Шеф вернулся загоревшим на вольном воздухе и очень сердитым на стоявшую на равнинах жару. В тот же день мы трое и Кадир Бакш начали собираться в месячный отпуск. Виксен запрыгивала в воловий сундук60 и выпрыгивала обратно по двадцати раз за минуту, а Гарм широко ухмылялся и молотил по полу хвостом. Виксен знала рутину путешествий так же хорошо, как распорядок моей конторской работы. Она ехала на вокзал, распевая песни с переднего сидения коляски, а Гарм сидел рядом со мной. Она поспешила в вагон, наказала Кадир Бакшу застелить мне постель, дать ей воды, и свернулась калачиком, уставив глаза в тёмных пятнах-очках на грохочущий перрон. Гарм проследовал за подружкой (толпа расступалась перед ним) и сел на подушки, сверкая глазами и колотя хвостом.

Мы приехали в Амбалу жарким туманным утром; четверо-пятеро мужчин, вырвавшихся из тяжких одиннадцатимесячных трудов, выкликали возниц: пароконные дорожные коляски должны были отвезти нас в Калку61, к подножью гор. Гарму всё было в диковину. Он не знал повозок, где мог вытянуться во весь рост, но Виксен знала и немедленно нашла себе место; Гарм последовал за ней. Путь до Калки, пока не построили железную дорогу62, тянулся почти на сорок семь миль, с подставами через каждые восемь63. Норовистые лошадки лягались и буйствовали, но после принуждения ехали отменно – куда лучше знакомого Гарму спокойного гнедого, оставшегося теперь в тылу.

Перед бродом в повозку впрягли четвёрку волов, и Виксен едва не слетела в воду, высунувшись в сдвижную дверь для отдачи распоряжений. Гарм оставался удивлён, спокоен и едва ли нуждался в дальнейших уверениях о Стенли и Казаули. Под лай и визг мы докатили до ланча в Калке, и Гарм поел за двоих.

За Калкой дорога вилась по горам, и мы пересели в коляску, запряженную полуобъезженными лошадьми, которых меняли каждые шесть миль64. В те дни никто не мечтал о железной дороге до Симлы – города на высоте семь тысяч футов65. Нам предстояло проехать пятьдесят с лишком миль66; правила движения по этой дороге предписывали гнать лошадей во весь опор. Тут Виксен снова провела Гарма из одной повозки в другую, вспрыгнула на заднее сиденье и ликующе заголосила. Мы ощутили холодное дыхание снегов через пять миль67 после Калки; Виксен захныкала и попросила тёплую накидку, справедливо опасаясь воспаления лёгких. Я запасся второй накидкой – для Гарма – и когда мы поднялись к свежим ветрам, одел буля; тот непонимающе пожевал новую одёжку, но, кажется, принял её с благодарностью.

«Уй-юй-юй-юй!» – пела Виксен на крутых поворотах; «Тут-тут-тут!» – ревел рожок возницы в опасных местах; «Оу! Оу!» – лаял Гарм. Кадир Бакш улыбался с переднего сиденья. Даже он был рад уехать с равнин, что варились теперь позади нас в знойном пару. То и дело во встречном мы опознавали отпускника, возвращавшегося вниз, на работу. «Как там, внизу?» – спрашивал он. «Жарче, чем на угольях. А как наверху?» – «Великолепно!» – кричал он, оборотясь, и мчался прочь, а мы продолжали путь.

Когда вдруг Кадир Бакш бросил через плечо: «Солон!», Гарм, пристроивший голову у меня на коленях, всхрапнул во сне. Солон – малопривлекательное военное поселение, но с достоинством прохладного и здорового климата. Это ветреное и голое место, где все, как правило, останавливаются перекусить на окрестном постоялом дворе. Пока Кадир Бакш готовил чай, я вышел прогуляться, прихватив обеих собак. Случившийся солдат ответил на вопрос о Стенли: «Не здесь» и кивнул в сторону лысого, одинокого холма.

Мы взобрались на вершину и обнаружили пресловутого Стенли, причину всех бед; он сидел на камне, охватив голову руками, и шинель болталась на нём, как на жерди. Сроду не видел более одинокой и тоскующей персоны, нежели этот тщедушный малый в скорбном своём раздумье на высоком сером склоне.

