Средневековье, думается мне. Страдающее. С отчетливым душком наколотой на палку свиной головы. Бедный Илья, за кого тебя здесь держат? Поправ всеобщую глобализацию, сколотили-таки феодализм. И проблемы тут, похоже, посерьезнее, чем формулировки из лексикона моей бабушки.

Я думаю о парике. Возможность думать о парике вместо социального статуса Ильи – это свобода. Возможность думать о чем угодно вместо того, чтобы паниковать по поводу того, что думают о тебе, – свобода в квадрате. Я механически конспектирую лекцию и представляю, как Катя находит у себя дома парик. Ей очень нужны деньги: она только что узнала, что залетела от своего парня (я искоса посматриваю на Джона, который тоже что-то строчит на удивление каллиграфическим почерком, – например, такого). Никаких детей – нет, она сама еще ребенок, а он – тем более, все мнит себя властелином несуществующего королевства. Катя даже знает, где сделать аборт анонимно и быстро, недешево – ладно, вернет, придумает, как подзаработать, того же властелина можно поднапрячь. Но сейчас очень нужно, и срочно, и она трясущимися руками отпирает отцовский сейф (не знаю, был ли сейф у отца Кати, но у моего – был). Открывает, а там – он. Лежит. Напудренный и чужеродный, как мертвый котенок на стуле Романовых в Зимнем дворце. Долбаный парик. «Ты… – раздается у нее за спиной. – Да ты…» Папа еще никогда не бывал настолько зол. В него будто кто-то вселился. Катя выскакивает из квартиры, забыв про деньги. Инстинкт самосохранения гонит ее прочь. Переночевать у подруги – это приходит в голову уже по пути, а лучше к… (я снова смотрю на Джона: он продолжает писать) нему и обо всем ему рассказать – и про ребенка, и…

– Я не смогу проводить тебя сегодня. Преля проводит и все тебе покажет. Будет весело.

– Необязательно меня провожать.

– Уже темно. Обязательно.

Я оборачиваюсь на Илью. Он, видимо, еще не подозревает о своих планах на вечер. Ладно, спрошу, как добраться до «Праздничного», и расстанемся.

Небо за окном темнеет. Я по привычке представляю, как зайду в свою комнату, включу вместо люстры гирлянду с белыми огоньками, спрятанными за шторой, и настольную лампу. Возьму ноутбук, чтобы читать новости – социальных сетей в моей жизни нет уже давно. Только несколько виртуальных друзей, которые ничего обо мне не знают, но мы не то чтобы оживленно общаемся. Конечно, всегда остаются книги. Мои остались дома. Моя комната осталась дома.

Весь мой чертов дом остался дома.

* * *

Саню Сорину я знала, как знают человека, который подписывается на тебя и молча лайкает посты, – то есть совсем не знала. У нас оказалось пять общих подписчиков, для меня это означало, что мы знакомы через пять рукопожатий. У нее были красивые фотки и подробные посты, поэтому я тоже на нее подписалась. Саня училась на социолога и много где волонтерила. Я никогда не думала, что можно совмещать учебу и бесплатную работу. Было интересно читать о поездках в приюты для животных – если бы не мамина аллергия на шерсть, после них я бы точно взяла себе котейку. А еще Саня помогала «Ночлежке», фонду поддержки бездомных. Так я узнала, что нельзя называть бездомных бомжами, потому что слово «бомж» заключает в себе социальный антагонизм, а бездомный – это прилагательное к слову «человек». Время от времени Саня сообщала, что написала новую статью о волонтерстве и ее можно прочесть на «Таких делах». Я читала их все. Судя по тому, что Саня училась на третьем курсе, разница в возрасте между нами была небольшой, но между нашими занятиями – огромной. Я думала: ладно, за два года я тоже много чего добьюсь, нужно только понять – чего. И когда новость о смерти Марта стала распространяться в медиа вместе с подробностями его участия в убийствах бездомных; когда журналисты вышли на меня и обнаружили эту несчастную машину, которую он мне подарил; когда наши совместные фото разлетелись по соцсетям, а меня атаковали так называемые неравнодушные, Саня появилась снова. Она пыталась связаться со мной в директе. Я не ответила, даже не прочла сообщение. Не хотелось узнавать, какое я дерьмо, еще и от нее. Уже здесь, в Красном Коммунаре, я стала искать информацию о «санитарах» и нашла статью Сани Сориной о жертвах Марта. Обо мне там ничего не было. Спасибо, почти знакомая Саня.

