Габбитас сделал то, что было велено. За этим ничего не последовало. Оказав мужу милость, миссис Габбитас удалилась в свой уголок. Значит, ничего не заподозрила. Габбитас испытал огромное облегчение. Да, прежде она не разговаривала с ним в такой манере. Что ж, если подобные приливы чувствительности продолжатся, будет еще один повод сбежать.

Не раз и не два, а гораздо больше за эти две недели миссис Габбитас приходила в то же самое нежное настроение. Несколько реплик крайне удивили Габбитаса. Однако он продолжал собирать вещи в своей комнате, поскольку был человек решительный.

– Она не может знать, – сказал он себе, провожая супругу взглядом после одного из таких разговоров. – Узнала бы – подняла бы шум. Определенно. Ее нрав мне хорошо знаком. А эта новая манера почерпнута из какого-нибудь современного романа. Бедная старушка Мимси!

Проходя мимо спальни супруги, он бросил на нее беглый взгляд и на минуту остановился, ибо ему показалось, что Мимси стоит на коленях подле кровати и плачет. Однако, присмотревшись, он понял, что жена просто складывает одежду в корзину, и со спокойной душой направился вниз по лестнице.

Минуло пять дней с последнего из этих примечательных разговоров, и Габбитас оказался на Саутгемптонской платформе вокзала Ватерлоо, с грудой дамских и мужских баулов и все возрастающим ощущением собственной неправоты. Мисс Хокинс являла собой очаровательное сочетание робости и хладнокровия.

– Здесь заканчиваются Лондон и респектабельность, – заметил Габбитас.

– И начинается жизнь, дорогой, – ответила мисс Хокинс.

– Вот наш багаж, – сказал Габбитас.

Рядом с их внушительной поклажей располагалась чья-то еще, похожая. Внимание Габбитаса привлек маленький саквояж, который показался ему знакомым.

– Это мой? – спросил он у носильщика.

– Миссис Да Коста, – прочел тот на бирке. – Следует в Лиссабон.

– Тогда не мой, – констатировал Габбитас. – И все же это как-то… странно. Надо проследить, чтобы наши места не заняли, милая.

У двери вагона спиной к ним стоял какой-то человек – явно иностранец: слишком пушистая у него была шевелюра. Англичанин бы такую не выставлял на всеобщее обозрение. При их приближении человек обернулся.

Какое-то время они с Габбитасом вопросительно смотрели друг на друга.

– Мистер Джамасджи Ганпат, – наконец произнес Габбитас.

Мистер Ганпат, выдающийся теософ, непонимающе уставился на него. С мгновение он выглядел испуганным. Затем его лицо просветлело. Он приподнял краешек шляпы.

– Мистер Габбитас и мисс Хокинс!

Слегка отвернувшись, мисс Хокинс выдернула торчавшую нитку из дорожного пледа.

– Мы направляемся в Саутгемптон, – сказал Габбитас, вернув себе утраченное самообладание. – Вместе. Нужно встретить миссис Габбитас.

– Действительно! – Взгляд мистера Ганпата переместился к двери зала ожидания. Индус заметно нервничал. – Не знаете ли вы?.. – начал он. – Полагаю, я должен… мне лучше… Сожалею. Простите. – Неожиданно он повернулся и поспешил прочь.

– Правильно сделали, что поздоровались, – сказал Габбитас. – Он так нервничает. Что-то заподозрил? Шокирован? Ой!

Не успел Ганпат добраться до двери зала ожидания, как она открылась. Оттуда в сером дорожном платье вышла светловолосая дама с римским профилем и нежно ему улыбнулась.

– Мимси! – договорил Габбитас.

– Миссис Габбитас! – воскликнула мисс Хокинс.

При виде встревоженного лица Ганпата улыбка миссис Габбитас улетучилась. Она поглядела за его спину и слабо вскричала:

– О, мой бедный Джордж!

Затем она увидела мисс Хокинс.

– Вы?!

– Займите свои места! – воззвал кондуктор. – Просим занять места!

– Полагаю, в сложившихся обстоятельствах нам лучше сесть в поезд и объясниться, – сказал Габбитас, которому не принесли облегчения ругательства вполголоса.

Спустя минуту четверо крайне удрученных и примолкших людей уже отъезжали от вокзала Ватерлоо в вагоне первого класса. Начинать подобные разговоры всегда трудно. В Воксхолле миссис Габбитас решилась заговорить.

