Мое как встарь взыгравшее ретивое так и рвется ей навстречу, но нет уже во мне того буйного, хмельного азарта, и, вместо того чтобы отдаться стихии и щедро, без всякой меры, счета и расчета растрачивать себя, я, как мелкий скряга, прикидываю: вот выгадал за счет искусной любовной прелюдии целых десять минут, и не придется перенапрягаться, растягивая последнюю, внутреннюю стадию. На собственное наслаждение мне плевать – да и как может быть иначе, когда речь идет о жизни и смерти! Я выкладываюсь на всю катушку и уже перестаю понимать, за что бьюсь: за Лауру или за пьедестал почета. То вдруг меня охватывает пронзительная нежность к этому хрупкому, доверчиво полагающемуся на мою силу существу. А то прошибает холодная ирония и, ей-ей, слышатся вопли болельщиков, подбадривающих сборную Франции на чемпионате мира.

Но это еще не самое смешное. Чем больше я терял уверенность в себе, тем упорнее пытался обрести ее, настаивая на “втором разе”. Словно давал самому себе гарантийную надбавку в предвидении скорого краха. Иногда, невероятным усилием воли и ловко пользуясь еще будоражившим кровь лихорадочным возбуждением, я совершал этот подвиг. А когда взгляд Лауры сначала туманился, потом прояснялся и она искала мои глаза, у меня еще хватало пороху на то, чтобы изобразить непринужденную царственную улыбку большого мастера, ласково-снисходительную и такую мужественную!

Мы были вместе уже полгода, и ты, любимая, ничего не замечала. Я держался молодцом. А ты, в силу своего счастливого характера, была, сама того не зная, совсем неприхотлива.

Мы провели в Венеции еще два дня, часами гуляли по городу, заходили во все церкви. А вечером ты, ты сама отстранялась, когда я тебя обнимал, и говорила: “Ох, нет, Жак, пожалуйста, я смертельно устала, не понимаю, как тебя еще хватает, надо же, какая силища!”

Отлично! Значит, нужно обеспечивать плотный туристический график. Что ж, поскольку в моем распоряжении все музеи Франции, я, глядишь, еще повоюю.

Глава III

Лауру я оставил в гостинице, а сам заглянул домой, на улицу Мермоз. Квартира встретила меня чистотой и порядком, каждая-вещь-на-своем-месте, отчего я сразу почувствовал себя как будто не дома – слишком уж не соответствовала эта упорядоченность моему душевному хаосу. На столе – множество записок, и все начинаются одинаково: “Срочно позвоните…” Диктофон хорошо поставленным голосом моей секретарши сообщает: “Ваш сын просит вас, как только приедете, зайти в контору”. Я улыбнулся. Что, интересно, я могу поделать с инфляцией, катастрофическим – на двадцать процентов за последний год – сокращением заказов, с обвалом биржи, где мои акции за каких‑нибудь три месяца упали в цене на три четверти, с энергетическим кризисом и самым крупным со времен колумбова яйца открытием: подумать только, в Европе нету своего сырья!

Я позвонил сыну:

– Привет, Жан-Пьер.

– Здравствуй, папа.

Я ждал его вопроса. В цюрихский филиал я еще ни о чем не сообщал, да он и не вел никаких дел. Существовал чисто формально, чтобы фирма имела официальное положение в глазах швейцарских властей и я мог легально вести операции с Французским банком. Жан-Пьер ни разу не позвонил мне в Венецию. Но моего сына никак нельзя назвать нетерпеливым, вспыльчивым или излишне эмоциональным; должно быть, он насмотрелся на меня и сделал для себя выводы. Наверно, долго и внимательно следил за собой, чтобы не походить на меня, – вот что значит отцовское влияние! Пауза затянулась – получалось, будто я молчу для пущего эффекта, что ж, ладно:

– Мы получили кредит и скидку.

– Ну-ну.

– Скажи честно, ты и представить себе такого не мог.

– У меня не очень богатое воображение. Как это они решились?

– В конечном счете все, видишь ли, зависит от личного фактора. Они меня знают, знают, что…

Я чуть не сказал: “Знают, что я привык бороться до последнего”, – но вовремя прикусил язык – пожалуй, это было бы некстати – и перешел на привычный, как домашние тапочки, ироничный тон:

– Когда Жискар д’Эстен погрузился в море на подводной лодке^[3], я испугался. Не что утонет, а что пойдет по водам. Вот и я такой же – творю чудеса.

