Впрочем, несмотря на то что в городах жили от силы 5 % населения колоний, интеллектуальная жизнь в них била ключом: открывались библиотеки, издавались газеты, интеллигенция получала образование в Йельском, Принстонском и Гарвардском университетах. В 1760 году в Филадельфии было 77 книжных магазинов – больше, чем в десяти крупнейших провинциальных английских городах, вместе взятых. А после 1760 года в Америке, словно грибы после дождя, начали возникать новые города. Например, в Новой Англии за четверть века их было основано 264.

Даже бедняки-колонисты жили лучше по сравнению с Европой, но это, конечно, не означало рая на земле. Бедность оставалась бедностью. В 1740 году четверть жителей Бостона жила за ее чертой, а в таких колониях, как Виргиния и Мэриленд, доля бедного населения достигала трети. Но если в Англии эта часть населения была вынуждена полагаться на постоянную благотворительность, бедные колонисты Америки не оставляли надежды улучшить свою жизнь. Примерно три четверти колонистов имели в собственности землю – серьезная разница с Англией, где землей или недвижимостью владело всего 20 % населения. И, конечно, все это не означало равноправия. Надежда на то, что человек, который что-то умеет и знает, чего хочет, уж наверняка сможет добиться успеха, разбивалась о социальную реальность. Многие эмигранты происходили из самых низших социальных слоев и, приехав в Америку, так и не получили возможности приобрести участок земли и что-нибудь на нем построить.

В колониях изначально отсутствовал аристократический высший класс, в котором решающее слово принадлежало графам, баронам и маркизам. При этом в американском обществе сохранился преимущественно патриархальный уклад. Местную элиту – в нее входили священники, богатые торговцы, юристы, врачи и высокопоставленные офицеры Королевского флота – называли gentry, и ее представители, как и в любой другой стране, смотрели на «простолюдинов» свысока. Так же, как в Англии и других европейских странах, gentleman^[31] отличался от простолюдина знанием классических языков, умением играть на музыкальных инструментах, ношением парика и отсутствием необходимости зарабатывать на жизнь ручным трудом. Джентльмены вели изысканный образ жизни, мало отличавшийся от образа жизни европейского дворянства, который давал им моральное и социальное превосходство над низшими слоями населения, вынужденными ежедневно бороться за выживание. До провозглашения независимости в 1776 году расслоение американского общества было в целом похоже на европейское. В Бостоне 5 % жителей владели половиной собственности во всем городе, в то время как на долю всех жителей из низших классов приходилось 5 % собственности.

Колониями управляли богатые династии: в Нью-Йорке это были голландско-британские семьи ван Ренсселер, Стёйвесант и Филипс, в Виргинии – табачные магнаты Беверли и Картеры. Лэндон Картер, впоследствии выступавший за независимость Америки, называл простолюдинов идиотами, а будущий первый президент Соединенных Штатов Джордж Вашингтон говорил о фермерах как о grazing multitude^[32]. Томас Джефферсон, ставший третьим президентом Соединенных Штатов в 1801 году, был убежден, что «хозяева постоялых дворов, слуги и кучера – мошенники, с которыми обществу не нужно считаться». Но многие американские землевладельцы, подобно французам, жили на грани банкротства, поскольку содержание плантаций стоило очень дорого. Именно по этой причине многие отцы-основатели, включая Джорджа Вашингтона и Томаса Джефферсона, всю жизнь использовали труд сотен рабов.

Рост благосостояния американских колоний стал возможен благодаря британской меркантилистской политике. С 1660 года Англия превратилась в главный торговый узел своей колониальной империи, причем вся торговля колоний с иностранными партнерами должна была также проходить через Англию. За это колониям гарантировались защита торговых судов Королевским военным флотом и ежегодный приток достаточного количества рабочих рук благодаря политике открытых дверей. Работорговля обеспечивала дешевую рабочую силу и высокую маржу^[33]. Это привело к росту благосостояния колоний за счет морской торговли с Англией, составлявшей около половины годового объема британских морских перевозок. Между 1747 и 1765 годами экспорт товаров из Америки увеличился более чем вдвое – с семисот тысяч до полутора миллионов фунтов стерлингов. Колонии в свою очередь имели возможность сравнительно недорого покупать в Англии предметы роскоши, инструменты и оружие.

Обратная сторона медали состояла в том, что колонии все сильнее зависели от торговли с Англией, а благосостояние их жителей – от королевского согласия удерживать низкими импортные пошлины. Подавляющее большинство колонистов имели британские корни и исповедовали протестантизм, но единства между колониями не было и близко. Почти у каждой колонии хватало разногласий с ближайшими соседями, и практически все отводили глаза, стоило на соседей напасть индейцам. Постепенно к англичанам и шотландцам начали прибывать голландцы, фламандцы, немцы и французы, и к уже имеющимся противоречиям добавилось взаимное недоверие между представителями разных национальностей. В частности, Бенджамин Франклин открыто беспокоился из-за того, что Пенсильвания сильно germanized^[34] вследствие большого притока немцев, а тем, кто собирался ехать в Олбани, советовал учить голландский язык. Как и в европейских странах, в колониях пышным цветом цвели взаимные предубеждения: все немцы считались недалекими, голландцы – прижимистыми, французы – легкомысленными, а ирландцы – пьяницами. Несмотря на невероятно тесное соседство, в каждой колонии процветала своя система управления. Виргиния, Нью-Йорк и Южная Каролина принадлежали английской короне и управлялись местными губернаторами. Мэриленд и Пенсильвания пребывали под частным контролем lord proprietor^[35]. И только в Коннектикуте и Род-Айленде была автономия, благодаря которой они не подчинялись автоматически ни английской короне, ни частным компаниям. Метрополии взаимное безразличие колоний друг к другу было на руку, но по иронии судьбы политическое противостояние с британским парламентом действительно сплотило колонии.

