Свет в аудитории гаснет, вспыхивает экран на стене, пулеметными очередями сыплется из динамиков скороговорка телеведущих… Очередная черная месса, проведенная дьяволопоклонниками, оставила выжженное пятно в одном из центральных районов Москвы, в настоящий момент, чтобы предотвратить разрастание, его поливают из шлангов святой водой… Волки-оборотни среди бела дня ворвались в Моршанск, количество человеческих жертв и материальный ущерб еще не подсчитаны… Продолжается заболачивание Петербурга: вода периодически проступает из люков аж на Невском проспекте, большинство подземных коммуникаций вышло из строя… Оползень на Южном Урале… Железная трава, режущая любые подошвы, продвигается по Архангельской области… Опять Москва: крысы-мутанты несутся за поездом в туннеле метро, в освещенных окнах вагона видны лица перепуганных пассажиров… И везде на переднем крае – наши отважные духовники. Вот они вступают в героическую схватку с волками – чудовищный, размером с корову зверь поднят на пики, визжит, корчится, слюна капает с высунутого языка… Вот они очищают от упырей целый район, примыкающий к Белгороду, уничтожены все вурдалаки, остатки их вытеснены обратно, на Украину… А вот специальная молитвенная бригада, эмбэшники, тоже подразделение ДДБ, преклонив колени, снимает проклятие с лесного массива на берегу Иртыша – мертвый клин, протянувшийся на сто пятьдесят километров, вновь зеленеет…

– Идет война, – говорит архимандрит Авенир, когда свет вновь зажигается. – Идет тотальная, ни на миг не прекращающаяся война, направленная на уничтожение православия. Война без правил, война без снисхождения и милосердия. Война, которая не имеет аналогов в истории человечества. И со скорбью, разрывающей сердце, должен признать, что мы эту войну пока проигрываем…

В зале – убийственная тишина. Послушники, в том числе и Иван, как соляные столпы, руки на коленях, не шелохнутся. Разве что кто-нибудь осторожно скосит глаза на соседа: не ослышался ли, верно ли понял? Монахи-преподаватели сидят с каменными неподвижными лицами. Ни одна морщинка, ни один волосок не дрогнет. Настоятель, отец Амвросий, возносит было щепоть, чтобы перекреститься, но рука застывает на полпути, а потом падает на колени.

И тут голос архимандрита наполняет собою весь зал. Он льется в сердце и в душу, как будто внутри гудящего колокола.

– Есть кажущееся и есть истинное. Есть морок, помрачающий разум, и есть свет Божественного Откровения. Со Словом Божьим вышли русские люди на Куликово поле и отстояли Святую Русь от поганых. С Благословения Божьего отразили нашествие двунадесяти языцев армии Наполеона. Молениями всех святых сокрушили сатанинскую тьму фашизма. Чем злее дьявольская напасть, тем крепче должна быть наша вера. Откровение Божье еще не завершено, оно продолжается – в новом качестве – и мы обязаны его воспринять. Не все из вас станут молитвенниками, способными одним словом любви и ненависти сокрушить супостата. Не все, возможно, станут и духовниками, овладевшими основами магии. Поверьте, это неважно. Важно лишь то, что Промысел Божий все равно почиет на вас, и даже в отдаленном приходе, в пустыне или на берегу студеного океана Он остается с вами. Вы – слуги Божьи, вы Им призваны для решающей битвы, вы солдаты Его, героически противостоящие тьме. Ни шагу назад. Вот чему вас обучают здесь, в Великом Монастыре, и вот чему вы обязаны отдать все свои силы. Это ваша задача, ваш долг, ваша духовная миссия, ваше высокое предназначение…

Результат этой речи оказывается прямо противоположным. Она не успокаивает, напротив, еще больше будоражит послушников. Споры в группе идут непрерывно. Глаза – горят. Бурление умов продолжается. Все мечтают попасть в подразделения духовников, облачиться в серую форму с нашитым на предплечье православным крестом. А если повезет, то и в бригаду молитвенников, тогда крест будет упоительно золотой.

Только об этом и говорят.

Говорят, говорят, но через некоторое время Иван замечает, что споры сводятся по большей части к тому, как сделать молитву наиболее эффективной. А если проще – к какому святому следует обращаться? Кто из них более милостив? Кто лучше откликнется на твой страстный зов? Точки зрения высказываются самые разные. Одни полагают, что приоритет тут имеет Андрей Первозванный: ведь именно он пришел со Словом Божьим на Русь. Другие считают, что лучше взывать к митрополиту Илариону, святителю, первому митрополиту славянского происхождения, он же в «Слове» своем сказал, что суть русского православия есть благодать, а вовсе не формальный закон, как на Западе.

