– Ложись! – скомандовал Сяосун. – Оружие к бою!

Китайцам дважды приказывать необходимости не было: они тут же распластались на площадке, выставив стволы винтовок в разные стороны.

Шофёр и Краснощёков за треском мотора команду плохо расслышали, начали оглядываться на прицеп, в этот момент из-за стволов деревьев вразнобой ударили выстрелы, и они тоже мгновенно очутились на полу дрезины, под слабой защитой сидений и ограждения. У Краснощёкова был маузер, но он, казалось, забыл о его существовании и, сидя на коленях, опустился ничком, прикрывая руками голову. Шофёр нажимал руками педали управления, стараясь повысить скорость мотодрезины, но она и так была на пределе.

Охранники, стерегущие левую сторону, спокойно и деловито стреляли из винтовок. Правосторонние следили за зарослями, держа их под прицелом. Сяосун, присев за пулемётной табуреткой, дал веером очередь по уровню человеческого роста, услышал вскрик – значит, хотя бы в одного попал – и прекратил огонь. Но не из-за попадания – в прогале меж деревьями он вдруг увидел голову кого-то из нападавших и неприятно удивился, потому что знал рыжий чуб и чёрную повязку на правом глазу.

Иван! Саяпин, дьявол его побери! Связался с беляками!

Засада осталась далеко позади. Шофёр и Краснощёков снова заняли свои места. Китайские бойцы сели на табуретки, обменивались впечатлениями о кратковременном бое. Колёса негромко постукивали на стыках рельсов, под их перестук Сяопин думал о своём старом друге-побратиме.

Видимо, допекло тебя, друг мой, вынужденное бегство на чужой берег. Да оно и понятно: без денег, без работы – а какую работу можно найти городовому казаку, который только и умеет воевать? Семью-то кормить надо! Ну, ладно, Кузе уже шестнадцать лет, может, возьмёт какой-нибудь лавочник на побегушки, а Настю с малышом – наверняка ведь уже родила! – куда определишь? Вот, выходит, и связался опять с Гамовым, с белыми! Илья докладывал, что там организовали Союз амурских казаков, уж, конечно, не для джигитовок и застолий. И засада эта, скорее всего, – начало новых военных действий в Амурской области. Гражданская война, о которой говорил полковник Кавасима.

Неизвестно, сколько бы ещё размышлял Сяосун о сложностях российской революции и перипетиях человеческой судьбы, но их маленький поезд пересёк Зею, а на станции Белогорье Краснощёкову вздумалось остановиться и заглянуть на телеграф, нет ли новостей. Оказалось, Далькрайком уже полмесяца не получал телеграмм – ни указаний из центра, ни ответов на свои донесения. Где-то на участке от Бочкарёва до Хабаровска была оборвана связь.

Сяосун пошёл с ним. Он ждал, что председатель что-нибудь скажет о происшествии, как-то оценит их действия, но тот был замкнут и, похоже, раздражён. Он стыдится своего поведения, догадался Сяосун, имеет маузер, но от страха забыл о нём и теперь не знает, как себя вести. Конечно, можно сказать, что в его страхе ничего особенного нет, только дурак не боится получить пулю, но вдруг это утешение озлобит его ещё сильнее? Навлекать на себя немилость начальства не входило в планы Сяосуна. Пожалуй, лучше делать вид, что ничего не произошло, а то, что произошло – в порядке вещей.

– Какие были телеграммы за последние две недели? – спросил Краснощёков телеграфиста, тщедушного человека лет тридцати.

– Я не имею права… – начал было телеграфист, но Сяосун бесцеремонно оборвал его:

– Перед тобой глава советской власти всего Дальнего Востока, так что выкладывай, что спрашивают.

– Всего три телеграммы. Одна из Читы, про ограбление Читинского банка и Горного управления. Грабила банда некого Пережогина. Взяли две с лишним тонны золота, четыре тонны серебра и несколько миллионов бумажных денег.

– Банду повязали? – спросил Краснощёков.

– Скрылась.

– Какие другие телеграммы?