Тут Гарм покинул меня.

Он ушёл без слова и, насколько видел, без помощи лап. Он воспарил, полетел по воздуху, и я услышал удар, когда бросок собачьего тела напрочь снёс Стенли с камня. Они покатились по земле, крича, и воя, и обнимаясь. Я не мог различить, где человек, где пёс, пока Стенли не поднялся на ноги и не заплакал.

Он говорил мне, что страдает от перемежающейся лихорадки и сделался очень слаб. Да, так он поначалу и выглядел, но лишь за время нашей встречи и человек, и пёс словно бы налились соками и вернулись к естественным размерам, как опущенные в воду сухие яблоки. Гарм прыгал на плечо Стенли, припадал к его груди, вился у ног и всё это одновременно, так что наш разговор шёл через окутавшее солдата облако из Гарма – сопящего, рыдающего, ластящегося Гарма. Я мало что понял из этих изъявлений, кроме, пожалуй, слов о том, как Стенли считал, что он уж не жилец, но сейчас в полном порядке и теперь не отдаст пса никому рангом ниже Вельзевула68.

Затем он сказал, что хочет есть, пить и вообще счастлив.

Мы спустились к чаю на постоялый двор, и Стенли – когда Гарм не лазал по нему – поглощал сардины, и малиновое варенье, и пиво, и холодную баранину, и пикули; а потом мы с Виксен откланялись.

Гарм тотчас понял, что к чему. Он трижды попрощался со мной: дал для пожатия лапы, одну за другой; потом вспрыгнул мне на плечи. Он провожал нас целую милю, распевая осанну69 во всю силу пёсьей глотки, а потом повернул назад, к своему хозяину.

Виксен пасти не раскрыла, но когда пали холодные сумерки, и мы увидели огни Симлы поперёк склонов, сунула нос за борт моего Ольстера70. Я расстегнул пуговицы и взял её за пазуху. Виксен, коротко и довольно вздохнув, быстро заснула на моей груди, и мы спешно двинулись в объезд Симлы – двое из четырёх счастливейших во всём мире созданий в эту ночь.

«Власть собаки»71

Нам хватает, как будто, обычных невзгод:
Источник их – человеческий род;
Привычных невзгод не скудеет запас —
Что же за новыми гонит нас?
Братья и сёстры, на случай на всякий:
Душу свою не вверяйте собаке!

Вы купили щенка – и вот:
Любит накрепко (страсть не лжёт),
Не зависит почтение тут,
По головке погладят его иль пнут.
Пусть всё сказанное не враки,
Не стоит душу вверять собаке.

В четырнадцать (короток век у собак)
Объявятся приступы, астма иль рак,
И ветеринар даст понять вам без слов,
Что путь к усыплению, в общем, не нов,
Вы поймёте… как понимает всякий…
Но… ведь отдана ваша душа собаке!

И когда вы склонитесь над другом тем,
Что, вас визгом не встретив, затих (совсем!),
Когда чуткий к настрою, как человек,
Ушёл в собачий Эдем навек,
То, поняв, сколь преданы вы чертяке,
Отдадите душу свою собаке.

Нам хватает, как будто, обычных невзгод,
Когда близкий христианин умрёт.
И любовь – не навечно, а так, взаймы,
И проценты в срок погашаем мы.
Я верю (хоть есть исключенья, а жаль),
Что чем дольше их держим, тем больше печаль:
Раз платить придётся так ли, сяк,
То заём короткий не множит благ…
О Господь, зачем (ведь живём, однако)
Забирает душу у нас собака?

Квайкверн72

Податлив, как талый снег, Восточного Льда народ:
За чашку сладкого кофе на всё для белых пойдёт.
Ворьё, драчуны живут у Западных Льдов давно.
Они к торгашам несут меха – и душу несут заодно.

С матросами торг вести привыкли у Южных льдов,
Где женщины в пёстрых лентах, где тесен и жалок кров.
Но неведомый белым род привержен Древним Льдам,
Там копья – крепкий нарвалий рог73, и Люди остались лишь там!

Перевод с инуитского74

– У него уже и глаза открылись, смотри!

– Положи его опять в шкуру. Сильный пёс будет. На четвёртом месяце дадим ему имя.