Немыть, подняв указательный палец, цитирует:

– «Прежде был дан закон, затем – благодать, прежде – тень, затем – уже истина… Закон миновал, а благодать и истина наполнили собою всю землю». Закон он называл свечой, а благодать – солнцем. Через закон оправдываются, а через благодать спасаются…

Третьи убеждены, что обращаться надо к местным святым: где ты родился, где тебя окрестили, с тем у тебя имеется духовная связь… А Пятак, вероятно, уже совсем повернувшийся, настаивает, что если уж обращаться к прошлому, то непосредственно к древним обрядам и песнопениям предков – они выросли из природы, из божественного единства человека и мира.

– Язычество, – отвечают ему.

– А что такое язычество? – упорно долбит Пятак, не умеющий уступать. – Это кристаллизация коллективного опыта в сознании нации.

– Архетипы еще скажи! Юнгианская ересь!..

– Никакая не ересь, официально она не осуждена…

– Но ведь и не одобрена!.. Не одобрена!.. Это практики «серой зоны»…

И так далее – до бесконечности.

Иван участия в этой дискуссии не принимает. Он, как жерновами, навешенными на тело, придавлен тем, что сказал ему архимандрит Авенир. Иван дожидается его у выхода из учебного корпуса. Видит, и сердце падает: с инспектором… тьфу!.. с архимандритом целый ареопаг: и настоятель, отец Амвросий, опирающийся на посох, и отец Доминик, и отец Иосаф. И даже отец Сысой пристроился с каким-то мешком.

Не подойти.

Впрочем, архимандрит кивает коротко своему окружению и приближается сам.

– Ну здравствуй, крестник…

Солнце у него за спиной, и кажется, что вокруг головы – огненный нимб.

Больно смотреть.

Или это знамение?

Весь ареопаг уставился на него. Иван готов провалиться сквозь землю.

Склоняется, еле выдавливает:

– Благословите, отец…

Инспектор… тьфу!.. архимандрит Авенир крестообразно омахивает его:

– Вот имя Отца и Сына, – вдруг хмыкает, – и Духа Святого… Аминь!..

Потом долго молчит.

Иван тоже молчит.

А что говорить?

Взгляд у архимандрита пронзительный.

Наконец он разжимает тонкие губы:

– А я, крестник, признаться, надеялся на тебя.

И опять – удушающее молчание.

Все вокруг выцветает, как будто теряя земную плоть.

А архимандрит вновь осеняет его крестом:

– Однако надежда еще осталась. Крестник!.. Благослови тебя Бог!..

Все же разговор этот без следа не проходит. Не сразу, преодолевая вес невидимых жерновов, Иван идет к старцу Макарию, твердо решив: сегодня или уже никогда!

Келья старца находится в стороне от основных монастырских строений. Собственно, это не келья, а бывший сарай, куда сваливали всякую ненужную рухлядь. Подновили его, законопатили щели, покрасили в бурый цвет, внутри – стол, стул, изготовленные в собственных мастерских, топчан без матраса, прикрытый жиденьким одеялом: на голых досках зимой и летом спит старец Макарий, умерщвляет грешную плоть. Иван смахивает с мебели пыль, взбивает подушку, плоскую, набитую черт-те чем, какими-то колющимися остями, подметает, перемывает посуду. Это часть его послушания – три раза в неделю убираться в келье у старца. Сам старец в это время неподвижно сидит в углу топчана, опершись о клюку, чуть поворачивает лицо – на шарканье метлы по полу, на звяканье тарелок и чашек, глаза его, как яичным белком, затянуты бугристыми бельмами. Неужели опять пребывает в беспамятстве? Решимость Ивана тает, сменяясь унынием: ну почему считается, что всякие калеки косноязычные, всякие немтыри, нищенствующая срамота ближе к Богу, чем обычные, нормальные люди? Да, Иван помнит, конечно, что старец Макарий – последний живой свидетель, из тех Великих Монастырей, которые сорокадневным постом и молитвой остановили нашествие саранчи. Духовный их подвиг ныне прославлен чуть ли не наравне со святителями. Из дальних мест приезжают к нему за благословением. Но ведь Иван как никто другой знает, что это уже не человек, а мумия, в нем едва-едва теплится жизнь. Ему девяносто лет. Он ведь вот так и сидит неделями, месяцами, не шелохнувшись, почти не дыша, пребывая в мире ином, а здесь – лишь телесно, немощной, исстарившейся оболочкой. Наставления, которые он Ивану дает – не каждый раз, а в минуты редкого просветления, – сводятся к обычным банальностям: мол, не греши, отрок, молись, все остальное – в руце Божьей…

Н-да… несказанная мудрость…

Или, может быть, здесь то, о чем предостерегал ветхозаветный Исаия: «слухом услышите – и не уразумеете, и очами смотреть будете – и не увидите»?

