– Да по кражам нераскрытым… Хочет, чтобы я подворный обход провел и всех работников ломбардов в районе опросил. Пойду, говорит, жаловаться начальству, что так долго не исполняете.

– Да пусть хоть папе римскому жалуется…

– Я примерно то же и сказал. По трупу что?

– Ничего, – Вершин закончил писать рапорт и откинулся на спинку стула. – Пирясов сейчас допрашивает тех соседей, что удалось выцепить, а так – ноль. Никто его не опознает.

– А по той бабке в коллекторе? – два дня назад в люке теплоцентрали нашли свернувшуюся калачиком мертвую женщину, уже несвежую, явно из среды маргиналов.

– Кардиомиопатия. Вчера ее вскрыли, там в порядке все… что с трупом делать будем? В два часа совещание в комитете, будут выслушивать наши предложения.

– А какие могут быть предложения? Пока личность не установим, с теми свидетелями, что у нас есть, преступления не раскроешь.

– Будем устанавливать…

Лифт в доме не работал второй день, и Рите пришлось тащиться семь этажей с тяжелыми сумками, да еще и прижимая к груди свободной рукой коробку с домашним комбайном. Она привыкла таскать тяжести, вчера вон вообще пять пакетов с едой в квартиру притащила, но в этот раз немного не рассчитала. Пользуясь рождественским благосклонным настроением Сурена, оценившего вчерашнее приобретение, – полный кухонный набор, – и отсыпавшего сестре еще денег, она поехала на книжный рынок и накупила книг по психологии, а потом снова заглянула в гипермаркет и не удержалась, пробила на кассе комбайн, о котором давно мечтала. Весил чертов комбайн килограммов пять, книги рвали ручки сумок и тянули Риту вниз, но она упорно поднималась к себе домой. Открыв дверь ключом, она поняла, что Вика снова приехала к ним, как и вчера, и опять плещется в ванной.

Вика была постоянной девушкой Сурика, с которой тот познакомился на очередной хазе: проститутка Вика. «Вичка, – дразнил ее Сурен, – от слова ВИЧ». Среднего роста, рыжеволосая девушка с круглой попкой и хриплым низким контральто, она Рите нравилась, хоть и занималась непристойностями. Вика хорошо готовила, быстро рубила салаты и пела себе под нос на кухне, периодически затягиваясь сладковатой сигаретой. Рите, когда она вдыхала этот запах, становилось муторно, и она предпочитала проводить это время в комнате, благо Вичка надолго не задерживалась – приезжала пару-тройку раз в месяц, курила, разбрасывая пепел, и протяжно материлась по мобильному. Однако сварганенные проституткой на скорую руку обеды и ужины Рита ела с удовольствием и была благодарна ей в эти приезды.

– Сурик! – пропела Вичка из ванной, рассматривая стройные ряды кремов-увлажнителей, пенок и импортных скрабов. – Ты то ли бабу завел, то ли бабой стал – откуда такая роскошь? Приезжаю, хоп-па – и как в парфюмерном магазине, не все то говно, что в упаковочке! Сурик!

– Это я! – прокричала Рита из коридора, отдуваясь: пожалуй, она переборщила, тащить такую тяжесть на седьмой этаж. Хоть и крепкая у нее конституция, да все же она – не мужчина, мускулы не тренировала, и руки теперь противно дрожат. – Здравствуйте, Виктория!

– Старая девочка, ты? – после секундного молчания уточнили из ванной. – Привет, цветок мой маргаритка! Нарисовалась, хер сотрешь… Жрать есть чего дома или вчера все на унитаз извели?

– Я принесла!

– Умница ты моя недотраханная. Щас я поплещусь, и будем колдовать… – Вичка помолчала и вдруг громко, сильно запела: – Да как над речкою зажглись купола-а, да как блатхату операм я сдала-а…

Рита, покачав головой, втащила на кухню сумки, почувствовала сладковатый запах и быстренько вышла. Пусть Вика сама разбирается, а у нее от тяжести даже в животе что-то тупо ноет, как будто оборвалось, ей сейчас не до готовки. Да и настроение…

– Виктория, а где Сурик, вы не знаете? – крикнула Рита в дверной проем. – Он давно ушел?

