Клим открыл глаза. Но вой продолжался. Только он шёл не с улицы, а откуда-то снизу. Да, это был человеческий голос, не волчий, – страшный, отчаянный, предсмертный. Он поднялся и прошлёпал босыми ногами к трубе, шедшей снизу на крышу через мансарду. Звук доносился оттуда. Тогда он взял со стола кружку и, приставив её к кирпичной кладке дымохода, приложил ухо к донышку. Теперь завывание слышалось отчётливо. «Вероятно, что-то случилось с хозяйкой. Возможно, умирает», – подумал он. Но вдруг послышался голос Прасковьи Никаноровны, но не очень разборчиво. Можно было понять лишь отдельные слова: «Перестань выть… Разбудишь… опять накажу… ещё два дня без еды… сдохнешь».

Сон пропал, точно и не было. «Так-так, прежде всего надобно успокоиться и трезво оценить обстановку, – подумал Клим. – Все ошибки совершаются в первые секунды волнительной ситуации. Лучше ничего не делать, чем в спешке наломать дров, а потом исправлять случившееся. Сейчас и покурить не грех. Это позволит успокоиться и выбрать правильное решение». Он задымил папиросой и принялся размышлять: «Безусловно, эта старая калоша держит взаперти узницу, которая вот-вот отправится в мир иной. Кто она? И почему её прячут? Спрашивать Телешову об этом нельзя. Правду всё равно не скажет, а с затворницей может расправиться. Неплохо бы понять, где находится пленница. Теперь ясно, почему в доме нет других дачников, кроме меня. Хозяйка боится, что кто-то услышит голос несчастной. Итак, окна фасада, торца и боковых стен дома никогда не закрываются ставнями. В этом нет надобности, поскольку двор обнесён забором. А вот три полуподвальных оконца с боковой стороны дома почему-то забиты досками, хотя там никто не ходит. Да это и невозможно – колючий крыжовник давно никто не обрезал, и он стоит стеной, занимая всё пространство. Но я видел небольшую железную трубу, выходящую из одного из трёх подвальных окошек. Значит, есть небольшая печь, и, скорее всего, чугунная. Видимо, затворница содержится именно там. Кроме того, подвал имеет вентиляционную вытяжку, проходящую рядом с печной трубой, выходящей на крышу. Вот потому-то мне и показалось, что голос раздавался из трубы, а на самом деле – из вытяжки. Каменная русская печь устроена на первом этаже. Моя мансарда никак не отапливается. Тут живут только летом. Получается, что при строительстве дома не предусматривалось отопление подвала, а для того, чтобы не было сырости, была устроена лишь вентиляция. Но позже вдруг решили подвал отапливать. Можно предположить, что внутри установили чугунную печь, а металлическую трубу вывели в окно. Возникает вопрос: зачем хозяйке, живущей в одиночестве, отапливать не только первый этаж, но и подвал? Ответ напрашивается сам собой: в подвале кто-то есть, и печь сделали специально для этого человека. Понятное дело, что я больше не засну. Буду продолжать переживать… А где гарантия того, что, боясь огласки, эта старая ведьма не прикончит жертву к утру? Стало быть, надобно прямо сейчас собираться и идти в полицию, и чем скорее, тем лучше. Захотят они обыскивать дом или нет – это уже будет на их совести. Моё дело – заявить о том, что в данный момент на Еленинской, 14 совершается самое настоящее преступление».

Клим затушил папиросу и оделся. Разложив на столе карту Ораниенбаума, он отыскал местонахождение полицейского управления на Дворцовском проспекте и начал тихо спускаться по лестнице, но половицы ступенек предательски заскрипели.

– Куда это вы собрались, Клим Пантелеевич? – раздался знакомый голос за спиной.

– Что-то не спится. Хочу прогуляться.

– Так ведь ночь на дворе.

– Ночь-то белая, светло, как днём. Прекрасно.

– Разве в Петербурге на белые ночи не насмотрелись?

– Красотой налюбоваться невозможно.

– Третьего дня, говорят, на Владимирской, неподалёку от стрелковой школы^[29], нашли труп дачника. Зарезали бедолагу и обобрали. Тоже по ночам гулял, – донеслось ему вслед. – Остерегайтесь…

Оказавшись на улице, Ардашев облегчённо вздохнул. Не слышно было ни стука копыт экипажа, ни лошадиного ржания. Из далека доносился паровозный гудок, лаяли собаки и зловеще кричала сова. Пахло морем. В направлении Финского залива студент и зашагал.