Так что же он такое не видит?

Иван уже готов отказаться от своего решения, как это было и позавчера, и позапозавчера, но тут старец поворачивает лицо в его сторону и шелестит паутинным голосом, почти неразличимым для слуха:

– Речи, отрок… Я же чувствую: ты хочешь что-то сказать…

Вот он, долгожданный миг просветления!

Иван опускается на колени и со всей возможной смиренностью произносит:

– Сомнения у меня, отец схиигумен… Измучился совсем, не чувствую присутствие Бога… Как бы его и вовсе нет… Благослови, отец Макарий, на молитвенную аскезу…

Трудное слово выговорено.

Иван уже в третий раз за последний месяц обращается к нему с этой просьбой, и два прошлых раза Макарий от него просто отмахивался: молод еще, иди, молись, не греши… Правда, сегодня старец с возражениями не торопится, и это порождает трепет в душе.

Неужели снизойдет схиигумен?

В самом деле снисходит:

– Торо´питесь, молодые долдоны… Подпрыгиваете… Хотите дотянуться до Бога… Не терпится вам. Ты скажи, тебе Бог зачем?

Странный вопрос.

Иван, забыв, что старец его не видит, пожимает плечами.

– Не знаешь? Так я отвечу: хочешь выпросить что-нибудь для себя. Того ради все вы, долдоны, топчетесь возле Него и ручки свои к Нему тянете: дай, дай, дай!.. Нет, чтобы сказать Милостивцу Всевышнему, на, возьми. Душу мою возьми, спаси и помилуй, бо грешен я есмь… А ведь грешен, отрок, грешен, я чую, есть грех на тебе. Разве не так? – Жует мягкие губы. – Речи`, отрок, отбрось сомнения…

И тут Иван, будто его изнутри кто-то толкнул, рассказывает о том, о чем третьего дня умолчал на исповеди: как во время недавней зачистки он наткнулся на ворожею и как спас ее от духовников.

А это ведь грех.

Он даже зажмуривается: ну, сейчас вылетит отсюда, из кельи, как драный петух.

Бывало уже такое.

Однако отец Макарий хоть и хватается за клюку, но не замахивается на него, а меленько, как в лихорадке, стучит ею в пол.

– Грех твой, отрок, не в том, что ты ворожею спас. Ворожеи, берегини, русалки – все Божьи творения. Он их создал – и не нам судить. А в том, что это не весь твой грех. Ведь не весь, отрок? Ладно, молчи, молчи! И без того знаю, сам молод был… – И вдруг старческим надрывным фальцетом: – Да, не Бога ты жаждешь, а избранности: получить то, чего нет у других. Вот в чем твой грех!.. – Клюка дробно стучит, фальцет переходит в хрип. – Тридцать ступеней в лестнице, ведущей на небо, Иоанн Лествичник предрек… Тридцать ступеней, а ты хочешь одним махом взбежать!..

Он закашливается, сотрясаясь тщедушным телом. Вот-вот упадет. Иван хочет его поддержать.

– Не надо!.. Не трогай меня!..

– Отец схиигумен!..

Тот неожиданно успокаивается:

– Ладно… Сей грех отпускаю тебе… Пройдешь испытание – отмолишь потом…

Иван не верит своим ушам. Вот это – привет. Неужели дает согласие? С чего это старец сегодня милостивый такой?

Он ждет.

А где же благословение?

Или отец Макарий забыл?

Опять впал в беспамятство, и теперь, как кукла бесчувственная, хоть кричи на него, хоть тряси и толкай, хоть брызгай водой.

Проходит минута, потом – другая.

Далее – третья.

За ними еще тысяча лет.

Старец не шелохнется.

Иван ждет и ждет.

К сердцу его подползает отчаяние. Все напрасно. Наверное, лучше встать и тихо уйти.

И лишь когда истекает второе тысячелетие, когда время до капли, до донышка исчерпывает себя, отец Макарий перстами крест-накрест касается его лба и откуда-то, очень издалека, словно из вечности, говорит:

– Ступай, отрок… Пусть Бог решит, чему быть и чему не быть…

Существует такая легенда. Когда Бодхидхарма, создавший учение дзен (по-китайски – чань, по-корейски – сон, по-вьетнамски – тхиен), пришел из Индии в монастырь Шаолинь, что на священной горе Суншань (Центральный Китай), то он просидел там в безмолвии девять лет, созерцая пустую стену. После чего ему открылась подлинная картина мира.