– Хватит мне выкать, словно я старуха. Я приехала в двенадцать, а он вылетел из дома как угорелый, наорал и смылся. Херово наш Сурен стал выглядеть, надо бы ему с алкоголем завязать.

– А когда вернется, не сказал?

– Смеешься? – фыркнула Вика из ванной. – Когда твой полоумный брат передо мной отчитывался? Цветок мой маргаритка, а ну, подойди под дверь на минутку.

Рита послушно подошла; дверь ванной закрывалась неплотно, и было видно в щелочку торчащую из пены Викину рыжую головку.

– Я подошла.

– Щас от счастья обосрусь… Слушай, Марго Ивановна. Ты человек, конечно, тупизны изумительной, но глаза у тебя есть. Хоть и маленькие… – Вика хрипло рассмеялась. Из ванны потянуло сладковатым дымом. – Не обижайся, настроение поганое после долбаного Рождества. Марго Ивановна, а не кажется ли вам, что у Сурена появился бабец?

– Кто появился?

– Баба, дура ты безгрешная! Что-то я… гм, а я все чаще замеча-а-а-аю, – пропела Вика и плеснулась водой. – Замечаю я, что Сурен, мой половой гигантик, со мной трахаться перестал. – Рита покраснела. – Вот и вчера. Приехали, значит, мы в уютный домик. Шали-вали, пили-танцевали, и все по койкам поперли трахаться, а Сурик сидит грустный такой, задумчивый, как педик на допросе. Я к нему и так, и так – бесполезно. Расшевелила его таки, а он меня оттолкнул и начал что-то молоть, ерунду какую-то, Карцева не Карцева…

– Барцева.

Вика помолчала.

– Значит, есть бабец, – проговорила она. – Ясненько. Можно было раньше предположить.

– Виктория, вы… ты только не расстраивайся, – с жалостью сказала Рита. – У Сурика бывает, он же очень нервный, его если переклинит… Да что я рассказываю. Бизнес – занятие сложное, а он, бедненький, и так крутится как белка в колесе с этим картофелем.

Вика расхохоталась бы, если бы не была так озабочена новой проблемой. Вообще, Рита то ли непроходимая дура, то ли изворотливая лгунья, она с этим картофельным бизнесом даже Сурену плешь проела, рассказал бы уже про наркотики – и дело с концом, но он говорить запретил и теперь наизнанку выворачивался, придумывая легенды, когда сестра начинала приставать. Впрочем, она редко приставала. Тише мыши… да настоящая мышь.

…Значит, Барцева.

Не то чтобы Вика любила Сурена – нет, упаси бог, этим чувством она была обделена и ничуть не расстраивалась. Сурен ее, честно сказать, раздражал: угрюмый, некрасивый, суетливый, вечно на взводе, может и по морде заехать, если что не по его. Да и тупой он, трех слов связать не может. Но Вике нравилась возможность нежиться в его ванне, ходить по дорогим ресторанам, покупать себе хорошие вещи; нравилось перебирать в кошельке купюры. И самое главное – это была прямая, налаженная линия поставки анаши и маковой соломки, без которых она не могла. Напрямую связываться с Ариком, одним из торговцев, она боялась, а Сурен легко находил на него выходы, да и сам мог притащить наркотики.

И какая-то Барцева на ее дороге не встанет.

– Маргаритка увядающая, а где эта Барцева живет?

– В соседнем подъезде… стой, ты что, собираешься идти к ней? – испугалась Рита. – Сурен орать будет, он по ней крепко сохнет. Ох, прости, Виктория… я имею в виду…

В соседнем подъезде. Прекрасно.

– Все нормально, – весело сказала Вика и вылезла из ванны. – Просто поинтересовалась. Отдыхай.

– Ты приготовишь еду? Пакеты на столе.

– Приготовлю. Говорю же, отдыхай.