В любом русском городе пожарная команда всегда подчинялась полицмейстеру и, как правило, находилась рядом с полицейским управлением^[30], поэтому, глядя на возвышавшуюся вдали пожарную каланчу, Ардашеву было понятно, в какую сторону идти.

Полицейское управление, расположенное в здании присутственных мест, охранял городовой. Он провёл Ардашева к дежурному. Полицейский пил чай. Клим первым делом протянул паспорт, увольнительное удостоверение и объяснил, что его хозяйка – Прасковья Никаноровна Телешова – насильно удерживает в подвале какую-то женщину, которая находится на грани жизни и смерти и потому просит помощи. Любое промедление приведёт к гибели человека, и тогда вся ответственность за смерть несчастной ляжет не только на виновницу её заточения, но и на полицейского, никак не отреагировавшего на устное заявление.

– Вы меня, сударь, не стращайте. Пуганые мы и стреляные, – проворчал помощник пристава первого участка. – Я пошлю с вами городового. Поедите на полицейской коляске. Он осмотрит дом. Но сначала извольте написать всё то, о чём вы рассказали. Таков порядок. Прошу.

Не прошло и десяти минут, как студент протянул исписанный лист бумаги. А ещё через четверть часа полицейская пролётка остановилась у дома под номером 14 по Еленинской улице.

Занавеска на окне ожила, и Ардашев понял, что хозяйка не спит. Она и возникла перед городовым, едва он открыл входную дверь.

– Полиция? – удивилась Телешова. – Что вам угодно?

– Прасковья Никаноровна, это я обратился в полицию. Откройте нам подвал и покажите, кого вы там держите.

– Это с какого резону? – возмутилась старуха. – Да и нет там никого, окромя крыс. Травлю окаянных, да всё никак извести не могу.

– Тогда и вопросов к вам никаких не имеется, – миролюбиво заметил городовой. – Я обследую помещение и, если всё так, как вы сказали, тотчас удалюсь. Свечу только не забудьте прихватить.

– А ежели я ключ не найду?

– Тогда я выломаю дверь, – также спокойно пригрозил полицейский.

– Ладно, идём, – пожала плечами хозяйка. Она принесла керосиновую лампу и спустилась вниз по ступенькам.

Подвальная дверь была закрыта на простой крючок. Никакого замка не было.

– Что ж, милости прошу, – указала старуха, освещая пространство лампой, хотя свет итак проникал через небольшие оконца. – Вон бочка с солёной капустой, рядом – чан с мочёными яблоками, ящик с картошкой. Она, как видите, вся проросла, перебрать не успела. На полках банки с вареньем. Нет тут никого. Не верите – пройдите и сами убедитесь.

– Стало быть, ваш квартирант зазря шум поднял, – окидывая студента укоризненным взглядом, выговорил городовой. – Вы уж не серчайте. Служба у нас такая. Наше дело на любое прошение ответить. Бывайте.

– А где печь? – осведомился Ардашев.

– Какая ещё печь? – пробормотала Телешова.

– Та, от которой труба наверх выведена?

– Какая ещё труба? – удивилась старуха.

– Нас завели в ту часть подвала, которая не отапливается. Здесь и оконца, как видите, не забиты. А есть и другая часть – с глухо заколоченными окнами и трубой от чугунной печи. И туда должна вести другая дверь, – горячо выговорил студент.

– И где же она? – недоумённо пожал плечами городовой.

– Разрешите лампу? – попросил Клим и, взяв её, вышел на площадку. Он принялся освещать стены и вдруг заметил в самом тёмном углу забеленную известью дверь с внутренним английским замком. Она почти не выделялась на фоне стены. – А тут что? Извольте открыть, – велел студент.

– Ничего там интересного нет, – зло выговорила Телешова. – Там чуланчик. Хлам разный. Уж поверьте. Ключ давно потерян. А дверь ломать жалко.

– Я шутковать не намерен, – твёрдо выговорил полицейский. – Вы немедля дадите мне лом али топор. И я взломаю замок. Вот тогда и углядим, кто прав: вы или ваш квартирант.

– Ладно, я сама отворю, – порывшись в кармане передника, согласилась Прасковья Никаноровна. – Только вы не пужайтесь, там сестра моя старшая, она умопомешанная. Я за ней приглядываю. Но она буйная, потому её никому и не показываю.

