Что Санька чувствовал тогда? Как разрывалось его сердце? Куда он бежал от боли? Что видели его глаза? Или не видели, и их застилал туман горя и разочарования? Нет, Толик не желал Пахе и Наташе смерти, но он не мог избавиться от чувства несправедливости. Он желал им наказания. А какого – и сам не знал. Эти мысли так разъедали его изнутри, что сразу после школы он уехал из их маленького городка в столицу. Там он постепенно перестал обо всем этом думать. Он как будто бы начал жить новую спокойную жизнь, как и прежде, только свою.

Из подтаявшего сугроба Толик зачерпнул ладонью горсть снега. Холодной жижей с колкими хрустящими льдинками он вытер лицо и выпрямился. Небо уже совсем потемнело, горящая вывеска супермаркета подмигивала ему лампочками сквозь кривые стволы Филькиной кручи. Толик подумал, что сейчас с радостью бы выпил стакан водки, но возьмет лишь бутылку газировки и шоколадный батончик.

У магазина было людно: шумели подростки, что-то громко выясняли друг у друга влюбленные, опасливо озираясь, курил рабочий в оранжевом жилете. Посреди этой толпы, прямо у входа сидел бомж. Голова его была опущена, лицо скрывал накинутый капюшон. В свободно свисающих руках покоилась раскрытая книга. Прямо перед ним на земле лежала перевернутая шапка-ушанка. Если бы Толик не видел перед собой бомжа, он бы подумал, что в такой позе мог оказаться любой человек, который просто устал от долгого чтения, склонил голову и прикорнул. Толик прошел мимо.

В магазине он взял все, что было нужно, и пошел к кассе. Дородная тетка в зеленом фартуке и такой же зеленой шапочке медленно и вдумчиво пробивала гору товаров у впереди стоящего покупателя. От рассматривания акционных позиций в рекламной листовке у кассы Толика внезапно отвлекла невыносимая вонь: едкая смесь пота, грязи и мочи. Толик обернулся – за ним стоял тот самый бомж с улицы. Накинутый на голову капюшон с плешивой меховой оторочкой скрывал почти все его лицо. Толику был виден лишь острый подбородок с отросшей седой щетиной. Бомж шмыгнул носом, облизнул губы и положил на ленту батончик «Милкивея». Следом высыпал горсть монет и быстро стал их пересчитывать. Опухшие узловатые красные пальцы с темными полумесяцами грязи под ногтями быстро заплясали на черной прорезиненной дорожке ленты. Бомж что-то бубнил себе под нос.

Желая поскорее выйти на свежий воздух, Толик расплатился за покупки и уже было кинулся к выходу, как услышал хриплое:

– Пища богов, ек-макарек!

Толик обернулся – из-под капюшона показался скалящийся рот бомжа. Кассирша пробивала ему шоколадку. Толик застыл у стеклянных дверей, не давая раздвижным створкам закрыться обратно. Он не отрываясь следил за щербатой улыбкой.

– Паха! – обратился он к бомжу, когда тот поравнялся с ним. – Ты?

Бомж остановился напротив Толика и поднял на него карие глаза.

– Ну Толян же! Черепаха! Ну помнишь? – продолжал Толик. Он вдруг почувствовал, как все-все, что не давало ему простить Паху, куда-то делось, исчезло, ушло. Он почувствовал, как тяжелая ноша судьи наконец с него спала и терновые прутья, сжимающие его сердце, лопнули.

На секунду Толику показалось, что глаза Пахи вот-вот улыбнутся и в них зажжется искорка радости от встречи со старым другом, но этого не случилось. Паха просто смотрел на Толика. Губы его не шевелились. В какой-то момент Толику показалось, что он увидел блеснувшие слезы.

– Ек-макарек… – шмыгнул наконец Паха, и его взгляд безразлично соскользнул с лица Толика. Паха махнул рукой и вышел, шатаясь, из магазина.

Через стеклянные двери Толик сверлил глазами его спину. На улице к Пахе подошла бомжеватого вида женщина. В грязной оборванке с заплывшими глазами Толик узнал Наташу. Она принялась кричать пропитым голосом и ругаться матом на Паху. Паха отвечал ей так же матерно и громогласно. А потом они обнялись и поковыляли, изредка покачиваясь в стороны, подальше от магазина, в красивый вечер, подсвеченный огоньками фар и теплым светом фонарей. Наташа нежно склонила к Пахе голову, а Паха аккуратно придерживал Наташу за талию.

