Она делится своим вином. А потом они говорят, как всегда. С Молли просто, потому что он может говорить обо всем, даже о том, в чем не слишком-то разбирается. Оружие, цирковые номера, сказки и истории, иногда – даже его воспоминания из времен до каравана. С ним легко настолько, что она часто забывает, что Молли не был в караване всегда. Они знакомы, кажется, всего два года?..

Раньше они не напивались вместе, впрочем. Всегда что-то новое с ним.

– …мне нравится, как твоя рука лежит в моей.

Мутным, пьяным взглядом Торн смотрит вниз. Она привыкла к контрасту кожи, как привыкла и к тому, что ее руки, кисти, как правило, больше, чем у любого другого. Она всегда считала это уродством – она вся долговязая, как жердь, как тощее белое дерево.

Она не видит, что особенного в том, как ее рука лежит в его. Она вообще не помнит, как вышло, что он взял ее за руку.

– Хорошо, наверное? – она не знает, зачем это сказала. Молли смотрит на нее своими золотыми глазами, будто пытается что-то высмотреть на самом дне ее души.

– Ты даже когда напьешься, все равно такая колючая, – говорит он наконец, и Торн непонимающе морщится. Молли только улыбается. – Но! Но, чтобы ты знала, меня это не смущает. Меня восхищает, как ты никогда не лжешь, Торн, поэтому я тоже буду начистоту. Ты не та безопасная гавань, которую я представлял, когда отправился путешествовать. И никогда не будешь, потому что ты – это ты. И я хочу узнать, докопаться… – его золотой взгляд скользит от ее озадаченного лица вниз и останавливается в районе груди. Молли осторожно тычет ее пальцем в ямку между ключиц и скользит чуть вниз. – …Как бьется это твое светящееся сердце. Хочу пересечь эту границу. Понимаешь?

Торн не понимает ровным счетом ничего. Помимо этого, она думает, что опрометчиво считала Майли недалекой. В сравнении с Торн и камень будет гением.

– Ты пьян, Молли.

– И говорю чистую правду, сказал же. Послушай, – теперь он кладет руку на ее встрепанные волосы у лица, задевает краешек шапки. – Я всю жизнь стараюсь сделать из себя что-то приятное, свести на нет то, что я полукровка. Всю жизнь из кожи вон лезу, стараясь. И только когда я тебя увидел, я понял, что можно не притворяться. Потому что ты настоящая, и ты справляешься без лжи. Понимаешь?

Торн едва ли не смеется ему в лицо от абсурдности этих слов. Она не справляется. Она проверяет каждый свой шаг и все равно делает все неправильно. Неуместная везде, где только можно, и…

Она и правда рассмеялась бы, если бы Молли не поцеловал ее раньше.

Его губы мягкие, теплые; на вкус он как противное сладкое вино из ягод, но теперь этот вкус ощущается совсем иначе. Она растеряна, даже не думает, размыкает губы, чтобы сказать хоть что-то, но Молли пользуется этим, и от этого поцелуя у нее путаются мысли.

Она ощущает его теплую руку в своих волосах; та медленно скользит, сбивая шапку, задевая резные длинные уши. Молли придерживает ее за затылок так, будто боится, что она убежит.

Это все совершенно лишено смысла.

Она не знает, насколько не сразу кладет руку ему на грудь и настойчиво давит. Молли послушный, отпускает ее почти сразу, даже руки убирает прочь. У него такой невинный вид, будто бы он только что украл все яблоки из запасов каравана.

Она не знает, что сказать. Он больше не рядом, а она его все еще чувствует. Это мешает.

Она молчит, и вся эта ситуация становится только хуже, только еще более неловкой.

– Ну… – она должна сказать хоть что-то. Но только что-то нормальное. Не испортить ничего. – …Я спать!..

Какой. Провал.

Торн подскакивает на ноги, восстанавливая расшатанное равновесие. Молли вскакивает следом, но у него нет таких врожденных особенностей, и он пошатывается.

– Нет, этого определенно было многовато, – хмыкает он, кивая на бутылки, поддерживая веселый вид. Только вид. – Будешь заботиться о похмельном мне с утра?

Торн тоже хмыкает. С ним все еще возмутительно легко.

– Булку тебе украду.