Петли были хорошо смазаны, и дверь открылась без скрипа.

Перед глазами вошедших предстала каморка шириной в две сажени и такой же длины. В углу стояла маленькая железная печь. Стены были обиты мягкой материей, чтобы не пропускать звук. Свет едва проникал через щели в досках, которыми были заколочены оконца, расположенные у самого потолка. Стола не было. На полу валялись грязная ржавая миска и кружка. У стены стояло ведро с водой. Естественные надобности заключённая справляла тут же. Воздух был до такой степени испорчен, что у Ардашева закружилась голова. В углу зашевелился ворох лохмотьев и показалась старушечья голова. Завидя вошедших, она приподнялась, подползала к ним на коленях и начала целовать руки. Несчастная была в одной юбке и рваной кофте. Её истощение дошло до предела. Она напоминала скелет, обтянутый кожей. Жёлтая, истомлённая, седые волосы сбились в колтун. По её лицу бегали вши.

Полицейский поднял её и повёл наверх.

– Как вас зовут? – спросил городовой.

– Анна Никаноровна Алыбина. Я старшая сестра вот этой злодейки. Она вместе с мужем и упрятала меня в подвал, – прошамкала та беззубым ртом и спросила: – Вы её Антипа тоже заарестуете?

– Дура, он умер семь лет назад, – прошипела хозяйка.

– Туда ему и дорога супостату! Ох, люди добрые, если бы вы знали, как он надо мною издевался! Как голодом морил… А палкой бил, как собаку! И холодом мучил, огонь не разрешал в печи разводить. Напьётся бестия, придёт с бутылкой и терзает меня полночи, – опять расплакалась пленница.

Все молчали.

– А какой год сейчас? – спросила затворница.

– Девяносто первый, – ответил Клим.

– Когда меня закрыли был семьдесят первый.

– Что? – дёрнувшись, воскликнул Ардашев. – Вас продержали взаперти двадцать лет?

– Да, милок, – кивнула старуха, всхлипывая.

– А сколько же вам сейчас?

– В девятнадцатом я родилась, в марте, пятого числа.

– Выходит, вам семьдесят два?

– Да, – покачала головой несчастная. – Они отняли у меня четверть жизни.

– Но почему вас тут держали? – осведомился студент.

– Я жила в Петербурге. Семьи не завела. Мама наша умерла рано. Младшая сестра вышла замуж и переехала в Ораниенбаум, а я продолжала жительствовать на Васильевском острове в восьмикомнатной квартире отца. Он служил на столичном почтамте, имел чин действительного статского советника и содержал прислугу. Капиталец какой-никакой у него имелся. Второй раз он уже не хотел жениться. Мы с ним ездили на воды, в Пятигорск и Кисловодск. В семьдесят втором году он скоропостижно скончался. А мы с сестрой – единственные наследницы. Вот Проська с мужем и зазвали меня в гости на её день ангела в Ораниенбаум. Они споили меня и заперли в подвале. Вскоре сестра заявила в столичную полицию о моём исчезновении. Через какое-то время квартира и всё отцово наследство досталось им. Но муженёк её, Антип, пить начал да по бабам шляться, а потом, выходит, и сдох… Но она, стерва, всё равно меня не выпускала. Боялась, наверное, что я в полицию на неё донесу. А смертоубийство моё затеять – кишка тонка. Квартира небось давно продана, а деньги растрачены, потому что последние годы она меня только кашей и кормила. Ни мяса, ни овощей, ни фруктов я не видела. От того и цинга началась, все зубы выпали. Я просила её, умоляла, дай хоть морковочку, хоть огурчик, картофелину или яблочек. Нет, говорит, жри кашу, тварь старая, может, быстрее заворот кишок приключится и к папочке своему любимому отправишься. А небо я видела всего один раз в месяц, когда ночью она меня на верёвке выводила, как собачку на поводке, чтобы я в отхожее место вынесла то, что за месяц накопилось в комнате. Я там и питалась, и нужду справляла. Сестра одно ведро воды приносила в неделю. Так я ещё и мыться ухитрялась кое-как. Но разве это мытьё? Спасибо вам, добрые люди, что спасли меня, – причитала затворница сквозь слёзы. Она упала на колени и вновь стала целовать руки городовому.