Стеклянные двери снова разъехались перед Толиком: он вышел из магазина. Справа на крыльце лежала шапка Пахи. Внутри, на дне, валялись три желтые монетки. На задубелом вышарканном краю мехового бортика сидела металлическая черепашка и сверкала в вечерней суете огней маленькими стеклянными глазками.

3. Почта

До заветных ступенек, с местами раскрошившейся серой облицовкой, оставалось несколько шагов. Дорожка превратилась в кашу из талого снега с бурыми овальными лужами-болотцами, оставленными разномастными ботинками прохожих. Чтобы не промочить ноги, она перескочила на скошенную наледь края тротуара и, балансируя руками, стала аккуратно продвигаться вперед на своих высоченных каблуках. В левой руке она держала пачку писем от директрисы, которой за каким-то чертом понадобилось отправить школьную корреспонденцию именно сегодня. Правой она то и дело подтягивала ремешок сумки, который так и норовил соскользнуть с покатого плеча.

Внезапный порыв ветра вздыбил волосы и заставил ее на пару секунд задержать дыхание. Она пошатнулась, но устояла на месте. Добравшись наконец до ровного, оттаявшего асфальта, она остановилась и повернулась спиной к крыльцу. Засунув руку в сумочку, достала оттуда карманное зеркальце. Щелкнула кнопкой-затвором, указательным и большим пальцами развела в стороны две зеркальные круглые поверхности, снаружи украшенные миниатюрными анютиными глазками из металла.

Прическа растрепалась. Темные глаза тускло поблескивали в желтом свете зажегшихся фонарей. Осыпавшаяся тушь придавала взгляду усталую отрешенность. «А может, и не надо все это?» – внезапно пронеслось у нее в голове. Этот человек не выказал ей тогда никакой симпатии и был просто вежлив. Не более. В конце концов, они виделись всего раз и даже не говорили толком. Просто пара соприкосновений взглядами. С чего она решила, что между ними могло что-то возникнуть? Но ведь она почувствовала! А она никогда прежде ничего подобного не чувствовала. Ни к кому. Неужели это все только плод ее воображения? Больные фантазии одинокой молодой женщины, отчаянно нуждающейся в любви? Нет, нет, это второе и последнее письмо! Больше она ничего ему не отправит. Прошел месяц после первого послания, и оно должно было уже дойти, но ответа нет. Да, это точно последнее…

В отражении зеркальца ее взгляд вдруг зацепился за большие проржавевшие от времени буквы: АТЧОП. Надо спешить – атчоп закроется через полчаса. Она бросила зеркало обратно в сумку. Вслепую поправила разлохмаченные волосы и вошла внутрь.

Он услышал знакомую быструю поступь и крепче обхватил коробку, которую только что отыскал для клиента. В операционном зале было тихо. Он чуть повернул голову в сторону проема двери, впился глазами в пустое кресло напротив своего рабочего места. Кресло откатилось от стола и теперь стояло, развернувшись к нему, будто безмолвно укоряло в медлительности. Кажется, с улицы вместе с ветром в помещение влетели знакомые нотки влажного от дождя липового цвета. Он сглотнул. Наверное, сейчас она от невозможности говорить с ним рассматривает широкие стеллажи с продуктовыми наборами. Он живо представил, как ее большие карие глаза скользят по круглым металлическим бокам тушенки, перескакивают на глянцевые пачки макарон, задерживаются на несколько мгновений на разноцветных дой-паках с ягодными джемами и наконец завершают маршрут на прозрачных пакетиках с карамельками.

Он знал, что на почте народу почти не было. Один человек ждал посылку, другой стоял у банкомата. Он крепче сжал коробку и шагнул в сторону операционного зала.

