Петрович зашёл внутрь, топая кирзовыми сапогами, снял с себя куртку, повесил её на раскидистые оленьи рога у дверей и разулся. Он провёл меня по дому, устроив что-то типа экскурсии, и показал чистую и просторную комнату с огромной кроватью и письменным столом, и сказал:

– Кидай свои кости тут. Располагайся. Это когда дети-внуки приезжают, они тут живут, так что не потеснишь меня. Пойду что-то на стол соображу, а то с утра только сусок кала с хлебом съел – а это разве еда? Если умыться надо – удобства на улице. Там и душ летний, за домом, и рукомойник… Полотенца вот они, в шкафу бери сколько тебе надо… А на свободные полки можешь вещи свои разложить.

Я озадаченно посмотрел на него, пытаясь понять, кажутся мне или нет его странные приступы дислексии, но потом решил покуда не обращать на это внимания и не обострять:

– Спасибо, Петрович, сейчас немножко в себя приду и надо будет мне в участок отлучиться, Соломин звал на побеседовать…

– Ну, если Соломин… Но ты не торопись – какароны с мотлетками я быстро сварганю!

Пока я плескался под еле тёплым душем и пытался побрить рожу, пользуясь затупившейся безопасной бритвой, мылом и осколком зеркальца, из дому доносились ароматы котлет, будоража ноздри чесночными и луковыми нотками.

– Эти из козы, – сказал Петрович, накладывая мне целую гору макарон и четыре котлеты – сверху. – Из дикой козы, она ещё три дня назад по лесу бегала. Я охотник, понимаешь ли…

Макароны были с фаршем, по всей видимости – говяжьим. Макароны по-флотски с котлетами? Мясо с мясом? Очень, очень в духе полешуков. Они, блин, голубцы с жареной курицей едят, а колдуны свиными колбасками закусывают!

– Чего ты так на макароны смотришь, Гера? Нормальный фарш – говённая варядина!

Я не выдержал и заржал в голос. Это уже чересчур! Петрович сначала нахмурился, а потом подхватил моё веселье и засмеялся, обнажая крепкие зубы и сверкая золотыми коронками. Вот и пойми его – это у него прикол такой, или и вправду – что-то вроде избирательной дислексии?

– Ешь давай, – сказал Петрович, отсмеявшись. – А то и мне уйти надо будет. Обещался Раисе, что догуляю до неё сегодня. Вечером тут вот встретимся, как жить-поживать будем. Вот тебе ключ, приходи-уходи когда тебе вздумается. Я, например, к девяти приду – но это не точно. До Деменки часа два ходу, да там часа три, да обратно…

Нормальная такая скорость ходьбы у деда: Деменка от Талицы километрах в десяти-двенадцати!

– А! Будешь возвращаться – куханку блеба возьми! – Петрович фыркнул, поглядывая на мою озадаченную физиономию, и, ухватив ложку всей пятернёй, навалился на макароны и котлеты.

В общем – повезло мне с хозяином.

* * *

– В каком смысле – сколько? – уставился на меня участковый Вова. – Мы четверых задержали. Зебра там у них основной, гнида эта. Таких ещё поискать!

Соломин почесал затылок:

– Думаешь, ещё кто-то там был? Они все в отрицалово ушли, мол, пьяные были, не помнят ни черта. Там у них минимальная планка – два с половиной промилле в крови, так что может и вправду – ничего в бошках их не задержалось. Но поспрошать – поспрошаем…

– А Антонина? – спросил я.

– К ней пока врачи не пускают. Я сотрудника посадил – дежурит. Сразу позвонит, если в себя придёт.

– В поселковой больнице лежит?

– Не, в Петриков сразу отвезли. Думали вообще в Мозырь, но боялись – дорогой хуже станет, – Соломин странно на меня глядел, и я знал, что он хочет спросить.

Но, наверное, майор не хотел впутывать во всю эту историю участкового Вову-Володю. И потому сказал:

– Пройдёмся?

– Пройдёмся, почему нет? – я встал из-за стола и двинулся к выходу.

Соломин на секунду замер, глядя в пустоту, а потом, ругнувшись, хлопнул ладонью по столу:

– Вова, пять стаканов! Там точно было пять стаканов, слышишь?

– Вот чёрт, – сказал Вова.

