Пунш был очень тёплым, очень сладким и ничуть не крепким.

На средину мастерской вытащили помост для натуры, на него поставили стул для Маленького Билли, который проявил себя перед этим как весьма любезный и гостеприимный хозяин. Сначала он угостил старосту, а потом и всех остальных, включая натурщика.

Наконец, как раз в ту минуту, когда он собирался угоститься сам, его попросили спеть какую-нибудь английскую песню. После некоторых уговоров он спел песенку про весёлого испанского кабальеро, который отправился петь серенаду своей возлюбленной (и про верёвочную лестницу, и про пару чужих мужских перчаток, обнаруженных весёлым кабальеро, когда он наконец забрался к своей возлюбленной в спальню), – песенка была весьма незатейливая, но самая комичная из всех, что он знал. Состояла она из четырёх куплетов, и каждый из них тянулся довольно долго. Для французских слушателей она звучала совсем не комично, тем более что Маленькому Билли не очень-то удавались шутливые песенки даже с точки зрения английской аудитории.

Всё же после каждого куплета ему бурно аплодировали. Когда он кончил петь, его спросили, уверен ли он, что спел всё целиком, ничего не пропустив, и выразили своё глубокое сожаление, когда он ответил утвердительно, а затем все студенты, один за другим, сидя верхом на стуле и держась за спинку обеими руками, промчались галопом с самым серьёзным видом вокруг трона, на котором восседал Маленький Билли. Это была самая странная из всех виденных им процессий и так насмешила его, что он смеялся до слёз и не смог уже ничего ни выпить, ни съесть.

Затем он снова обнёс всех пуншем и пирожными и взялся уже сам за стакан, но в это время Папелар сказал:

– Не знаю, как все остальные, но лично я нахожу, что в голосе у англичанина есть что-то благородное и симпатичное, что-то трогательное, что-то такое…

Бушарди подхватил:

– Да, да, что-то такое! Вот именно! Не правда ли, друзья? Папелар подобрал удачное словцо, чтобы описать голос англичанина. Умница этот Папелар!

Хор голосов отозвался:

– Правильно, правильно! У него талант к правильным определениям, у Папелара! А ну-ка, англичанин! Повторите-ка эту красивую песню! Мы все просим вас об этом.

Маленький Билли охотно согласился и имел ещё больший успех, а они снова промчались галопом вокруг него, но уже в другую сторону и гораздо быстрее. Маленький Билли захлебнулся от смеха, он хохотал до слёз!

Тогда Дюбоск сказал:

– Я нахожу, что в английской музыке есть нечто пленительное и волнующее, нечто захватывающее. А вы, Бушарди?

– Ну ещё бы, – оживился Бушарди, – но меня больше всего восхищают слова – в них есть страсть и романтика: «О, эти перчатки, эти перчатки – они вовсе не мои!» Мне непонятен смысл песни, но мне страшно нравится в ней что-то такое!.. Просим вас, англичанин, ещё разок – все четыре куплета.

И он пропел песню в третий раз, все четыре куплета, пока они неторопливо пили, ели и курили, поглядывая друг на друга и покачивая головами в знак одобрения, особенно в некоторых местах: «Как хорошо! Прекрасно!», «Ах, как удачно!», «Восторг!», «Великолепно» – и т. д. и т. д. Ибо, воодушевлённый успехом и стараясь изо всех сил, он превзошёл самого себя, желая подчеркнуть жестами и интонациями весь комизм песенки, невзирая на то, что ни один из его слушателей и понятия не имел, о чём, собственно, он поёт.

Это было очень жалкое зрелище.

И только пропев песенку в четвёртый раз, он наконец догадался, что всё это было шуткой, объектом которой был он сам, и что от роскошного пиршества ему не досталось ни крошки, ни капли.

Старая басня о вороне и лисице! Но надо отдать ему справедливость – он хохотал от души вместе со всеми остальными, как если б сам был в восторге от этой шутки, а когда человек относится к шуткам подобным образом, вскоре над ним перестают смеяться и оставляют в покое раз и навсегда. Это почти столь же выгодно, как и обладать таким же ростом, как Таффи, у которого голубые глаза мгновенно загорались гневом.

