– Твои братья на бойне, – проговорил Энрай по прошествии некоторого времени. – Эти новые руна никуда не годятся. Не знаю, как префект может ожидать, что мы вот так сразу обучим ему весь персонал. Род Валнброкари правит, однако они ничуть не лучше твоей матери… повсюду видят злоумышленников, заговоры и бесхвостых монстров с крошечными глазами. – Полуповернувшись к кухне, он снова потребовал мяса, перед тем как пробормотать: – Прежде она была красоткой. А вы, парни, погубили ее.

Дожидаясь, пока его покормят, содержатель постоялого двора коротал время, как и его жена, за демократическим злопыхательством в адрес живых и мертвых, ближних и дальних, равно знакомых и незнакомых. Явившись, старшие братья Супаари присоединились к сложному повествованию о распрях и вражде, тем более интенсивной, чем вздорней был для нее повод. Посреди разговора явилась юная служанка рунао с блюдом мяса, отставив его в сторону и двигаясь бочком, так чтобы не ощущать запах.

Только один Супаари посмотрел на нее. Селянка ВаКашани, сообразил он, однако так и не сумел припомнить фамилии. Поднявшись, он взял поднос у девушки, поздоровавшись с ней на руанже. Она уже собиралась ответить, когда Энрай фыркнул:

– Если ты этому научился в городе, Супаари, то здесь можешь забыть про свое жеманство. У нас в Кирабае с руна не миндальничают.

Так что девчонка присела в неловком, еще непривычном ей полупоклоне и немедленно отправилась на кухню.

Застыв на мгновение, Супаари помолчал, потом поставил блюдо на низкий столик, а братья его хохотали. Он возвратился на свое место на подушках, и прошло немало времени, прежде чем старший его брат заметил, что Супаари ни к чему не прикоснулся.

– Мог бы и отведать, – сказал Лаалраж, указав тыльной стороной руки на блюдо. Но добавил при этом: – У нас все простое. Оглядись по сторонам.

– Когда отплываешь? – спросил брат его, Вижар, жуя.

– Завтра на втором рассвете, – проговорил Супаари и отправился проверять, устроилась ли Пакуарин вместе с кухонной прислугой.

Бесконечное время между первым и вторым закатами он провел с братьями и несколькими соседями, за которыми отправили посыльных. Гайжур или Инброкар никого не интересовали, никто не спросил, почему Супаари оказался в Кирабае или каким образом получилось, что он путешествует с младенцем. Разговор разнообразили крики требовавших еды голодных, испуганных и необученных руна, а посвящен он был утомительной дискуссии о том, как несколько обдуманных и справедливых убийств могли бы подкорректировать генеалогический и политический статус всего бассейна реки Пон. Консенсус, недостаточный для того, чтобы разрушить затор на уровне города Кирабай, был тем не менее достигнут с лишенной отваги решимостью, присущей людям, понимавшим, как они обездолены рождением и историей.

– Тройной альянс был ошибочным с самого начала, – пробурчал склонивший голову на грудь сосед. – Нам нужна драка так же, как руна необходим хороший фураж. Мы деградировали, потратив все эти годы на ожидание. Праздность и упадок…

«Так уходите отсюда! – хотелось закричать Супаари. – Уматывайте. Возьмите новый след». Однако они могли оставить Кирабай не более, чем руна – запеть. В них не было такого качества… или оно присутствовало в них, но обычай настолько искалечил этих людей, что они даже не могли представить, что можно пытаться искать что-то новое. Значение имело только одно наследие, даже если все помянутые предки за последние двенадцать поколений являли собой перечень в два столбца: в одном – кого из них ненавидеть, в другом – кого винить за каждое прикосновение злой судьбы. «А внутри себя никакой вины нет, – думал, слушая их, Супаари. – Среди нас нет тупиц, нет бестолковых, нет бездельников. Все мы могучи и победоносны, кроме тех, кто правит нами».

Песнопения начались сразу же, как только догорел свет второго заката, голоса возвысились в древних гармониях, и соседи отправились по домам, а его братья начали готовиться ко сну. Эти закатные песни были самым ранним воспоминанием Супаари, грудь его сдавило, гортань стиснуло. Самой подлинной красотой, открывшейся ему, которую он познал, как основатель новой наследственной линии, было участие на закате в хоровом пении Инброкара; счастье это превосходило в его памяти даже тот момент, когда он узнал о беременности Жхолаа.