– Со станции Урульга. Там прошла конференция советских работников, военных, профсоюзов. Двадцать седьмого августа атаман Семёнов взял Читу, а конференция была двадцать восьмого. Призвали Советы переходить к партизанской войне. А ещё прислали список каких-то лиц, которых следует арестовать.

– Покажите список.

– Пожалуйста, – телеграфист протянул моток телеграфной ленты.

Краснощёков нашёл начало и стал читать, разматывая ленту. Сяосун краем глаза видел текст: десяток незнакомых фамилий, но последней стояла – Пережогин, а она уже упоминалась.

Телеграфист словно почувствовал его заинтересованность.

– Говорят, Пережогин несколько дней назад прибыл в Благовещенск, – сказал он. – Гуляют, расплачиваются золотом, причём рубят его шашками на куски. А в лавках и магазинах много чего реквизируют. И не вздумай сопротивляться – могут пристрелить.

– Это кто ж такие страсти рассказывает? – с явной иронией спросил Краснощёков.

Телеграфист иронию уловил, ответил с обидой:

– Дядька мой вчера приехал. Самого едва не убили. Только тем и спасся, что с ними за анархию выпил.

– И не один раз, – добавил с усмешкой Сяосун.

– Жить захочешь – бочку выпьешь.

– Оставим досужие разговоры, – оборвал Краснощёков. – А что, в Благовещенске у советской власти не хватает сил справиться с бандитами? Позовите вашего дядьку, я хочу услышать от него, какая в городе ситуация.

Дядька, плохо проспавшийся после перепоя, через пень-колоду повторил слова племянника, а насчёт сил советской власти заявил, что она пытается урезонить Пережогина и даже единожды арестовала его, но тут же выпустила. Причём в его похмельном заявлении прозвучал почти нескрываемый восторг:

– Да и попробуйте заарестуйте такого бугая! Ростом в сажень, на поясе гранаты, за поясом револьверы, в руках – дубинка, которой он направо и налево плюхи отвешивает… И охрана кругом, в рваных тельняшках, все в пулемётных лентах с маузерами на боку… Ну, Мухин, конечно, милицию поднял, красногвардейцев, а банда на вокзале окопалась, отстреливается…

Больше из дядьки выжать ничего не удалось. Телеграфист сказал: ежели б ему поднесли стаканчик на опохмелку, он бы всё выложил, как на духу, но у Краснощёкова чудодейственного элексира не было, пришлось довольствоваться полученной информацией.

– Что делать? Какие будут предложения? – спросил председатель у Сяосуна, но заодно и у телеграфиста.

У племянника предложений конечно же не нашлось, а начальник охраны сказал:

– Надо переставить местами мотодрезину и платформу охраны и на полной скорости идти к вокзалу. Банда с тыла нападения не ждёт, используем эффект неожиданности.

– Верно мыслишь, майор. А с этими что делать? – кивнул Краснощёков на дядьку и племянника. – Вдруг позарятся на золото и телеграфируют банде, что мы идём на помощь Мухину?

– Запереть в каком-нибудь амбаре, а местному населению запретить их освобождать по крайней мере сутки.

– Лучше было бы расстрелять, – раздумчиво сказал Краснощёков. – Для надёжности. Мёртвым золото без надобности.

– Не надо нас расстреливать! – чуть не взвизгнул телеграфист. – У дядьки сараюшка пустая, заприте нас на замок, только не расстреливайте! Дядька, скажи, что у тебя дети малые, а я жениться хочу! Пожалейте, Христа ради!

Телеграфист упал на колени, стукнулся лбом об пол. Дядька осоловело глянул на него и бухнулся рядом. При этом из кармана его штанов выпал блестящий жёлтый кусочек. Краснощёков поднял его, осмотрел, хотел попробовать на зуб, но взглянул на грязные штаны дядьки и передумал.

– Похоже, и верно – золото. Нам бы ох как пригодилось! Вот хотя бы вам и вашим бойцам, – глянул на Сяосуна, – платить за службу. – Он ещё раз осмотрел бесформенный кусочек, сунул в свой карман и махнул рукой: – Ладно, чёрт с ними, пусть живут! Товарищ Ван, запри их понадёжней и собери местных, чтобы помогли переставить тележки.