Таковы были первые шаги Маленького Билли в той самой студии Карреля, где в дальнейшем он провёл столько счастливых дней и приобрёл множество искренних друзей.

Самый пожилой из «седобородых» не мог бы припомнить более популярного ученика из всех, что учились в студии, ни более приветливого, дружелюбного, весёлого, общительного, чуткого и, безусловно, ни одного более одарённого, чем наш Маленький Билли.

Каррель уделял ему каждый раз по меньшей мере минут пятнадцать и нередко приглашал его к себе, в собственную свою мастерскую. Часто к концу недели у мольберта Маленького Билли собирались студенты, с восхищением наблюдая, как он работает.

– Молодчина этот англичанин! Уж он-то по-настоящему грамотный художник!

Таков был общий приговор, вынесенный Маленькому Билли в студии Карреля, и более лестной похвалы я не могу себе представить.

Несмотря на свой юный возраст (ей было семнадцать или восемнадцать лет), несмотря на своё отзывчивое сердце (такое же, как у Маленького Билли), Трильби отдавала себе очень трезвый и ясный отчёт во всём, что касалось её вкусов, наклонностей или привязанностей. Она прекрасно знала, чего, собственно, ей хочется, и никогда подолгу над этим не раздумывала.

В тот первый свой визит в мастерскую на площади св. Анатоля ей понадобилось всего пять минут, чтобы прийти к выводу, что это самая приятная, милая, неподдельно весёлая мастерская во всём Латинском квартале, да и за его пределами, а обитатели мастерской все вместе и каждый в отдельности пришлись ей по душе более, чем кто бы то ни было из тех, кого она доселе встречала.

Во-первых, они были англичане, а она любила слушать свой родной язык и говорить на нём. Он будил в ней светлые воспоминания, милую память о раннем детстве, о родителях и о старом домашнем очаге, каким бы он ни был, вернее о многих домашних очагах, ибо её родное семейство переселялось с места на место бесчисленное количество раз, перелетало из одного бедного гнезда в другое. О'Фиррэлы воистину были перелётными птицами!

Она горячо любила своих родителей, и надо сказать, что при всех своих недостатках они обладали многими достоинствами – такими, какие часто сопутствуют подобным недостаткам: обаянием, жизнерадостностью, отзывчивостью, сердечной теплотой, постоянным желанием нравиться и великодушной щедростью, при которой люди не всегда последовательны и подчас делятся последним грошем, забывая отдавать долги!

У неё было много знакомых художников среди англичан и американцев, и она часто позировала им для головы и рук; но, с её точки зрения, никто из них не мог сравниться в отношении вежливых манер и располагающей внешности с доблестным, могучим Таффи, или с весёлым, добродушным Лэрдом, или с изысканным, очаровательным и элегантным Маленьким Билли. Она решила видеться с ними как можно чаще, стать своим человеком у них в мастерской и постараться быть во всём полезной её обитателям. Не будучи ни в коей мере ни самонадеянной, ни застенчивой, она тем не менее не сомневалась в силе своих чар и была уверена, что сумеет, если захочет, стать и полезной и приятной.

С этой целью она первым долгом одолжила у папаши Мартина (он владел несколькими комплектами орудий своего ремесла) корзинку, фонарь и палку для Таффи, но боялась, что, возможно, последний обиделся на неё за её опрометчивое замечание по поводу его картины.

Время от времени, не слишком часто, чтобы не показаться назойливой, она испускала свой боевой клич у дверей мастерской и, входя, любезно осведомлялась о здоровье её обитателей. Затем она садилась, поджав под себя ноги, на помост, съедала свой обычный бутерброд с сыром, выкуривала папиросу и «проводила с ними минутку», по её выражению. Она рассказывала им новости Латинского квартала, касающиеся их собратьев по искусству. У неё всегда был про запас ворох разных историй о других художниках, и, справедливости ради, нужно сказать, что рассказы её бывали всегда незлобивыми и, по всей вероятности, правдивыми, во всяком случае, когда дело касалось её самой. Она передавала необычайно точным, своеобразным и презабавным языком всяческие эскапады, затеи и шалости своих знакомцев. Но достаточно было малейшей тени озабоченности или скуки на лице у одного из её трёх друзей, как она немедленно удалялась.