Он неловко кивает.

– Сойдет.

Торн не помнит, когда еще убегала к себе так поспешно.

Дети стали пропадать несколько дней спустя.

Они отъехали достаточно далеко от Города-Бастиона, чтобы можно было, даже ослепнув от отчаяния и надежды, думать, что кого-то могли забыть в стенах города. Грешили на животных, затем – на то, что дети могли и сбежать. Но чем чаще это стало происходить, тем меньше складывалось иллюзий.

Караван вынужден был остановиться на неопределенный срок. Место оставляло желать лучшего, слишком далеко от поселений, слишком близко к линии темного леса. Недостаточно, впрочем, чтобы думать на реликтов.

Кто-то, разумеется, высказывал это предположение, но даже самые отъявленные ненавистники реликтов не могли отрицать общеизвестный факт: существа в темных лесах не любят детей. Они слишком хрупкие и ломаются чересчур быстро для тех, кто хочет развлекаться всю свою бессмертную жизнь.

Торн тоже недолюбливала детей, но искала вместе со всеми. Она вызвалась искать первой, когда Хорра рассказала всем в караване о происходящем; ее могут здесь не любить, но они также не могут ставить под сомнение, что ее чутье острее, чем у остальных.

Под предлогом поисков Торн совсем не говорила с Молли. Не то чтобы она его избегала, но находиться с ним рядом ей было чудовищно неловко. Внезапно все как-то изменилось, стало слишком непонятным; если до этого она успела смириться с мыслью, что так и останется пустой внутри, то теперь эта уверенность пошатнулась.

Смешно было думать, что сердце у нее пустое, как призрачный городок на закате. Красивый образ.

Красивая ложь.

Но даже если бы она закрыла глаза на все разговоры о чувствах, все равно оставался один сложный момент. Молли поцеловал ее. А с поцелуями, увы, есть подвох: стоит поддаться единожды, начинаешь понимать, как много моментов могут привести к новым и новым поцелуям. И Торн не была уверена, хочет она такого расклада или нет.

Но пропадали дети, и это было куда важнее. Молли понимал.

Сегодня вечер туманный, холодный. Торн ждала в стороне, едва вернувшись с очередного патруля вместе с Аданом. Он был мрачнее обычного, и до сих пор Торн казалось, что она сделала что-то не так, что он был зол на нее. Что у них нет результатов, может быть. Что она, со своим проклятым происхождением, должна была увидеть и услышать больше – и это так, она видела и слышала больше. Следов не было. Вообще.

Адан скрылся у себя уже несколько минут как, но Торн все еще стояла на холме. В любимой жилетке не выходит согреться, и она сует руки в карманы. Почти тут же выдергивает, отряхивает руку от мутно-желтой трухи. Она же совсем забыла про этот проклятый сухой бутон. Нужно будет перетрясти потом все карманы.

Ей нужна Хорра, но Хорра уже около двадцати минут уговаривает Каргу помочь. Та, как всегда, бесцветно-равнодушная, бесстрастная. Торн слышит слова «пожалуйста» и «все, что угодно». Все зря.

– Это что-то сверхъестественное, неужели ты не понимаешь?! – Хорра не кричит, но слух Торн позволяет уловить ее нервные интонации. – Это какое-то чудовище. Ты не такая, как мы, и ты гадательница. Мы не справимся без твоей помощи!

Карга ухмыляется, перебирает кроваво-красные бусы бурыми руками. Не отвечает.

– Пожалуйста! Это же дети! Мы же приютили тебя, мы дали тебе дом, почему ты не можешь помочь?!

– Помочь? – хрипит Карга, и от звука ее голоса холодеет воздух. – Я могу помочь. Я дам тебе совет. Хочешь совет, Хорра? Встаньте на месте и молитесь.

Ее палатка колыхнулась, и Хорра осталась стоять одна. Торн подходит к ней как можно тише, чтобы дать ей очнуться самой.

Когда Хорра приходит в себя, она самую чуточку менее бледная. От нее пахнет тревогой и страхом. Торн почти уверена, что Хорра и вправду может начать молиться после сегодняшнего дня, как бы бессмысленно это ни было. Боги давно ушли, и пусть хоть все города будут увешаны фиолетовыми перьями Расгарексара, Вороньего Господина, или алыми масками Те'бинтеха, Владыки Маскарада, ничего не изменится. Они не отвечают никому и никогда. Ни они, ни десяток других, как бы ни увешивались люди их цветами и атрибутикой.