– Это совершенно нелепо! – резко выпалила она. – И глупо! И с этим теперь ничего не поделать.

– Дорогая, я чувствую ровно то же самое, – очень медленно произнесла мисс Хокинс, не поднимая взгляда и отрывая волнистую полоску от обертки.

– Это даже не романтичный скандал, – продолжала миссис Габбитас со слезами в голосе. – Ничего оригинального. Это просто смешно. Ужасно! Чудовищно!

Все четверо погрузились в молчание.

– Не думаю, – сказал мистер Ганпат, нервно хихикнув, – что… это смешно.

Все снова задумались.

Когда миновали Клапем, мистер Габбитас прокашлялся.

– Ну?.. – спросила миссис Габбитас.

– Надо выбираться из этой передряги, – начал Габбитас. – Мы с Ганпатом должны драться…

– Нет, – возразил Ганпат. – С нами дамы! Никаких поединков.

– Мы могли бы подраться, – продолжал Габбитас. – Но я не очень понимаю, по какому поводу.

– Совершенно верно, – согласился Ганпат. – Повода нет. – Он одобряюще улыбнулся миссис Габбитас.

– Репутация дам не должна пострадать, – сказал Габбитас.

– Опять же верно, – сказал Ганпат, оживляясь. – Послушайте. Я придумал. Вот как мы поступим. Миссис Габбитас и мисс Хокинс поедут с нами до Саутгемптона. Вполне пристойно, не правда ли? Дослушайте до конца. Потом мы разделимся. Мы с вами, мистер Габбитас, направимся в Париж. Хорошая ведь идея? Мы давно собирались посмотреть Париж. Вы, моя… то есть мадам… вы, мадам, едете с мисс Хокинс. Вы едете в… едете в…

– Лиссабон, конечно, далеко, но он указан на багаже.

– Да-а, – задумчиво протянула мисс Хокинс, разрывая бумажные полоски на квадратики. – Это разумно. Я, само собой… я не против. Теперь не против.

– Замечательно. А что вы скажете, Габбитас?

– Совершеннейшая путаница, – сказал тот, поглядев на мисс Хокинс.

Мисс Хокинс подняла взгляд и, как показалось Габбитасу, еле заметно кивнула. Он повернулся к Ганпату.

– Очень хорошо, так и поступим.

– Мы все были глупцами, – сказала миссис Габбитас. – Полными глупцами.

– Насколько я понимаю, тут все хороши, – заметил ее муж.

– В этом вагоне вообще нет невинных жертв, – констатировал мистер Джамасджи Ганпат.

– А теперь, раз все улажено, давайте поговорим о чем-нибудь другом, – предложила миссис Габбитас.

– Кудряшки, – отозвалась мисс Хокинс, складывая обрывки в две кучки у себя на коленях. – Кудряшки, дорогая, снова входят в моду.

1894

Увлечение Джейн

Из своего кабинета, где я сижу и пишу эти строки, я слышу, как наша Джейн спускается по лестнице, таща за собой половую щетку и совок для мусора, которые громко стучат о ступеньки. В прежние дни под аккомпанемент этих инструментов она нередко напевала псалмы или британский гимн, но с недавних пор умолкла и даже стала более тщательно исполнять свои обязанности. Было время, когда я мысленно молил о такой тишине, а моя жена, вздыхая, мечтала о подобной рачительности – теперь же, обретя желаемое, мы отнюдь не испытывали от этого ожидаемого удовольствия. Сказать по правде, я бы втайне обрадовался (хотя, возможно, признаваться в этом – слабость, недостойная мужчины), если бы Джейн снова затянула «Дейзи»^[16] или разбила тарелку – разумеется, не из лучшего зеленого сервиза Юфимии; это означало бы, что ее хандра миновала.