– Да уж. Я и правда ни на секунду не верил. Наши дела – из рук вон.

– Что ж ты хочешь, Европа подходит к бесславному концу. Ее жизнетворные силы иссякли. Восемьдесят процентов сырьевых ресурсов мы заимствуем у других. Серое вещество у нас, что и говорить, имеется. Котелок еще работает. Но источники энергии, так сказать, запасы спермы, находятся не у нас, а в третьем мире, в наших бывших колониях. Пришла пора взглянуть правде в глаза.

– Ты зайдешь в контору?

– Незачем, я и так все знаю.

– После твоего отъезда отменили еще несколько заказов. Кроме того, теперь запрещено сокращать персонал.

– Да, я читал. Что поделаешь, это естественно. Давай завтра пообедаем вместе и обо всем поговорим. Я передам через Мариетту, где именно. – Я помолчал, прежде чем сказать главное. – Жан-Пьер!

– Да?

– Я почти решил продать фирму.

Теперь замолчал он.

– Серьезно об этом подумываю. – Меня вдруг прорвало: – Не могу же я воевать на всех фронтах сразу!

Вот так я первый раз признался самому себе, что не все у меня ладится с жизненными функциями… и с Лаурой.

Я повесил трубку и стал разбирать чемодан. Вынимая и раскладывая в ванной по местам вещи из несессера, наткнулся на какую‑то бумажку и развернул ее – рецепт. Вон его, в мусорную корзинку! Я твердо решил – никогда не принимать таких вот “укрепляющих”. Да и не за тем ходил к доктору Трийяку. У меня появились боли в паху, скорее всего, ревматического характера.

– У вас увеличена простата.

– Да?

– Мочитесь хорошо?

– Пока не жалуюсь.

– По ночам встаете?

– Иногда, если не спится.

– Я имею в виду, чтобы помочиться.

– Я как‑то не задумывался.

– А струя у вас сильная?

– Простите, не понял.

– Когда вы мочитесь, струя у вас какая: сильная, бодрая, бурная, дугой – или моча сочится слабой тонкой струйкой, с перебоями, так что приходится делать усилие, чтобы опять полилось?

– Да я не замечал, мочусь себе как придется. Я послежу, конечно, но…

– А трусы у вас не промокают?

У меня отвалилась челюсть.

– Ну да, у мужчин после пятидесяти так бывает: вам кажется, что уже всё, вы заправляете пенис, но несколько капель еще вытекает. Понимаете, слабеет мышечный контроль, грубеют сфинктеры, и на белье остается пятно. То же самое сзади.

– Как это – то же самое? Что, помилуй бог, вы имеете в виду?

– Мускулатура расслабляется. Барахлит клапан.

– Нет, ничего такого я не замечал.

– Поначалу обычно никто не замечает. Вас, значит, беспокоят боли и тяжесть в паху?

– Да, иногда.

– Боль острая и резкая?

– Да нет, тупая.

– После эякуляции?

– Да, и еще когда очень устану. Но тогда скорее тянет.

– Это простата и семенные протоки. Ничего страшного, но процесс может стать хроническим. Механизм поизносился. Ставьте себе свечу каждый раз после полового сношения.

– Что вы говорите, доктор! По-вашему, я должен каждый раз после… после любовной близости вскакивать и…

– Не хотите – принимайте сидячую ванну со льдом. Будет легче.

– Послушайте, если после любовных ласк надо искать облегчение…

– Речь, месье, идет об организме, его функциях и требованиях, которые он способен выполнить. Поэзия не по моей части. У вас не возникает затруднений? Вы всегда добиваетесь эрекции?

– Пока еще добиваться не приходиться, она у меня есть – вот и все.

– Как часто? Причина ваших болей – механическая перегрузка, в этом нет никаких сомнений. Ваши слизистые не выдерживают. Да-да, месье, видите ли, пока сперма и простатическая жидкость выделяются в изобилии, все действует нормально, но с возрастом количество спермы уменьшается, иногда она пропадает совсем и при эякуляции выделяется одна только простатическая жидкость. Наступает, как говорят, “оргазм всухую”. Семенные протоки не получают достаточно смазки, простата сжимается, но не опорожняется, ткани наливаются кровью, причем это происходит постоянно, отсюда и чувство тяжести. Не надо излишеств. С организмом нужно обращаться бережно. Вот почему я спрашиваю, как часто у вас бывают половые сношения.