Для них это означало скорее головняк, связанный с поиском ещё одного подозреваемого или там – свидетеля. Для меня – нечто большее. Тут явно развязывалось некое действо, сценарий и цель которого мне абсолютно не ясны. Герилович сунул меня сюда как катализатор, чтобы когда дерьмо забурлит – увидеть, из какой дырки пойдут бурбалки. Но мне-то этого недостаточно! Я-то хочу разобраться!

– Откуда ты узнал? – спросил Соломин, когда мы вышли из участка и брели по тротуару к автомобильной стоянке со служебным транспортом. – Нет, я понимаю что – оттуда. Откуда и про морёный дуб, и про клад, и про маньяка… Но причина? Повод?

– Яся, – сказал я. – Девочка Яся на велосипеде. Я когда к Талице подходил, по трассе, эта самая Яся мимо ехала и, если честно, жутко меня напугала, подкравшись и пропев на ухо «Марсельезу». У неё была сумка через плечо, там – какие-то газеты, письма… Ну и меня перещёлкнуло. Вот про подвал этот, почтальонша, алкаши. Зебра.

– Яся? – удивился Соломин как-то чуть более эмоционально, чем подходило к ситуации. – Но… Ах, да, они же родственницы, верно? Из Букчи, штунды…

– Штунды? – теперь настало моё время удивляться.

Нет, словечко-то было знакомое, что-то такое стучалось в голове, но уж больно редкий и специфический термин, не сразу и вспомнишь.

– Яся-Яся-Ярослава… – не обратив на меня внимания, задумчиво проговорил Соломин.

На лице его появилось мечтательное выражение. Да неужели? Вот оно как? Его слова про то, что свалил из Дубровицы и старается наладить личную жизнь, заиграли новыми красками. Или – я надумываю? Ему сколько – двадцать шесть-двадцать семь? Ей сколько – шестнадцать, скоро будет семнадцать? Ну, на грани, очень на грани, если честно…

– Так! – сказал Соломин нарочито энергичным голосом. – Я тогда в Букчу съезжу, нужно опрос сделать. А ты тут порячку не гори, осваивайся…

Да что тут с ними со всеми такое? Может климат местный так влияет?! Заметив моё озадаченное выражение лица, милиционер счастливо рассмеялся:

– Ну, я вижу с Гумаром ты уже познакомился! Очень интересный товарищ! – а потом вздохнул. – Короче, работать надо… Съезжу в Букчу, потом в Петриков – может быть, с Антониной побеседовать получится, ну и с этими, пьющими… Протрезветь за ночь они должны были. Ещё увидимся!

Соломин помахал мне рукой и заторопился к жёлтому жигулёнку. Всё говорило в пользу того, что какая-то история их с девочкой Ясей всё-таки связывала. Тем более – с чего бы ей оставаться тут, в этих дебрях, ещё на целый год после окончания школы? Девочка вроде как умненькая и живая, по-французски вон шпрехает… Почтальон – работа мечты, серьёзно?

Или я надумываю? И вообще – какое мне дело до личной жизни Соломина? Мне работать надо, там ребята из ЧВК зависли по тексту как мухи в сметане: один только-только чеку выдернул из гранаты, да так и застыл, бедный. Второй – автомат перезаряжает… Уже два дня никак перезарядить не может. Непорядок! Надо парней выручать…

Жёлтый милицейский жигулёнок, лихо выбив из-под колёс гравий и дорожную пыль, вырулил на дорогу. Я повертел головой по сторонам, побренчал монетками в кармане и пошёл в сторону магазина: если я чего-то понимаю в полешуках, одним мясом с мясом сегодняшний день не ограничится! Помимо мяса с мясом полешуки ещё любят алкоголь с алкоголем, это мне совершенно точно известно! Ситуацию осложняло только то, что с алкоголем я в последнее время отношения не поддерживал. Ну, почти.

* * *

Глава 5, в которой снова появляется Шкипер

К Петровичу один за другим в калитку стучались местные деды. Они рассаживались в саду, на лавочке и табуретках, и ждали своей очереди, беседуя о том, о сём.