Наконец она увидела, как из зоны хранения отправлений вышел оператор. Мужчина средних лет в синем жилете поверх белой рубашки. В руках он нес увесистую коробку, стянутую по ребрам синим почтовым скотчем. Неожиданно для самой себя она обратила внимание на его кисти рук. При субтильном сгорбленном теле они казались ей чрезвычайно большими. Не крупными и кряжистыми, как у заводского работяги, а немного непропорциональными. Будто кто-то только на кисти навел увеличительное стекло. Странно, почему она не замечала раньше этой его особенности? Ведь она уже много раз отправляла школьную корреспонденцию именно через этого оператора. Работал он тут точно давно, еще до ее переезда в этот район.

Он держал посылку очень бережно, нежно прижимая к груди. Тонкие длинные пальцы, с заостренными, словно у пианиста, кончиками, обхватывали по бокам практически всю коробку.

Наконец он поставил ценный груз на стол выдачи и кивнул ожидающему клиенту. При этом он мотнул головой так активно, что из зализанных назад русых волос выбилась прядь и повисла тонким канатиком, блестящим то ли от геля, то ли от кожного сала.

– Телефон привязан? – она услышала высокий голос, больше подходящий женщине, чем мужчине.

Получив ПИН-код и сверив его с базой данных отправлений, оператор выдал коробку клиенту и наконец перевел взгляд на нее. Рот его тронула робкая улыбка.

– Давайте! – Он протянул вперед раскрытую ладонь и быстро опустил глаза.

Она вручила ему пачку писем, проштампованных школьной печатью, и просунула под прозрачный пластиковый экран две сторублевые бумажки.

Дверь хлопнула. Она оглянулась – на почте больше никого, кроме нее, не осталось. У банкомата тоже было пусто.

Она снова посмотрела на оператора. Он старательно выполнял свою работу: взвешивал письма, клеил штрих-коды и марки. Губы его при этом растянулись в напряженной полуулыбке, пальцы еле заметно подрагивали, а ноздри расширились так, будто он пытался втянуть весь окружающий воздух. В то же время он старательно избегал ее глаз. «Все же странный тип, – подумала она. – Интересно, о чем он думает?»

«О чем она думает?» – он на секунду задержался взглядом на клочке ее голой шеи, мелькнувшей, когда она ослабляла шелковый шарф, и тут же снова принялся старательно оклеивать конверт знаками почтовой оплаты. Ему хотелось сделать все красиво и ровно, чтобы зубчики марок аккуратно прилегали друг к другу, но руки предательски дрожали: аромат кареглазой брюнетки сводил с ума.

Он снова сглотнул, но слюна, видимо, попала не в то горло, и ему нестерпимо захотелось покашлять. Он сдавленно прохрипел в поднесенный ко рту кулак. И хотя на глаза навернулись слезы, усилием воли он подавил кашель. Все это время, чтобы не встречаться с ней взглядом, он смотрел прямо перед собой, на пенопластовую панель, прибитую к стенке его рабочего места. Там, среди разноцветных стикеров, продырявленная канцелярской булавкой висела фотография его жены с сыном.

– Ничего, – смущенно произнесла она, – все в порядке, я не тороплюсь.

Он кивнул, поднялся со своего места и скрылся в зоне хранения отправлений. Оттуда тут же донеслась пара очередей гулкого лающего кашля. Ее передернуло.

Позже, когда он вернулся и подтолкнул под экран сдачу и чеки, ее рука автоматически скользнула в сумку и нащупала там еще один конверт.

– Э-э… – она немного замешкалась с просьбой, но тут же выпалила: – Вот это еще можно?

Оператор потянул на себя маленький крафтовый конверт и, прочитав адрес получателя, наконец поднял на нее внимательный взгляд.

– Да. Конечно, можно. До Нью-Джерси будет идти около месяца.

Она кивнула и попросила сделать письмо заказным. Он натянуто улыбнулся и снова взялся за работу. Когда все было закончено, она ушла.

Он закрыл отделение на ключ и вернулся к рабочему столу. Рухнул в кресло, ноги ломило от напряжения. Он сидел, зажав ладони между колен. Голова устало свесилась. Идти домой не хотелось, но других вариантов не было.

Его взгляд упал на стопку отправлений, которые лежали в лотке на стеллаже. На самом верху покоился крафтовый конвертик.

Кому: Chervotkin Anatoly.

От: Хрустицкой Анны Степановны.