«Вот тут она все время сидела, – рассказывает мне Дамир. Он работает на радиорынке неподалеку. – Как зовут, не знаю. Училка. Стихи читала. Выпивала, когда холодно, но не очень. Своих ждала».

«Своими» для бездомной бывшей учительницы начальных классов были невестка и сын. Каждый день они проходили здесь, под железнодорожным мостом платформы «Царицыно», по пути из дома на работу и обратно. Квартиру купили, продав другую – материнскую, трехкомнатную – в городе Видное. Пообещали жилплощадь и ей, но то ли денег не хватило, то ли совести. К себе не пустили: «Старая, пахнет, еще и дурная, пожар устроит – все на улице окажемся».

На улице оказалась только «училка». Днем она просила милостыню, по ночам спала в одном и том же проверенном подвале. Пока позволяла погода, пожилая женщина предпочитала оставаться на улице: любила природу. Царицыно – парк-музей, но есть и «дикая» часть. Туристов здесь не встретишь – разве что собачников, любителей пикников и таких, как «училка».

Поздним вечером 13 сентября было тепло и сухо. Бездомная сидела на лавочке. К ней подошел Мартин Лютаев. С собой у него была чекушка водки. Он предложил отойти под деревья, чтобы выпить. Когда оба оказались достаточно далеко от пешеходной дорожки, Лютаев приемом сбил женщину с ног, а потом продолжил бить по голове. Уже потерявшую сознание, он поднял ее за руку и перекинул через плечо, а затем нанес смертельный удар ножом в живот.

«Училку» звали Анна Николаевна Нелидова.

* * *

Самый большой в Красном Коммунаре универмаг «Праздничный» оказался крытым рынком с овощными и мясными рядами. Сейчас поздно, и они безлюдны. В темных холодильниках лежат пустые подносы. Шагающий впереди Илья уверенно петляет между прилавками и выводит меня к палатке с вывеской «Табак». Внутри есть жизнь. Я трижды повторяю продавщице свою просьбу, прежде чем она достает откуда-то сверху пыльный блок стиков. Товар, видимо, непопулярный.

– Только наличными, – говорит она при виде карты и смотрит на мою маску с черепами.

– У тебя не будет? – спрашиваю я Илью. – Завтра сниму и отдам.

Он делает круглые глаза и мотает головой:

– Тут вроде банкомат у входа…

Мы возвращаемся. Мне отчего-то не по себе. Может, все дело в том, что я надеялась на шопинг с тележкой, в которую положила бы круассаны к завтраку и что-нибудь вроде варенья из сосновых шишек. Там такие крошечные маленькие шишечки, когда опускаешь их в горячий чай, они становятся совсем мягкими, а на вкус как елка. «Для поддержания здоровья и хорошего настроения рекомендуем принимать варенье по одной столовой ложке три раза в день!» – со вкусом читал папа этикетку на баночке, прежде чем плюхнуть вишнево-шишечную массу в креманку. И уже оттуда мы принимали по одной, а потом еще по одной – до тех пор, пока не начинали скрести ложками по дну.

Все бы отдала сейчас за маленькую сосновую шишку. Ни про какой шопинг я, конечно, уже не думаю. Лампочка над банкоматом мелко моргает, но, по крайней мере, она здесь есть. Я достаю карту и вставляю ее в картоприемник. Илья продолжает наивно наблюдать за моими действиями. Я кое-как прикрываю кнопки рукой и ввожу ПИН-код: 2303. День и месяц рождения Марта. Снимаю пять тысяч с расчетом на то, что в ближайшее время другой такой возможности не представится. Телефон сообщает из рюкзака о списании. Деньги у меня есть: их ежемесячно перечисляет на эту самую карту семья, которая живет сейчас в нашей московской квартире. Вернее, теперь уже моей: я единственная наследница. Для поддержания здоровья и хорошего настроения рекомендуем не вспоминать о том, что сделала мама.

– Вот видишь, все в порядке! – заявляет рядом со мной жизнерадостный девчачий голос.

Я в панике поднимаю взгляд на Илью, но вижу не его.