Петрович их брил – опасной бритвой, и стриг – устрашающего вида ножницами и механической машинкой. Я сидел в своей комнате перед открытым окном и лупил по клавишам «Москвы», заполняя листы бумаги, проложенные копиркой, кривоватыми буквами машинописного текста. Огромная глиняная кружка с заваренным травяным сбором и блюдечко с печеньем скрашивали писательский труд, а разговоры бреющихся дедов отвлекали от писанины. На самом деле – слушал я их с удовольствием и дивился: они обсуждали преданья старины глубокой как нечто само собой разумеющееся! Для человека, рождённого на исходе двадцатого века, байки про пятидесятые или шестидесятые годы казались чем-то невообразимо далёким. А если речь шла про годы НЭПа или там – репрессии тридцатых, то тут и вовсе впору вспоминать неандертальцев с кроманьонцами.

Конечно, для самих дедов эти рассказы оставались событиями не такой и далёкой молодости. Один баял о том, как его – отца четверых детей – в 1945 году забрали на три года из семьи на восстановление народного хозяйства, а дети в это время ели «нисчемушные» щи из щавля – то есть, кроме щавля, там и не было-то ничего. А на десерт – «ягодку» – варёные лесные ягоды, тоже – «нисчемушные». Это где это так нужно было восстанавливать народное хозяйство, где так помощь-то требовалась, что там жили хуже, чем тут?

Другой рассказывал про платную старшую школу и платное высшее образование аж до 1956 года, и раздельное обучение мальчиков и девочек. Вот это было для меня настоящим откровением: при социализме – и платные техникумы и ВУЗы? Но они обсуждали это фоном, как нечто само собой разумеющееся, предметом разговора деды имели приготовление летнего супчика на основе щавля. Стариканы рассуждали, на какой косточке его лучше варить: на говяжей или свиной, и яйца со сметаною добавлять лучше сразу в кастрюлю или потом – в тарелку. И куда поступит внук старого Гумара – Михась, когда закончит мотаться «по горам, по долам» и решит остепениться. После армии-то ему всякие льготы полагаются! И платить-то теперь не надо! В общем – по всему выходило, что жить стало лучше, жить стало веселее, а что было – то быльём поросло.

– А ты к престольщине потолки-то побелил, Петрович? А то – стыдно! К Тройце с Жирович обещались молодого попа прислать, да у царкве службу ладить! Батько-то Пётр строго дал указ – верующим препятствий не чинить! Царкву адчынили вот… Размова идзе – можа и звонницу разрешат нам поставить, м? Мы б сладили…

– Не белил ещё, – вздохнул Петрович. – Стыдно, да! Ну, жилец у меня вон есть, парень здоровый – поможет! Он с соображением… А что попа пришлют – так то писями по воде виляно… Пётр Мироныч, он, конечно, тоже с соображением, и его батька был шибко боговерующий, говорят, и сына так воспитал, но… Машеров – один, а этих вон – целое татарское иго! Вабищевич один чего стоит! Его-то батька звонницу в двадцать пятом году и поджёг, а сынок теперь – в горпоселковом Совете – председателем! Не даст дозвол звонницу ставить… Скажет мол, неча звонить, потому как – ре-ли-ги-о-зна-я попа-гранда!

– Ништа! – загомонили деды. – Съезд будет в августе – там порешают! Машеров силу имеет даже поперёк Романова! Да и Романов, мовят, с соображением!

А я диву давался: в городе, конечно, тоже детей тайком крестили, но тут, на селе… Церквей нет, какие взорвали, какие – сожгли, какие под нужды народного хозяйства передали ещё до войны, а народ до сих пор престольные праздники наперечёт знает, и в соседние деревни в гости ходит, отмечать! Деды эти недаром пришли: сегодня воскресенье, «нядзелька» – на местный манер. Работу тяжкую не работают, стараются время провести с чувством, с толком, с расстановкой. Хоть в церковь возможности сходить и нет. Эти, небось, ещё и старый режим помнят? Сколько им там лет-то? Петровичу – семьдесят. Родился, стало быть, в 1910 примерно…

На меня дохнуло могильным холодом ушедших в небытие эпох, и я активнее застрочил по клавишам: с далёкими эпохами я ничего поделать не мог, а вот будущее… Будущее уже менялось! Перед глазами мелькнул образ старого Белозора оттуда, из альтернативного две тысячи двадцать второго года – поджарого, крепкого старика со страшным шрамом поперёк глаза. Что же ждало меня впереди? Что ждало Родину? Этих вот дедов, которые брились и трепались под окнами? Не навредил ли я миру своими действиями, не сделал ли хуже?