Во мне закипала ярость. Я снова чувствовал себя в тисках холодной, циничной, не знающей жалости силы, не от врача, конечно, исходящей, а безликой и бесконечно враждебной, которая с насмешкой и презрением играет с жизнью, любовью, со всеми высокими чувствами. Отчаяние, боль и возмущение нахлынули с такой силой, что ирония из оборонительного оружия превратилась в острый скальпель, которым я, в дополнение к этому уроку анатомии, принялся кромсать сам себя.

– Как часто, доктор? Это зависит от требований момента. В начале романа приходится расходовать себя, чтобы произвести впечатление и закрепить завоевание, потом, когда начальный пыл уляжется и ты сумеешь как следует себя поставить, живешь на этот капитал, а под конец, когда все уже приедается, заставляешь себя выполнять мужские обязанности почаще, чтобы не выглядеть хамом и красиво расстаться.

– Да-да, я знаю, женщины все друг другу рассказывают.

– Я не об этом. Меня не очень заботит, как я котируюсь на рынке мужской рабочей силы. Просто конец романа – это всегда очень грустно. Вот и цепляешься за последнее, стараешься внушить себе, что все еще может вернуться.

– Вот-вот, цепляешься, а потом начинается приступ. В пятьдесят девять лет, поверьте, не стоит особенно цепляться. У вас, верно, и сейчас кто‑нибудь есть? А между тем семенные протоки и придаток яичка… это вот тут, наверху…

– Ай!

– Видите? Больно. Ваши семенные протоки воспалены. Я уж не говорю о простате – она твердая, как камень. Так у вас и сейчас есть женщина?

– Есть.

– Очень вредная?

– В каком смысле?

– В медицинском. Долго ли она раскачивается, любит ли растянуть удовольствие? Потому что долгий секс – это, конечно, прекрасно… Уметь сдерживаться, как пишут во всяких “руководствах” по таким вопросам, – это, может быть, очень галантно и романтично, но это лучшее средство посадить простату. До крови она вас еще не доводила?

– Что? Вы говорите фигурально?

– Фигуральность не по моей части! Я вам не про чувства толкую, а про то, что творится с простатой и кровеносными сосудами. Иногда, если половой акт затягивается, лопаются сосуды и из уретры идет кровь. У вас такое бывало?

– Нет. Никогда. Бывало, что когда… э… этот акт затягивался, у меня оставались царапины.

– Понятно, от чрезмерного трения.

– От трения, да-да… Это очень болезненно. Но что поделаешь, войны без крови не бывает!

Однако доктор юмора не понимал. Он защищал права простаты.

– Запомните, месье: когда женщина вам говорит: “Нет-нет, еще немножко!” – или: “Не спеши, подожди меня!” – не поддавайтесь!

– То есть как?

– Обороняйтесь. Извергайтесь. Наш организм создан для того, чтобы функционировать нормально, правильно, так, как предусмотрено природой, а не для всяких там фокусов или, если угодно, соревнований в мастерстве. Не принуждайте себя, кончайте себе преспокойно, да и всё. Вы не хуже меня знаете, что есть женщины, которые так и норовят оскопить, обессилить вас. Женщины вообще ничего не смыслят в пенисах. Принимают их за автоматические инструменты, которые можно настроить и так и этак. Я уж не говорю о простате. Нет такой женщины, которая подумала бы о простате своего партнера, да что там – большинство даже не знают, зачем она нужна. В вашем возрасте пора уже остепениться.

Тут я не выдержал. Вскочил и грохнул кулаком по столу у него перед носом:

– Может, хватит надо мной издеваться, доктор! Остепениться? Это как? Спать с горничной, которая ничего такого от меня не ждет? Мужчина, черт возьми, должен быть мужчиной, а это ко многому обязывает!

Доктор сидел нахохлившись, с сигарой во рту и очками в роговой оправе на носу, похожий на старую полярную сову, и бесстрастно глядел на меня: