не сомневаться – про ссуду и скидку, которые я попросил в его банке. Сопротивляться я не мог. Оставалось пожать плечами:

– Не для того же вы подняли меня в семь утра, чтобы мы обменялись сводками о состоянии наших эндокринных систем.

– Вы, говорят, до сих пор сильны по этой части. Вот я и подумал: поговорю‑ка с ним… как ветеран с ветераном. Спрошу, как он выкручивается. Я ведь наслышан про вашу восхитительную бразильяночку.

Тут я все же встал:

– Вот что, Дули, хватит. Вы пьяны. Вам надо лечь и уснуть. Проспитесь – полегчает.

Дули поставил рюмку на стол:

– Сядьте. Вы мой должник. Мой банк дает вам кредит, о котором вы просили. И скидку тоже. Все были против. Считали, на вас можно ставить крест. Я тоже так думаю. Вернее, не думаю, а знаю. Как и вы. Просто вы еще петушитесь. Или, может, не знаете? Или не хотите знать?

Я рассмеялся. Причем непритворно: у меня камень свалился с души от этой новости.

– С каких это пор швейцарские банки дают деньги заведомо обреченным предприятиям?

– С тех пор, как им велит это делать добрый дяденька Дули. Вам крышка. Капут. Хоть, может, вы действительно этого не знаете, все мы живем надеждой. Каждый думает, что все как‑нибудь… восстановится.

– О чем вы говорите: о себе, обо мне или о Пизанской башне?

– Смешно. Нет, вы, кажется, в самом деле не сознаете, насколько все серьезно. Боитесь посмотреть правде в глаза. Так бывает сплошь и рядом: человеку нужно много времени, чтобы разобраться в том, что происходит с ним самим.

– Кляйндинст предлагает за мою фирму три миллиарда.

– Два с половиной.

– А я прошу четыре.

– Как же, знаю. Любопытно. Если пожелаете, мы еще поговорим об этом. Зайдите ко мне, прежде чем согласитесь на продажу. – Он отхлебнул из рюмки и пробормотал: – В гробу я видал этого Кляйндинста!

В сочетании с жутким американским акцентом это прозвучало так комично, что я покатился со смеху.

Наверно, сказалось и нервное напряжение, в котором, как я только что понял, я жил вот уже несколько месяцев.

– Чем он вам насолил? В бильярд обыграл?

– Просто я его не перевариваю.

– Но почему, если не секрет?

– Вам не понять, дружище. У вас, французов, не та весовая категория. Кто у вас есть из гигантов? Сильвен Флуара? Так ему уже сколько – лет семьдесят пять? Буссак, Пруво… этим и вовсе под девяносто. Притом Буссак недавно отошел от дел. И не оставил преемника. Среди французов достойных соперников нет. В Италии был Джанни Аньелли, но профсоюзы подрезали ему крылья. Остался разве что Чефис. Был еще Герлинг в Германии, но его подкосило падение “Херштатта”. В Европе уцелело всего несколько игроков, они‑то и дерутся за первенство. Кто? Вы знаете их всех не хуже меня. Бош, Бюрба, Грюндиг, ну, еще, пожалуй, Неккерман да Оцгер. Но лидеров двое – Кляйндинст и я. На этом фронте я еще во всеоружии, тут меня еще не списали в запас. Проглотить Кляйндинста целиком мне, может, и не под силу, но оттяпать у него СОПАР я бы не прочь. Если вы мне мигнете, прежде чем подписывать с ним контракт, то не пожалеете. Сами знаете, этот сукин сын норовит захватить первенство в Европе по всем позициям.

Лет десять-пятнадцать назад, подумал я, за этим столиком в “Гритти” или в баре по соседству мог бы сидеть и вести такие же речи о своих соперниках на литературном поприще Хемингуэй. Вот кого жгучая потребность быть первым в мире довела до самоубийства. Все мы только и делаем, что тягаемся друг с другом, но американцы, в отличие от других народов, и мысли не допускают, что можно проиграть и продолжать жить дальше.

– До свидания, Джим.

– До свидания. Всегда приятно поговорить о добром старом времени. Надо бы почаще встречаться. У нас ведь столько общих воспоминаний. – Дули указал пальцем на лацкан моего пиджака: – Кто-кто, а уж я знаю цену этим ленточкам.

Глава II

Я вернулся в номер. Шторы были еще задернуты, и лампы, не погашенные с ночи, освещали картину лихорадочного бегства, наспех упакованные чемоданы. Лаура сидела в кресле, поставив на пол у своих ног проигрыватель, и слушала пластинку. Голова ее была откинута, длинные волосы струились до самого ковра. Я переступил через Баха, Моцарта, Ростроповича и рухнул на диван. Вид у меня, наверно, был примерно такой, какой бывает у человека, вдруг узнавшего, что у него украли все сбережения, которые, как он полагал, были надежно схоронены в тайниках его души. Дули все перерыл да так и оставил вверх дном.

– Что с тобой, Жак?

– Ничего. Небольшой внутренний монолог.

– А по какому поводу?

– Язык мой – враг мой.

Лаура опустилась на колени перед диваном, облокотилась на него и нагнулась над моим лицом:

– Говори!

– Я думал об упадке Римской империи. Каждый знает по себе, что такое упадок Римской империи, но воображает, будто это несчастье постигло его одного. Очень демократично. И очень по‑христиански… Смирение, отречение и все такое…

– Ну и вензеля ты выписываешь!

– Да еще на воде. Я в этом деле так силен, что наверняка мог бы играть в бильбоке на водных лыжах.

– Что он от тебя хотел?

– Мы поговорили с часок о необратимых процессах.

– О чем о чем?

– О Венеции, конечно. Она тонет, и тут ничего не поделаешь.

– А кто такой этот Дули?

– Он обладает огромной силой… в мире бизнеса. У американцев совсем не развито чувство невозможности. Пару лет назад Дули задумал выпрямить Пизанскую башню. Ну и вот. В жизни не видал, чтобы человек уже с утра мог впасть в такое отчаяние.

Лаура положила голову мне на плечо.

– Я люблю тебя, – сказала она, чтобы я не забыл, что на все случаи жизни есть один-единственный ответ.

В Лауре живет “дитя блаженных островов”, виной тому отчасти бразильская кровь, а еще больше – доверчивое отношение к жизни. По утрам она распахивает окно навстречу новому дню так, словно этот старый лентяй с самой зари поджидал ее, чтобы осыпать дивными дарами. Веселые горячие искры блестят в ее темных глазах под прямыми, густыми как джунгли бровями, – не могу без жалости смотреть на выщипанные догола лбы с блекло-коричневыми карандашными дугами, сгубившими переливы света и теней, – волосы она обычно закручивает узлом, а когда распускает, у меня каждый раз захватывает дух от того, как мгновенно оживляется лицо, только что дышавшее покоем. Губы всегда приоткрыты и кажутся какими‑то осиротевшими, будто их сотворили долгим, внезапно прерванным поцелуем, и во всем – от безмятежного лба до умилительно дерзкого подбородка – чудится звучное ликование юности, уверенной, что ничто никогда не кончается.

– Ну а по правде, Жак, скажи, что с тобой?

– Я увидел карикатуру на самого себя, и она оказалась очень… похожей.

До недавних пор меня не мучила “предзакатная тревога”: любить было некого, и всякие технические детали казались полной ерундой. Случайные связи длились недолго, так что задумываться о будущем не приходилось. И, в отличие от многих постепенно сходящих с дистанции мужчин, я не травил себя неутешительными подсчетами удач и осечек. Понимал, конечно, что силы убывают, но не расстраивался – наоборот, находил в своем состоянии известные преимущества. Если, например, женщина медлила – темперамент такой или просто нарочно, – то теперь, поскольку пыл мой поутих, а чувствительность притупилась, мне было нетрудно протянуть сколько надо, чтобы не разочаровать ее. Думаю, именно по этой причине одна молодая дама отрекомендовала меня своему мужу “джентльменом до кончиков ногтей”. Услышав это от него самого, я удивился, смутился и невольно посмотрел на свои ногти. А другая сказала мне после того, как я благополучно выдержал весь срок, который понадобился ей, – но только потому, что никак не мог кончить: “С молодыми у меня ничего не выходит. Они слишком торопятся, никакого терпения”. Видимо, она предпочитала иметь дело со старым заслуженным тружеником.

– А еще… я первый раз в жизни люблю вот так: отчаянно.

– Что значит любить отчаянно?

– Мы с тобой, Лаура, находимся на разных концах жизненного пути. Впрочем, написал же Эразм “Похвалу глупости”, хоть ни тебя, ни меня не знал, а значит… Не знаю, что это значит, но быть в одной компании с Эразмом уже неплохо.

Лаура вздернула свой упрямый подбородок и посмотрела на меня серьезно, как ребенок, который отказывается играть, раз с ним жульничают:

– Так что значит любить отчаянно?

Мы с Лаурой встретились полгода тому назад, так сказать, по ошибке. Она приняла меня за другого. У меня было два билета на концерт Гилельса, второй оказался лишним, и я отдал его при входе какому‑то студенту. В подобном случае, раз ничье имя не приходит на ум само собой и начинаешь листать записную книжку, соображая, кого бы пригласить, лучше уж не звать никого, хотя бы ради друзей: не стоит оскорблять их столь явным пренебрежением – иначе ведь свою забывчивость не объяснишь! А на выходе ко мне подошла девушка с черными волосами и золотистой кожей – такую солнце дарит только своим кровным детям, гостям она не достается – и протянула программку:

– Простите, можно попросить у вас автограф? Я ваша давняя поклонница.

Я великодушно расписался:

– Пожалуйста. Но скажите, мадемуазель, откуда вы знаете, что я играл в сборной по регби в тридцать шестом году? Вы ведь тогда еще не родились.

Девушка растерялась, взглянула на программку: