* * *

София проснулась в объятьях Канчая, хвост Тинбара укрывал ее ноги. Вспотевшая, ощущая, как с одной стороны опухло ее лицо, она выпуталась из их объятий, неловко встала и побрела со своим большим животом, держа в руках темный чанинчай, совсем недавно сделанный из широкой и плоской скорлупы лесного пигара. Постояв недолго, она осторожно нагнулась и зачерпнула воды из ручья. Став на колени, она стала черпать ладонями прохладную чистую воду, омывая ею лицо.

А затем снова наполнила чашу и дала воде возможность успокоиться, прежде чем посмотреть в нее как в зеркало.

«Я не руна!» – подумала она, удивившись этому факту. Подобная странная потеря себя случалась с ней и прежде; через несколько дней после начала первой заморской командировки. Работая по контракту ИИ в Киото, глядя в зеркало ванной комнаты, она удивлялась тому, что не является японкой, как остальные женщины вокруг нее. И теперь здесь, на Ракхате, собственное человеческое лицо казалось ей голым; собственные взлохмаченные волосы – странными; уши – слишком маленькими и неуместными; глаза с одной радужкой – слишком простыми, а взгляд их – пугающе прямолинейным. И только после того, как она осознала все это, дошло и остальное: косой тройной шрам, протянувшийся от лба до челюсти, и пустая впадина, яма на месте…

– Чья-то голова болит, – сообщила она Канчаю, последовавшему за ней к ручью и теперь присевшему рядом с ней.

– Как у Миило, – ответил Канчай, знакомый с приступами мигрени у Эмилио Сандоса и потому считавший головную боль нормальной реакцией иноземцев на горе. Сев на собственный мускулистый, сужающийся к концу хвост, он проговорил: – Сипаж, Фиа, иди и садись.

И она протянула руку, чтобы опереться на него и не упасть, выходя из воды.

Он начал расчесывать ее волосы, разбирая по отдельности прядку за прядкой, распутывая узелки внимательными руками рунао. Она предалась этому занятию, прислушиваясь к тому, как затихает лес в полуденную жару.

Чтобы занять руки, как это всегда делала маленькая Аскама, сидя на коленях у Эмилио, София взяла концы трех лент, обвязанных вокруг ее руки, и начала переплетать их. Аскама часто вплетала ленты в волосы Энн Эдвардс и Софии, однако раньше руна никогда не предлагали иноземцам носить их.

– Должно быть потому, что мы одеты, – думала Энн, но это была всего лишь догадка.

– Сипаж, Канчай, кто-то хочет узнать про ленты, – сказала София, глядя на него снизу вверх и повернув голову так, чтобы он видел ее слева. На этом глазу у нее была легкая близорукость. «Как жаль, – подумала она, – что лишивший ее глаза жана’ата не был правшой… тогда у нее остался бы полностью здоровый глаз».

– Эту ленту мы дали тебе за Дии, а эту – за Хэ’эн, – сказал ей Канчай, по одной перебирая ленты. Дыхание его пахло вереском: на этой неделе они питались в основном зеленью нжотао. – Эти – за Джоджи и Джими. Эти – за Миило и Марка.

От этих имен у нее перехватило горло, однако со слезами было покончено. Тут София вспомнила, что Аскама пыталась повязать две ленты на руку Эмилио после гибели Д. У. и Энн, но тому было тогда совсем плохо.

– Значит, их носят не для красоты, – спросила София, – но как напоминание о тех, кто ушел?

Дохнув на нее травяным перегаром, Канчай по-доброму усмехнулся:

– Не для того, чтобы помнить! Для того, чтобы их одурачить. Если духи возвращаются, они следуют по запаху в те места, где жили прежде. Сипаж, Фиа, если ушедшие снова приснятся тебе, расскажи кому-то, – предупредил он ее, ибо Канчай ВаКашан был предусмотрительным рунао. После чего добавил: – Иногда ленты – просто красивое украшение. Джанада и считают их всего лишь украшением. Иногда это действительно так. – Еще раз хохотнув, он поведал Софии: – Джанада похожи на духов. Их можно одурачить.

Энн стала бы расспрашивать его о том, почему это духи возвращаются, и о том, как и когда они это делают; Эмилио и остальные священники пришли бы в восторг от связи запаха с духами и общением с незримым миром. София взяла ленты в руку, гладя пальцам атласную поверхность. Лента Энн была серебристо-белой. Может быть, как ее волосы?

Но нет – Джордж также был совсем седым, однако лента его оказалась ярко-красной.

Лента Эмилио была зеленой, и София подумала, что, кажется, знает причину. Лента ее мужа, Джимми, обладала чистым и светящимся голубым цветом; вспомнив его глаза, она поднесла ленту к лицу, чтобы вдохнуть ее запах. Пахло сеном, травяным и колким. Дыхание ее перехватило, и она опустила ленту. «Нет, – решила она. – Он ушел. А я больше не буду плакать».

– Почему же, Канчай? – потребовала она ответа, посчитав проявление гнева предпочтительнее проявлению боли. – Но почему патруль джанада сжег огороды и убил младенцев?

– Кто-то думает, что огороды – это неправильно. Люди должны ходить за своей пищей. Неправильно растить пищу у дома. Джанада лучше нас знают, когда нам надо рождать детей. Кто-то думает, что люди запутались и родили детей не вовремя.

Возражать было грубостью, но Софии было жарко, она устала и была раздражена манерой, в которой он разговаривал с ней, потому лишь, что она была ростом с восьмилетнего ребенка руна.

– Сипаж, Канчай, но что дает жана’ата право решать, кто и когда может иметь детей?

– Закон, – ответил он с таким видом, будто слово это было ответом на ее вопрос. А затем, оживившись, сказал ей: – Иногда в женщину может попасть неправильный ребенок. Такой ребенок, например, которому положено стать кранил. В прежние времена люди относили таких малышей к реке и звали кранилов: «Вот ваш ребенок, по ошибке родившийся у нас». Потом они опускали ребенка под воду, где жили кранилы. Это было трудно.

Он надолго умолк, обратив все свое внимание на какой-то узелок в ее волосах, по волоску распутывая его.

– Теперь же, когда к нам по ошибке приходит неправильный ребенок, это трудное дело исполняют джанада. И когда они говорят: вот хороший ребенок, тогда мы знаем, что с ним все будет отлично. Мать может снова пускаться в путешествия. И сердце отца будет спокойно.

– Сипаж, Канчай, а что вы говорите своим детям? О том, что надо отдавать себя на съедение жана’ата?

Ладони его остановились на мгновение, он ласково привлек ее голову к груди и заговорил, словно начиная колыбельную:

– Мы говорим им так: в старые времена люди были одни и больше никого не было. Мы путешествовали во все стороны, куда только хотели, и не знали никаких опасностей, но нам было одиноко. Когда пришли джанада, мы обрадовались им и спросили: «Вы не голодны?»

Они ответили: «Умираем от голода!» Поэтому мы предложили им пищу – ведь путника, как тебе известно, всегда надлежит накормить. Но джанада не умели есть правильно и не могли есть ту пищу, которую мы им предлагали. Поэтому люди стали говорить и говорить, обсуждая, что нам все-таки делать – ведь нехорошо, когда гости голодны. Пока мы говорили, джанада начали есть наших детей. Тогда старшие сказали: они путешественники, они гости – мы должны кормить их, но установим правила. «Вы не должны есть всякого, кто попадется, – сказали мы джанада. – Вы должны есть только стариков и старух, от которых больше нет никакого толка». Так мы приручили джанада. И теперь хорошие дети находятся в безопасности и они забирают только старых, усталых и больных людей.

София изогнулась и посмотрела на него:

– Кто-то думает, что это хорошая сказка для малых детей, чтобы они хорошо спали и не наделали фиерно, когда придет выбраковщик.

Канчай поднял подбородок и вновь принялся расчесывать ее волосы.

– Сипаж, Канчай, эта не велика ростом, но не ребенок, чтобы прятаться от правды. Джанада убивают очень старых, больных и несовершенных. А убивают ли они еще и тех, кто вселяет беспокойство? – потребовала она ответа. – Сипаж, Канчай, почему вы позволяете им это? Откуда у них такое право?

Руки его остановились на мгновение, он проговорил с прозаическим терпением:

– Когда мы отказываемся идти с ними, наше место должен занять кто-то другой.

И прежде чем она успела ответить, протянул руку к ее животу, чтобы погладить его, словно живот собственной жены.

– Сипаж, Фиа, твой ребенок, конечно, уже созрел! – проговорил он явно для того, чтобы сменить тему разговора.

– Нет, – ответила она, – еще рано. Наверное, ждать придется еще шестьдесят ночей.

– Так долго! Кто-то уже думает, что ты вот-вот лопнешь, как стручок датинсы.

– Сипаж, Канчай, – отозвалась она с нервным смешком, – лучше молчи, а то случится по-твоему.

Страх и надежда, страх и надежда, страх и надежда… бесконечный круг.

«Почему же я так боюсь? – спросила она себя. – Я же Мендес. Я могу все». Однако ей удалось – пусть и недолго – побыть в веселых Куиннах: радующейся ночам и дням единственного в ее жизни лета и абсолютно немыслимому своему сочетанию с невероятно высоким, до смешного домашним и неимоверно любящим астрономом и ирландским католиком. A теперь Джимми больше не было, его убили джанада…

Ощутив, что пальцы Канчая вновь приступили к работе, она привалилась к нему спиной и посмотрела на лужайку, на которой прочие представители его расы говорили, готовили еду, смеялись, развлекали младенцев. «Могло быть и хуже, – подумала она, вспомнив привычную реакцию Джимми на неприятности, и охнула, ощутив резкое движение своего ребенка. – Я – София Мендес Куинн, и дела мои могли бы обстоять много хуже».

Глава 3
Неаполь

Сентябрь 2060 года

Иногда, если он никак не реагировал, люди уходили.

Некогда здесь жил мирянин-шофер. Комнатушка над гаражом находилась всего в нескольких сотнях метров от приюта, обычно такого расстояния вполне хватало, и Эмилио Сандос боролся за сохранение его со свирепостью отпетого собственника, удивлявшей его самого. Он добавил к обстановке немногое – фотонику, звуковое оборудование, рабочий стол, – но это была его комната. Голые балки и побеленные стены. Два стула, стол, узкая кровать; импровизированная кухонька; душевая кабинка и стульчак за передвижной ширмой.

Он смирился с тем, что не все умел контролировать. В частности, кошмары. Опустошительные приступы невралгии – поврежденные нервы кистей время от времени посылали стробоскопические импульсы боли вверх по его рукам. Он прекратил сопротивляться накатывавшим без предупреждения слезам; Эд Бер был прав, рыдания лишь ухудшали головную боль. Здесь, в одиночестве, он мог заставлять себя переносить эти удары, кататься от боли, принимая их, отдыхать, когда отступало. Если все отвяжутся от него, оставят его в покое – позволят ему жить своим чередом, на собственных условиях, – все будет в порядке.

Зажмурив глаза, сгорбившись, раскачиваясь на руках, он с нетерпением ждал, надеясь услышать, что шаги удаляются от двери. Стук повторился.

– Эмилио! – позвал отец-генерал, и в голосе его слышалась улыбка. – У нас неожиданный гость. Он приехал, чтобы встретиться с вами.

– O боже, – прошептал Сандос, вставая на ноги и пряча ладони под мышками. Спустившись по скрипучей лестнице к боковой двери, он остановился, чтобы отдышаться, отрывисто вдыхая воздух и медленно выпуская его. Коротким и резким движением локтя откинул заслонку с дверного глазка. Подождал, согнувшийся, молчаливый.

– Хорошо, – сказал он наконец. – Открыто.

На подъездной дороге рядом с Джулиани стоял высокий священник. Из Восточной Африки, определил Сандос, мельком глянув на новичка, однако равнодушный взгляд его остановился на лице отца-генерала.

– Как-то не вовремя, Винс.

– Безусловно, – согласился Джулиани, – конечно, не вовремя.

Эмилио стоял, прислонившись к стене, ему было не по себе, но что можно сделать в такой ситуации? Если бы Лопоре заранее позвонил…

– Прости, Эмилио. Я задержу тебя всего на несколько минут.