Отец, ты жив

Первые территориальные трения между французами, двинувшимися из Канады на юг, и британцами, чей взгляд от Восточного побережья обратился на запад, начались на севере. Британцы сумели остановить французскую экспансию, захватив Гудзонов залив. Однако в 1753 году у французов все еще оставался путь во внутреннюю Северную Америку через реку Оттава и реку Святого Лаврентия.

Камнем преткновения стала долина Огайо – обширная территория, включающая большую часть нынешних штатов Огайо, Индиана, Кентукки, а также часть Пенсильвании и Виргинии. На нее претендовали как французы, так и британцы, и последние опасались, что, взяв долину под свой контроль, Франция помешает их экспансии во внутренние области Америки. Это привело к жестокой конкуренции, та в свою очередь – к строительству новых торговых постов в долине Огайо, а уже они дали повод и тем и другим вовсю хвалиться, что территория между Канадой и рекой Миссисипи принадлежит им. Для французов долина Огайо была идеальным плацдармом между канадскими землями на севере и Луизианой на юге, и потому о ее стратегическом значении спорить не приходилось. Там, где сейчас находится город Питтсбург, на пересечении Аппалачей с долиной Миссисипи, французы построили огромный форт Дюкен. Такое его расположение должно было обеспечить французам полный контроль над долиной Огайо. Шотландец Роберт Динвидди, губернатор Виргинии, понимая этот план, опасался, что французы медленно, но верно окружат британские территории на Восточном побережье, а потом и поглотят их. Инструкции, которые он получил от английского короля в 1753 году, были более чем ясны: любой ценой не допустить вторжения французов на английские территории, «если необходимо, применив силу», дабы не поставить под угрозу прибыльную торговлю пушниной.

Вопрос, который действительно волновал всех, заключался не в том, в какой момент конфликт между двумя странами перерастет в войну, а скорее в том, какая из сторон получит больше контроля над Североамериканским континентом. Первый выстрел раздался в 1754 году близ огромного озера Эри между Канадой, Пенсильванией, долиной Огайо и нынешним штатом Нью-Йорк. Губернатор Динвидди принял решение отправить туда, в форт Ле-Бёф, молодого, амбициозного и богатого Джорджа Вашингтона. Выбор Динвидди был рискованным, поскольку двадцатидвухлетний Вашингтон не имел серьезного военного опыта, не обучался дипломатии и не знал ни слова по-французски, так что на переговорах с противником был обречен полагаться на переводчика.

Даже 30 лет спустя Джордж Вашингтон не понимал, почему Динвидди поручил эту миссию именно ему: «…чтобы столь юного и совершенно неопытного человека послали вести такие важные переговоры…». Возможно, на решение Динвидди повлиял тот факт, что Вашингтон хорошо понимал обстановку и ранее сам вызвался доставить французам ультиматум. В этой экспедиции Вашингтона, стройного и самого высокого из всех (его рост составлял 182 сантиметра), сопровождал вождь ирокезов Танагриссон по прозвищу Полукороль, питавший непоколебимую ненависть к французам, которые убили его отца и, по его собственным словам, «выели ему сердце».

Ранним майским утром 1754 года Вашингтон с отрядом из четырех десятков солдат при поддержке горстки индейцев и их озлобленного вождя атаковал французский отряд в ущелье в горах Аллегейни, недалеко от того места, где сейчас находится город Питтсбург. Французы проиграли этот бой. Раненный в ходе перестрелки французский командующий Жозеф-Колон де Вилье, сеньор де Жумонвиль, осознав, что перевес сил на британской стороне, призвал прекратить огонь, после чего церемонно потребовал от Вашингтона покинуть «свою территорию».

Однако едва Жумонвиль закончил свою речь, как вождь ирокезов бросился вперед. Танагриссон томагавком рассек череп французскому офицеру, торжественно объявил: «Отец, ты жив!» и умыл руки хлынувшей кровью. Такого никто не ожидал. Этот экстравагантный ритуал стал для индейцев Танагриссона сигналом начать снимать скальпы с раненых французских солдат. Участие в этой операции было для вождя расчетливым шагом: он считал, что ирокезы только выиграют от эскалации французско-британского конфликта, поскольку эта война ослабит давление на индейцев долины Огайо. Индейцы, жившие севернее и западнее Нью-Йорка и Новой Англии, в любом случае находились на линии огня между англичанами и французами. Британцы рассчитывали на поддержку Танагриссона, но в последующие годы ирокезы сражались то на одной, то на другой стороне, каждый раз рассчитывая извлечь из этого выгоду.

Французы бурно отреагировали на вести о злополучном déconfiture^[36] Жумонвиля и обвинили Вашингтона в умышленном убийстве французских солдат. Вашингтон, начавший срочное строительство форта Несессити, сделал вид, что не виноват в этом убийстве, и приступил к подготовке нападения на форт Дюкен. Рассчитывать на поддержку индейцев он больше не мог, поскольку племена делавэров, минго и шауни решили, что британцы слишком назойливы, и перешли на сторону французов. Неистовый вождь ирокезов от греха подальше скрылся в Пенсильвании. Нападение на форт Дюкен обернулось поражением британцев, и без поддержки индейцев Вашингтону и его четырем сотням солдат пришлось отступать в форт Несессити под непрекращающимся ливнем.