Завернувшись в невесомый, но теплый халат, Вика просушила намокшие кончики волос, затянулась и прошла на кухню, где придирчиво оглядела покупки. Цветок маргаритка снова накупила бесполезного и ненужного, а самое главное – дорогого; не привыкла экономить, маленькая сучка. Зачем брать магазинные пельмени, если даже из серой муки и жилистого мяса можно сварганить почти что шедевр, стоит только помудрить с приправами да засунуть в фарш побольше лука? А это что – сыр в нарезке? И оливки? В ресторан, что ли, хату хочет превратить? Ох, по рукам бы этой маргаритке надавать. Затянувшись, Вика отложила сигарету на подоконник и принялась разбирать пакеты.

Ее мать все время экономила на еде, и Вика привыкла, что нужно считать каждый рубль. Несмотря на то что Надежда Степановна зарабатывала приличные деньги на своей фирме, где была бухгалтером, на продукты она тратила мизерные суммы. Вместо этого она покупала баснословно дорогие вещи и украшения. Для нее важнее было, чтобы внешний вид бросался в глаза, а что там она ела – никто и не увидит, да и дома совершенно ни к чему дорогая мебель, но уж на одежде экономить категорически нельзя.

Надежда Семеновна была склонна к излишней пафосности во всем, что бы она ни делала. Если она посещала родительские собрания, то ее выезд обставлялся равносильно королевскому. Заказывался автомобиль, «ровно, повторяю, ровно в семнадцать тридцать машина должна ждать меня у подъезда, я надеюсь на репутацию вашей фирмы» – словно не в такси звонила, а самолет просила пригнать к дверям. Около полутора часов она придирчиво выбирала платье, в котором отправится в школу, перебирала драгоценности в шкатулках, мерила туфли. Вику это раздражало ужасно, но ничего сказать она не могла – можно было и по щекам получить мягкой пухлой ручкой. После выбора платья следовал монолог о тяжести принятого на себя креста, то бишь Вики, которая «украла молодые годы матери, но и сейчас не может дать ей время для личной жизни». Вика после таких слов сама уже готова была на собрания ходить, а лучше – ночевать в школе, лишь бы не слышать патетичных восклицаний. Вернувшись с собрания, Надежда Семеновна заставляла Вику больше часа выслушивать свои впечатления от «грубых, невоспитанных представителей пролетариата, воспитывающих детей в отвратительной манере» и от учительницы, которой она «не доверила бы и пса своего выгуливать», а также что «реформа образования ведет нас к падению нравов и росту безграмотности», но «твой отец самоустранился от воспитания и не оставил нам средств к существованию, а я и так трачу на тебя огромные суммы и просто физически не могу перевести тебя в учреждение закрытого типа» – так шикарно Надежда Семеновна называла гимназию, а у Вики перед глазами вставала колония или больница. Мать была очень тяжелым, властным человеком, и дома царила атмосфера холодной пещеры; маленькой, Вика даже придумывала себе, что ее настоящая мама живет где-то с отцом, которого она никогда не видела, а эта женщина просто временно воспитывает ее, и настоящие родители скоро приедут и ее заберут. Никто ее не забирал. Надежда Семеновна забеременела Викой от своего первого мужа, а тот сбежал через два месяца после свадьбы, не выдержав совместной жизни: он и женился-то «по залету». Аборт делать было поздно, и вот теперь все четырнадцать лет мать, пыша справедливым гневом, обвиняла Вику в крахе своей жизни, потому что «все положила на алтарь воспитания».

Чтобы чувствовать хоть немного тепла, Вика стала встречаться с девятнадцатилетним Григорием, нигде не работавшим и не учащимся парнем, который красиво пел под гитару, носил «косуху» и гонял по вечерам на отцовском мотоцикле. Вика сидела сзади него, обняв Григория, и ее сердце сладко замирало на виражах. Он не верил, что ей четырнадцать лет – девочка выглядела старше, – и постоянно пытался склонить к интимным отношениям, и в конце концов Вика сдалась, половая жизнь стала регулярной: ей так нравилось, когда он говорил, что любит ее, ведь от матери она таких слов не слышала. Свои отношения они скрывали: Вике ее любовник сказал, что не хочет вопросов со стороны друзей, «почему он не делится», якобы в их кругу девочки общие, а он не желает ее ни с кем делить. Вика не знала про статью в Уголовном кодексе, предусматривающую ответственность за вступление в половую связь с несовершеннолетними лицами, и млела от счастья.

Счастье кончилось довольно быстро.