Теперь он имел законное право исполнять роль Старейшего, но в тот вечер он молчал, как трепетавшие в кухне слуги руна. «Я спою снова, – пообещал он себе. – Только не здесь, не среди этих темных невежественных дураков. Не знаю где, но спою».

На следующее утро он поднялся на борт баржи, как человек, бросившийся наутек из города при первом слухе об эпидемии: радуяясь удаче, но полный презрительной жалости к остающимся в нем. Пакуарин, расстроенная окружавшей враждебностью, упросила его не заставлять ее ехать дальше, посему он подписал ей подорожную и оставил денег – достаточно для того, чтобы дождаться в Кирабае следующей поднимающейся вверх баржи. На последние три сотни бахли он выкупил у Энрая права на ВаКашани рунаo, пообещав ей, что доставит ее обратно в Кашан, если она возьмет на себя все заботы о младенце, пока он не наймет постоянную няню.

– Эту вот зовут Кинса, господин, – напомнила она Супаари после нескольких спокойных часов, проведенных на барже, приложив обе ладони ко лбу. – Если это будет угодно тебе, не назовешь ли ты этой никчемной имя сего дитяти?

«Почему же я не такой, как все? – думал он, глядя на реку и опустив на поручень руки с затупленными ногтями. – Все вокруг меня думают так, и только я думаю иначе. Кто я, чтобы считать их ошибающимися?» Услышав слова девушки, он повернулся.

– Кинса… ну, конечно! Ты дочь Хартат.

Запах ее с момента их последней встречи заметно изменился.

– Сипаж, Кинса, – проговорил он, – ты выросла.

Услышав слова родного языка, девушка просияла, и к ней вернулась природная приветливость. В любом случае Супаари ВаГайжур был ей знаком чуть ли не от рождения, он торговал с родной ей деревней уже много лет; она доверяла ему.

«Повезло девочке, – подумал он. – Родные будут рады снова прикоснуться к тебе».

– Сипаж, Супаари, так как мы будем звать эту маленькую? – настаивала Кинса.

Не зная, что ей сказать, он протянул руки, и, сняв ребенка со спины, Кинса передала ему девочку. Супаари улыбнулся. Кинса еще очень недолго пробыла среди жана’атa, и желание отца взять на руки собственного ребенка казалось ей вполне естественным. Прижимая к груди малышку без толики смущения, как сделал бы это мужчина-рунао, Супаари принялся бродить вдоль бортов баржи.

«Я не знаю, совершенно не понимаю, что сейчас делаю, – сказал он дочери всем своим сердцем. – Не знаю, какую жизнь готовлю нам с тобой. Не знаю, где мы будем жить, не знаю, за кого ты сможешь выйти замуж. Не знаю даже, как мне назвать тебя».

Прислонившись спиной к поручням, он уложил ребенка на свою согнутую руку. Спустя какое-то время взгляд его оставил личико дочери и устремился вдаль, на юг, где речной туман сливался с дождем, где исчезала разница между небом и водой, и вновь, как во сне, ощутил себя скитальцем. «Я иноземец в родной земле, – подумал он, – и дочь моя тоже. Как Хэ’эн!» – представилось ему, ибо из всех иноземцев память об Энн Эдвардс была ярче всего. На к’сане имя звучало красиво: Хэ’энала.

– Именем ее да будет Хэ’энала, – громко проговорил Супаари. И благословил свое дитя: «Да будешь ты такой, как была Хэ’эн, иноземка в наших краях, но не знавшая страха».

Он был доволен именем, рад тому, что вопрос наконец улажен. Берега реки уплывали назад, и мир казался переполненным возможностями.

У него были контакты и знания. «Я не буду больше торговать с Рештаром», – думал Супаари, не желая впредь иметь ничего общего с Хлавином Китхери, как бы хорошо он ни платил. Когда-то он подумывал о том, чтобы открыть новую контору в Агарди. «Да, – подумал он. – Попробую начать с нуля в Агарди. Бывают разные города. И имена также могут меняться».