– В честь кого? – спросила Аморак.

Кадлу обвёл взглядом стены снежного жилища, затянутые шкурами, и глаза его остановились на четырнадцатилетием Котуко: тот сидел на лежанке, служившей постелью, и вырезал из моржового клыка пуговицу.

– Назови в честь меня, – усмехнулся Котуко. – В один прекрасный день пёс мне пригодится.

Кадлу улыбнулся в ответ – глаза его почти спрятались за толстыми широкими щеками – и кивнул Аморак, своей жене; злющая мамаша щенка заскулила, безуспешно пытаясь дотянуться до детёныша, укрывшегося в мешке из тюленьей кожи: для тепла мешок подвесили прямо над зажженной плошкой. Котуко вернулся к прежнему занятию, а Кадлу швырнул клубок собачьей упряжи в чулан, пристроенный к жилищу, стащил с себя тяжёлую охотничью одежду из оленьих шкур, положил её на просушку в сеть из китового уса76 над другой плошкой, опустился на лежанку и стал настругивать кусок мороженого тюленьего мяса, пока Аморак не принесла настоящий обед: варёное мясо и кровяную похлёбку. Рано утром он ушел к тюленьим отдушинам за восемь миль77 от посёлка и сумел добыть трёх крупных тюленей. Из глубины низкого длинного туннеля, который вёл к внутренним дверям постройки, доносился визг и лязгали собачьи зубы: упряжка, закончив дневные труды, грызлась за местечко потеплее.

Когда псы чересчур расшумелись, Котуко лениво слез с лежанки и достал тяжёлый плетёный из ремня бич длиной футов в двадцать пять78. Он нырнул в коридор, и там поднялась такая возня, будто собаки решили порвать мальчугана в клочья, однако на самом деле для них это было чем-то вроде молитвы перед кормёжкой. Когда Котуко выбрался через дальний конец туннеля наружу, с полдюжины лохматых собачьих голов высунулись следом и с жадностью наблюдали за каждым шагом хозяина в сторону козлов из китовых челюстей, где подвешено было мясо для собак. Котуко разрубил мёрзлую тушу на куски с помощью копья с широким наконечником и встал, держа бич в одной руке, а мясо в другой. Каждого пса выкликал он отдельно, начав с самых слабых, и горе тому, кто сунется вне очереди: молниеносный удар бичом мог выдрать изрядный клок шерсти вместе со шкурой. Каждая псина отвечала на зов рыком, лязгала зубами и, получив свою долю, спешила назад, в коридор, а мальчуган всё вершил и вершил справедливость, стоя на снегу в мерцающем свете полярного сияния. Последним накормлен был крупный чёрный вожак всей упряжки; Котуко оделил его лишним куском мяса и лишний раз щёлкнул бичом придачу.

– А, – сказал Котуко, кольцом сворачивая бич, – у меня над плошкой греется тот, кто станет лаять громче всех. Сарпок\ (На место!).

Он пробрался назад по головам сбившейся в кучу упряжки, сбил сухой снежок с меховой одежды при помощи валька из китового уса, который Аморак держала над входом, постучал по шкурам над головой, чтобы попадали сосульки – они свешивались со снегового потолка хижины – и снова калачиком свернулся на лежанке. Собаки в туннеле храпели и поскуливали во сне, малыш, братишка Котуко, сучил ножками, ворочался и попискивал в широком меховом капюшоне Аморак, а мать щенка, получившего только что имя, пристроилась возле Котуко и всё косилась на мешок из тюленьей кожи, в тепле и покое висевший над низким жёлтым огоньком плошки.

И всё это происходило далеко-далеко на севере – за Лабрадором79, за Гудзоновым проливом80, где могучие течения несут дрейфующие льды, севернее полуострова Мелвилл81, даже севернее узкого пролива Фьюри-энд-Хекла82 – на северном побережье Баффиновой Земли, где остров Байлот83, круглый, как опрокинутая форма для пудинга, высится над закованным в лёд проливом Ланкастер84. Севернее Ланкастера мало о чём известно; на ум приходят разве что названия Северного Девона85 и Земли Элсмир86, но даже в этих краях87, откуда до полюса рукой подать, можно встретить немногочисленных людей.