– Нашли что-нибудь? – спрашивает она бесцветным голосом. Торн качает головой.

– Ничего. Не потому что плохо искали, а потому что следов попросту нет.

Хорра смотрит на нее так, будто Торн ее разочаровала. Они все так смотрят.

Потому что, вкрадчиво говорит внутренний голос, зачем им держать выродка, если от него нет никакой пользы? Они бы отдали Торн вместо этих детей, и приплатили бы.

– Совсем?

Разочарование, говорит голос Хорры. Все, что ты есть – разочарование.

Торн пора было принять это уродливое откровение: когда она пытается открыться и помочь, то только выставляет напоказ, какая она ломаная и бесполезная.

– Я не лгу, – она отворачивается, но все равно чувствует на себе этот взгляд. Хорра вздыхает и касается ее плеча.

– Отдохни и поспи. Может, с утра будешь посвежее и что-нибудь найдешь.

Может, хотя бы с утра будешь полезнее, хочет она сказать. Но Торн только кивает и идет к себе. Но сон не идет слишком долго, и она ловит себя на мысленном поиске других способов отвлечься. Сама не понимает, как влезает в глупую арлекинскую форму, накидывает жилетку, хватает ножи. Она всего лишь потренируется, вот и все. Устанет. Выбьет из головы не те мысли.

Она находит самое темное местечко в караване, достаточно просторное, чтобы установить свою мишень. В стороне от нее – река и тяжелый каменный мост, перед ней – яркий тренировочный круг, в руках ее клинки и несколько облегченных, все из пепельной стали. Из-за нервов управляться с ними тяжелее обычного, и один выскальзывает из пальцев в последний момент. Она едва успевает поймать.

Пальцы кровоточат сквозь разрезанную перчатку. Само пройдет.

Она метает совсем недолго, прежде чем замечает движение краем глаза. Ее рука замирает над головой, вся ее поза – неестественно-застывшая, пока она вглядывается в то, что показалось ей странным.

Прямо неподалеку от нее, под мостом, стоит другой арлекин. В грязной одежде – неудивительно, у них давно не было возможности стирать вещи – долговязый, в странной позе, он смотрит в землю и будто бы что-то бормочет.

Торн никогда не было настолько не по себе. По двум причинам.

Во-первых, ее чутье остро, неизменно. Она всегда знает, когда рядом кто-то есть, к ней почти нельзя подкрасться сзади. Так сколько времени она не замечала этого арлекина?

Во-вторых, от своего безымянного отца она унаследовала прекрасный слух, но она не слышала, что бормотал этот чужак.

Метательные ножи исчезают, сменившись привычными клинками. Бесшумно и медленно она отходит от мишеней, приближается к краю холма, пытаясь разглядеть фигуру под мостом.

Высокий, выше нее. Вещи не рваные, но будто бы старые. Абсурдная прическа, глупее рогов Молли. Грим будто бы несколько дней на лице, потрескавшийся и посеревший. Губы такие алые, что можно засмотреться.

Торн знает не всех в караване, но этот ей не нравится. Она хочет окликнуть его, но вдруг он поворачивает к ней голову и смотрит желтыми глазами. И ее словно прибивает к земле.

– Ты, – говорит арлекин, странно артикулируя; он двигает губами, будто не может решить, хочет послать ей воздушный поцелуй или улыбнуться. – Ты. Ты. Иди сюда. Сейчас. Ты.

Она смотрит на него, не в силах отвести взгляд. Не понимает, почему – это же просто арлекин под мостом, это же просто какой-то сумасшедший дурак, это же просто…

– Что ты. ВСТАЛА! – он рявкает так, что Торн едва ли не подпрыгивает на месте. – Иди. Сюда. Ко мне. Да? Да, сладкая кровь. Как конфеты. Ты же любишь конфеты? У меня здесь много конфет, – теперь он полностью развернут к ней, двигает руками в странных завлекающих жестах, будто подгребает к себе волну.

Конфеты. Под мостом. В той куче грязи, где он стоит, видимо.