А ведь как нам хотелось ничего впредь не слышать о кавалере Джейн – до тех пор, пока это не случилось на самом деле! Она всегда была горазда поболтать о том о сем с моей женой, и они нередко вели беседы на кухне на самые разные темы – беседы столь увлекательные, что я иногда оставлял дверь кабинета открытой (дом у нас небольшой) и присоединялся к разговору. Но с того момента, когда появился Уильям, ни о чем другом речь уже не заходила: Уильям то, Уильям это, а когда мы думали, что эта тема уже полностью себя исчерпала, Уильям воскресал вновь. Они были помолвлены уже три года, однако при каких обстоятельствах она с ним познакомилась и как случилось, что она настолько к нему прикипела, мы не знали. Я предполагаю, что их знакомство произошло на перекрестке, где преподобный Барнабас Бокс завел обычай проводить службу под открытым небом после воскресной вечерни. Юные амуры, по обыкновению, слетаются, как мотыльки на пламя свечи, на свет керосинового факела, вокруг которого собрались желающие предаться пению гимнов Высокой церкви. Я так и вижу Джейн, которая стоит там и поет, временами дополняя память воображением, вместо того чтобы готовить нам ужин, и Уильяма, который подходит к ней и говорит: «Добрый вечер!» – и она отвечает: «И вам добрый вечер!» – и затем, когда необходимые приличия соблюдены, между ними завязывается беседа.

Вскоре Юфимия, верная своей дурной привычке болтать с прислугой, узнала о его существовании.

– Он очень достойный молодой человек, мэм, – сказала Джейн. – Вы даже представить себе не можете насколько.

Проигнорировав этот оскорбительный намек на ее неосведомленность, Юфимия продолжила расспрашивать Джейн об Уильяме.

– Он служит младшим приказчиком у Мэйнарда, торговца тканями, – продолжала Джейн, – и получает восемнадцать шиллингов – почти фунт – в неделю, мэм; и когда старший приказчик уйдет на покой, Уильям займет его место. Он из очень хорошей семьи, мэм. Не из рабочих. Его отец держал зеленную лавку, мэм, и у него была маслобойня, и он дважды объявлял себя банкротом. А одна из сестер Уильяма сейчас в приюте для умирающих. Это отличная партия для меня, мэм, – заключила девушка, – я ведь сирота.

– Так вы с ним помолвлены? – спросила моя жена.

– Нет, мэм; но он копит деньги, чтобы купить мне кольцо с амефистом.

– Что ж, Джейн, когда вы будете должным образом помолвлены, можете приглашать его сюда по воскресеньям и чаевничать с ним на кухне, – предложила жена.

Ибо моя Юфимия считала своим долгом проявлять к служанкам поистине материнскую заботу.

Вскоре появилось кольцо с аметистом – Джейн носила его повсюду и даже выставляла напоказ, наловчившись так выгибать палец, чтобы этот залог любви бросался в глаза. Старшая мисс Мейтленд была удручена этим обстоятельством и сказала моей жене, что служанки не должны носить кольца. Но Юфимия заглянула в справочник «Ответы на любые вопросы»^[17] и в «Книгу о домашнем хозяйстве» миссис Мозерли^[18] – и не нашла там запрета на сей счет. Так что этот маленький символ любви, добавлявший Джейн счастья, остался при ней.

Сокровище ее сердца показалось мне «весьма достойным молодым человеком», как любят выражаться иные почтенные люди.

– Уильям, мэм, – неожиданно сказала Джейн как-то раз с плохо скрываемым самодовольством, пересчитывая бутылки с пивом, – Уильям, мэм, трезвенник. Да, мэм, и он не курит. Курить, мэм, – только сор разводить, – с видом знатока заметила она. – Не говоря уж о напрасной трате денег. И о запахе. Впрочем, некоторые люди, я думаю, не могут без этого обойтись…

Поначалу Уильям имел довольно захудалый вид. Он носил черный пиджак из магазина готового платья, у него были серые водянистые глаза и цвет лица, приличествующий человеку, чья сестра находится в приюте для умирающих. Юфимии он не нравился – с самого первого его визита в наш дом. О его хваленой респектабельности свидетельствовал зонтик из альпаки^[19], с которым он никогда не расставался.

– Он ходит в особенную церковь, – сказала однажды Джейн. – Его папа, мэм…

– Его… кто, Джейн?

– Его папа, мэм, принадлежал к Англиканской церкви; но мистер Мэйнард – член Плимутского братства^[20], и Уильям считает, что ему тоже полезнее посещать их службы. Когда у мистера Мэйнарда выдается свободная минутка, он подходит к Уильяму и дружески беседует с ним – учит, как использовать остатки бечевки и как спасти душу. Он всегда очень внимателен к Уильяму, мэм, и следит за тем, чтобы он правильно спасал свою душу.