А потом негромко, так чтобы не испугать Кинсу или остальных, сделал то, чего никогда и нигде не делал ни один ставший отцом жана’ата: пропел вечернюю песнь своей дочери. Хэ’энале.

Глава 11
Неаполь

Октябрь – декабрь 2060 года

– Да я ж не ПРОТИВ, отец-генерал, – возразил своему боссу Дэниэл Железный Конь. – Я говорю, что просто не могу представить, каким образом вы намереваетесь уговорить его вернуться туда. Мы можем взять с собой лазерную пушку, но Сандос все равно будет испуган до потери сознания!

– Сандос – моя проблема, – сообщил Винченцо Джулиани отцу игумену второй миссии на Ракхат. – А вы занимайтесь остальными.

«Остальными проблемами или остальными членами экипажа?» – пытался понять Дэнни, выйдя в тот день из кабинета. Проходя по гулкому коридору к библиотеке, он фыркнул:

– Одна сатана.

Оставив на потом вопрос об участии Сандоса, Дэнни был менее чем уверен в любом из тех мужчин, вместе с которыми ему предстояло рисковать собственной жизнью. Все они были людьми умными, все они были людьми рослыми; это было понятно. Весь прошедший год Дэниэл Бовуа Железный Конь, Шон Фейн и Жосеба Уризарбаррена отрабатывали навыки, способные оказаться критически важными на Ракхате: методики коммуникации и выживания, первую помощь, навигационный расчет, даже летные упражнения на тренажере, так чтобы каждый из них мог в случае необходимости пилотировать посадочный аппарат звездолета миссии. Все они тщательно проработали ежедневные отчеты первой миссии и научные статьи ее участников. Пользуясь вводной языковой системой Софии Мендес, все они самостоятельно изучали руанжу и теперь собрались в Неаполе для того, чтобы попрактиковаться под руководством самого Сандоса в более глубоком владении руанжей и основами к’сана. Жосеба демонстрировал особые успехи, и Дэнни понимал, почему эколога включили в состав экипажа, вне зависимости от того, сколько денег сумеет заработать компания, если им удастся привезти с Ракхата тамошние нанотехнологии. Шон Фейн являл собой чистейший геморрой, и Дэнни мог бы назвать никак не меньше сотни людей, более пригодных для полета. Джон Кандотти по сравнению с ними оказался чертовски хорошим и к тому же весьма умелым парнем, однако не имел при этом никакого научного опыта и по программе занятий отставал от остальных на несколько месяцев. Отец-генерал, вне сомнения, имел на то собственные причины – обыкновенно по меньшей мере три на каждый сделанный им ход, по мнению Дэнни.

– Я должен считать себя посохом в руке старца и вести себя соответствующим образом, – покорно твердил Дэнни всякий раз, когда окончательно запутывался в хитросплетениях, однако держал глаза открытыми и искал разгадки, пока со всеми остальными вживался в эффективный рабочий порядок.

Утренние часы были посвящены усвоению языков, но полдневные и вечерние занятия отводились для дальнейшего изучения материалов первой миссии под руководством Сандоса, и именно во время этих часов Дэнни начал понимать, почему Сандос является такой ценностью; сам Железный Конь уже едва ли не зазубрил отчеты первой миссии, но постоянно удивлялся ошибкам в собственном восприятии событий и потому находил бесценными знания и воспоминания Сандоса. Тем не менее время от времени случались такие дни, когда Эмилио по той или иной причине оказывался в нерабочем состоянии, причем собственные вопросы Дэнни о жана’ата вызывали самую сильную реакцию.

«Воспоминания, депрессия, головные боли, ночные кошмары – классические симптомы, – написал Дэнни в конце ноября в отчете. – И я ему симпатизирую, отче! Однако это никак не может отменить тот факт, что Сандос опасным образом непригоден к полету, даже если его удастся убедить лететь с нами».

– Он приходит в себя, – дипломатично выразился Джулиани. – За последние несколько месяцев его состояние кардинальным образом улучшилось – как в научном, так и в эмоциональном плане. В конце концов он поймет логику. Только он один обладает, так сказать, полевым опытом. Он знает языки, знает тамошних людей, знает местную политику. Его возможное участие резко повысит шансы миссии на успех.