Вскоре ей представилась возможность быть не только приятной, но и полезной. Например, если им нужен был какой-нибудь костюм, она знала, где его одолжить, взять напрокат или купить по дешёвке. Она доставала по сходной цене разные ткани и превращала их в драпировки или женскую одежду любого рода по мере надобности, позируя для Таффи как возлюбленная тореадора (испанскую мантилью смастерила она сама) и для Лэрда как бедная горемычная швейка, готовая утопиться в Сене. Позировала она и для Билли в качестве французской красавицы крестьянки. Он писал с неё эскизы для своей ставшей теперь такой знаменитой картины «Девушка у колодца».

Она штопала их носки и чинила им костюмы, заботясь о том, чтобы всё было отлично постирано и выутюжено у её приятельницы мадам Буасс, в прачечной на улице Келья св. Петрониля.

А когда им приходилось туго и необходимо было достать денег для какой-нибудь небольшой увеселительной поездки в Фонтенбло или Барбизон на два-три дня – выручала их опять та же Трильби. Она относила их часы и булавки для галстуков в ломбард на улице Кладезь Любви и раздобывала необходимую сумму.

Конечно, ей щедро платили за эти маленькие услуги, которые она оказывала с такой любовью и удовольствием, – платили слишком щедро, по её мнению. Она действительно предпочла бы делать всё это просто по дружбе, не за деньги.

Таким образом, в короткий срок она стала «персона грата» в мастерской трёх англичан, солнечное, неизменно желанное воплощение цветущего здоровья, обаяния, жизнерадостности и непоколебимого добродушия, готовая сделать всё на свете, чтобы угодить своим любимым «англиш», как называла их мадам Винар, красивая консьержка с пронзительным голосом, которая почти ревновала их к Трильби, ибо была тоже всей душой привязана к «англишам», как и сам господин Винар с маленькими Винарами.

Она знала, когда можно поболтать и посмеяться, а когда лучше держать язык за зубами, и являла собой столь приятное зрелище, когда сидела, скрестив ноги, на помосте для натуры, штопая носки Лэрда или латая его прожжённые табаком штаны, что все трое охотно рисовали её. Один из этих рисунков (акварель Маленького Билли) на днях продали у торговца картинами Кристи за такую баснословную сумму, что я не смею её назвать. Маленький Билли сделал этот этюд за один присест.

Если на дворе шёл дождь и они решали обедать дома, она сама покупала необходимое и стряпала еду, сама накрывала на стол и даже приготовляла салат. Она была лучшим «салатистом», чем Таффи, лучшим поваром, чем Лэрд, и лучшим поставщиком продуктов, чем Билли. На её лице отражалось тогда такое беспредельное трепетное счастье, что больно было смотреть на неё! Три британских сердца растроганно понимали, о каком одиночестве, бездомности и неосознанном чувстве деклассированности свидетельствует её пылкая, наивная, полудетская привязанность к ним. Без сомнения, именно в силу этого при всей интимности их отношений между ними не было и намёка на флирт или влюблённость в какой бы то ни было форме – их связывала просто крепкая, преданная дружба. Если б она была сестрой Билли, к ней не могли бы относиться с бо́льшим уважением. А её глубокая благодарность за это непривычное для неё отношение была во много крат выше и сильнее любой страсти, которую она когда-либо испытывала. Как прелестно сказал добряк Лафонтен:

Примером мог служить
сей дружеский союз…

А главное, их беседы! Они звучали для неё, как возвышенные речи олимпийских богов, только были более земными, и она всегда их понимала. Ибо была очень умна, несмотря на свою полную необразованность, а кроме того, она горела желанием учиться – новым для себя желанием.