– Ну что, пошли? – встряхивает кое-как подстриженным каре незнакомая девица, зачем-то напялившая одежду Ильи, а то и самого Илью. – Закроются же.

– Ты… – Еще никогда в жизни мне не было так страшно.

– Лол, – говорит уже Илья и двигает обратно к палатке. Я – за ним, не сводя с него глаз. – Чего уставилась?

С бешеным сердцебиением и уже не вполне понимая, что делаю, я забираю свой блок стиков, прячу его в рюкзак и очень, очень хочу на воздух.

– Илья?

Она загадочно улыбается и не отвечает. Поправляет волосы. Поводит плечом. Метаморфоза кошмарна своей молниеносностью: Илья не переодевается в платье, не красит глаза и не нахлобучивает – я пытаюсь сглотнуть, но нечего – парик. Его мимика, манеры, походка…

– Как ты это делаешь?

– У меня два голоса.

Мы наконец выходим на улицу. Я открываю и закрываю рот, будто задыхающаяся рыбка:

– У тебя – два тебя!

– Можно и так сказать. – Она отвешивает комичный поклон. Я пытаюсь втянуть шею в воротник куртки.

К нам семенит маленькая женщина с картонкой в руках – до этого она топталась возле дверей кавказского ресторана. На картонку наклеен лист бумаги с напечатанным на нем черно-белым портретом. Ниже крупно написано: «ЯНА». Черный крестик, молитва.

– Девочки! – говорит попрошайка. – Девочки!

Она тоже видит перед собой двух девочек, хотя у меня при первой встрече с Ильей никаких сомнений в его гендере не возникло.

Я достаю и не глядя протягиваю ей двухсотрублевую купюру. Илья смотрит на нас и умильно улыбается.

– Перестань, пожалуйста. Это выглядит… странно.

Это выглядит как чертово расстройство личности.

– Джону нравится.

– А мне – нет!

Некоторое время мы идем молча. Я тщетно пытаюсь уложить увиденное в голове. Пока что там уйма вопросов, один идиотичнее другого. Наконец я выбираю, как мне кажется, максимально корректный:

– Ты где-то этому учился? Театральный кружок? Может, что-то цирковое?

– Не-а. Я всегда таким был.

Мальчик-девочка. Я вспоминаю все, что знаю о людях-андрогинах, театральном амплуа травести и, наконец, гендерфлюидности. Знаю почти ничего.

– Прости, – мямлю я, отчаянно сожалея, что не слишком компетентна. – Если не секрет, кто тебе нравится? В смысле… Если неприятно, можешь не отвечать.

– Нравится твой запах.

– Извини.

Я судорожно оглядываюсь по сторонам в поисках ориентиров и понимаю, что их нет. Слева дорога, за ней – череда гаражей, тусклые фонари, справа кусты, жилые дома, огоньки окон… Мне нужна остановка.

– Куда мы идем?

– А куда тебе надо?

Я с усилием вспоминаю:

– Электровозный проезд. Гляну по навигатору…

– Все, понял, – говорит уже точно он и тащит меня под арку. Сворачивать приходится довольно резко. К тому же Илья ускоряется. – Тут покороче.

Наши шаги гулко звучат под сводом. Прямо над головой чьи-то окна. Дом-многоножка с сотней рассеянных глаз. Во двор мы выходим уже втроем. Справа от Ильи семенит неизвестно откуда взявшееся худенькое существо в куртке не по росту. Капюшон мешает мне разглядеть лицо. Они о чем-то быстро перешептываются.

– Сорян, – говорит Илья. – У меня дела. Тут уже близко. – Он неопределенно кивает в сторону пустыря и девятиэтажек за ним. – Туда и направо. Будет твоя остановка.

Даже тот факт, что я совершенно не представляю, куда идти, не мешает мне радоваться избавлению от его двуличной компании. Я кидаю прощальный взгляд на нашу внезапную спутницу – да, это девушка, и то ли фонарь слишком неудачно отбрасывает тень, то ли половина ее лица – сплошной синяк.

Сделав несколько робких шагов, я оглядываюсь: две тощие черные фигуры, короткая и длинная, неподвижно стоят под фонарем. Если бы сейчас они подняли руки и дружно помахали мне вслед, я поставила бы на своем рассудке крест.