Сяосуну понравилось, что председатель Далькрайкома не усомнился в его предложении, не занервничал, не стал праздновать труса – спокойно и деловито взял ситуацию в свои руки. Потому и команды его без колебаний стал принимать к исполнению.

8

На станцию Благовещенск они въехали, что называется, под шумок: шла такая отчаянная перестрелка между бандитами Пережогина и советской милицией, что на появление возле пассажирской платформы странного крохотного «поезда» никто не обратил внимания. Пережогинцы засели в здании вокзала, они выбили окна и вели огонь по милиции, которая устроила вокруг привокзальной площади баррикады; атаковать противника милиционеры не решались, видимо, собрались взять «на измор», то есть пока у противника не кончатся патроны.

Вокзал был красив, похож на дворец из сказки, но ни Сяосуну, ни Краснощёкову это было ни к чему. Для них вокзал явился чем-то вроде крепости, которую следовало взять и желательно без потерь. Со стороны платформы здание имело два входа – пассажирский двустворчатый и служебный, несколько окон разной высоты, похоже, никем не контролируемые, – и было ясно: надо проникать внутрь и действовать по обстановке. Сяосун указал своим бойцам на служебную дверь:

– Войти без шума и уничтожать всех, никого не жалея, пленных не брать. Кроме заложников, если такие найдутся.

Сам же снял пулемёт с «турели», повесил его на шею, приспособив поясной ремень, сунул за пазуху запасной магазин, махнул рукой Краснощёкову – дескать, давай за мной! – и бросился к двустворчатой выходной двери вокзала.

Нападение с тыла явилось для бандитов полной неожиданностью. Увлечённые собственной стрельбой, они не заметили появления за спиной узкоглазых бойцов в гражданской одежде и спохватились лишь тогда, когда от выстрелов в упор один за другим стали падать их увешанные оружием «боевые товарищи». Хватило двух десятков патронов из четырёх стволов, чтобы бóльшая часть банды была уничтожена.

Сяосун со своим ружьём-пулемётом и Краснощёков с маузером ворвались в вокзальный ресторан и увидели картину, достойную, как потом выразился председатель Далькрайкома, кисти художника-баталиста. В зале плавали облака сизого дыма, непрерывно гремели выстрелы. К трём большим окнам бандиты приставили столы, стоя на них и выглядывая из-за откосов, они вели огонь, даже не прицеливаясь. Посреди зала за столом, уставленным бутылками с яркими этикетками, стаканами и тарелками с разнообразной едой, восседал здоровенный детина в белой полотняной рубахе-косоворотке, перекрещенной ремнями портупеи; на седой кудрявой шевелюре красовалась широкополая шляпа, украшенная рыжим петушиным пером. Детина обедал. Это, без сомнения, был сам Пережогин. Возле стола суетился тонколицый парень в чёрном фраке и белой рубашке с галстуком-бабочкой – явно, ресторанный официант. Парень наполнял стаканы напитками из бутылок и подносил их стрелявшим бандитам; те отрывались на две-три секунды, чтобы опустошить стакан, и продолжали своё весёлое занятие.

Сяосун очередью, что называется «от живота», резанул по стрелкам возле окон, несколько пуль добавил Краснощёков, и наступила тишина. Пережогин с куском жареной курицы во рту остолбенел от неожиданности, но остолбенение длилось всего несколько секунд, после чего в его руках очутилось по браунингу, однако пустить их в ход бандит не успел: Краснощёков хладнокровно разрядил в него магазин маузера.

На привокзальной площади послышались крики «ура!», через минуту вокзал заполнился людьми с винтовками и красными повязками на левой руке. Увидев человека в кожанке, а рядом группу вооружённых китайцев без опознавательных знаков, многие тут же взяли их на прицел. Поднялся шум: кто, мол, такие, уж не бандиты ли, откуда взялись китайцы и тому подобное. Но сквозь плотный ряд красногвардейцев и милиционеров протиснулся человек – невысокий плотный, в потёртом пиджаке мастерового и кепке – и поднял руку:

– Тише, товарищи, тише!

Шум улёгся. Человек вынул и показал всем бумагу с печатью: