Сираянаги Сёко в прекрасном видит жизнь наших предков. Мы – это не только мы. Когда в африканской пустыне возведут города, мы станем предками наших детей и внуков. Следовательно, наши ощущения передадутся, точно подземные потоки, нашим потомкам. Я, подобно Сираянаги Сёко, испытываю нежность к кострам. И с такой же нежностью думаю о людях глубокой древности. (Я хочу написать об этом в «Записках о восхождении на Яригатакэ».) Какие огромные тяготы преодолели «наши предки, недалеко ушедшие от обезьяны», чтобы зажечь свои костры. Тот, кто изобрёл способ зажечь костёр, был, несомненно, гением. Но такими же гениями были и те, кто продолжал зажигать свои костры! Когда я думаю обо всем этом, мне не приходит на ум, что «современное искусство может исчезнуть, и ничего не случится».

ЛИТЕРАТУРНО-КРИТИЧЕСКИЕ ОБЗОРЫ

Критика – один из видов литературы. Наши похвалы, так же как и поношения, служат самовыражению. Бурные аплодисменты, адресованные американскому актёру на экране, тем более умершему Валентино, предназначены не для того, чтобы порадовать этого актёра. Они лишь служат выражению доброжелательности, то есть в конечном счёте – самовыражению. А если служат самовыражению…

Наши проза и драматургия не дотягивают до произведений рыжеволосых. Наша критика тоже уступает работам рыжеволосых. И в этой пустыне мне попался «Литературно-критический обзор» Масамунэ Хакутё, который я прочёл с удовольствием. Позиция этого критика, если прибегнуть к лексике рыжеволосых, – быть предельно лаконичным. Более того, его «Литературно-критический обзор» в действительности значительно шире, чем его название. Он воспринимается как обзор человеческой жизни в литературе. С сигаретой в руке я с удовольствием читал этот «Обзор», временами представляя себе усыпанную камнями дорогу и испытывая жестокую радость от заливающего её яркого солнца.

ЛИТЕРАТУРНАЯ ЦЕЛИНА

Англия обратила свой взор на литературу XVIII века, которая издавна игнорировалась. Произошло это, в частности, потому, что после мировой войны потребовалась жизнерадостная литература. (Я про себя думаю: не то ли происходит во всем мире? И в то же время думаю: как странно, что даже в Японии, казалось бы не пострадавшей от мировой войны, тоже заразились этой модой.) Другая причина – поскольку такая литература игнорировалась, литературоведам было, где собирать материал для своих исследований. Воробей не прилетит к кухонному стоку, если там не осталось рисинки. Так же поступают и литературоведы. Следовательно, факт игнорирования уже сам по себе предопределяет открытия.

То же происходит и в Японии. Возьмём хотя бы Хайкайдзи Иссу – произведения, созданные поэтами-хайкаистами эпохи Тэммэй^[22], почти не привлекают ничьего внимания. Я думаю, что рано или поздно сделанное этими хайкаистами станет всеобщим достоянием. Я думаю, что рано или поздно в слове «банальность» будет обнаружена ещё не замеченная доселе сторона.

В общем, игнорирование совсем не обязательно должно рассматриваться, как нечто безусловно отрицательное.

НАЦУМЭ-СЭНСЭЙ

Я был восхищён тем, что Нацумэ-сэнсэй проявил себя как человек утончённый, назвавшись отшельником Сосэки. Сэнсэй, которого я знал, – пожилой человек блестящего таланта. Когда ему нездоровилось, доставалось не только его старшим товарищам, но и нам, молодым. «Наверное, таковы все гении», – думал я. Как-то поздней осенью в один из четвергов сэнсэй, разговаривая с гостями, даже не повернув головы в мою сторону, сказал: «Принеси сигары». Я не имел ни малейшего понятия, где лежат сигары, и вынужден был спросить: «Где они?» Сэнсэй, не говоря ни слова, резко (я нисколько не преувеличиваю, именно резко) мотнул головой вправо. Я робко посмотрел в указанную сторону и наконец увидел на столике в углу гостиной ящик с сигарами.

«Затем», «Врата», «Путник», «Придорожная трава» – все эти произведения рождены жаром сердца сэнсэя. А в жизни он, возможно, хотел сохранять сдержанность. Так он и прожил всю жизнь. Но насколько мне известно, даже в последние годы он не старался представить себя литературным мэтром. Более того, до «Света и тьмы» он бывал временами ещё более резким. Каждый раз, вспоминая сэнсэя, я вновь и вновь как бы ощущаю его неимоверную суровость. Но однажды, когда я пришёл к сэнсэю за советом, – мне показалось, что в тот день самочувствие у него было хорошее, – он сказал мне следующее: «Не хочу давать тебе никаких советов. Но если бы я был на твоём месте…» От этих слов я растерялся ещё больше, чем в тот раз, когда искал сигары.

ПИСЬМА МЕРИМЕ

Мериме, прочтя «Мадам Бовари» Флобера, сказал: «Он растрачивает свой исключительный талант». Романтик Мериме, возможно, именно так воспринял «Мадам Бовари». Но в «Письмах» Мериме (здесь собраны любовные письма) к некоей женщине рассказывается множество самых разных историй. Вот, например, второе письмо из Парижа.

На улице Сан Оноре жила бедная женщина. Она почти никогда не покидала своей жалкой мансарды. У неё была дочь двенадцати лет. Девочка после полудня уходила в оперу, где служила, и возвращалась поздно ночью. Однажды ночью девочка спустилась к консьержке и попросила: «Одолжите мне, пожалуйста, зажжённую свечку». Консьержка через некоторое время поднялась в мансарду. Первое, что она увидела, – труп бедной женщины. А девочка сжигала пачку писем, вынутую из старого саквояжа. «Сегодня ночью мама умерла. Перед смертью она просила меня сжечь их, не читая», – сказала девочка консьержке. Она не знала ни имени отца, ни имени матери. Жизнь её была монотонной – ежедневно шла в оперу, где была фигуранткой, исполняя роли обезьян и чертенят. Последнее напутствие матери было такое: «Будь всегда на самых последних ролях, будь всегда доброй».

Девочка до сих пор осталась и доброй, и фигуранткой.

А вот ещё одна деревенская история, приведённая в письме из Канн.

Крестьянин, живший недалеко от Граса, упал в ущелье и умер. Он либо сам упал туда прошлой ночью, либо кто-то его сбросил. И вот другой крестьянин, его приятель, признался, что это он убил своего товарища. Почему? Зачем? «Этот человек хотел проклясть моих овец, – заявил крестьянин. – Мне сказал мой пастух, что он решил сварить в котелке три крюка, а потом произнести нужное заклинание. В тот же вечер он умер…»

Собранные «Письма» датируются 1844–1870 годами, то есть доведены до года смерти Мериме. («Кармен» написана в 1844 году.) Истории, которые мы находим в письмах, сами по себе ещё не рассказы. Но если взять motif^[23], они имеют все возможности превратиться в них. Мопассан, используя известную историю о Филиппе, написал не один прекрасный рассказ. Мы, как говорил Тёгю, не в состоянии «преодолеть своё время». Причём господствующая над нами эпоха, как ни странно, чрезвычайно коротка. Я не мог не почувствовать это, когда увидел в «Письмах» Мериме явные признаки его увядания.

С тех пор как он начал писать письма некоей женщине, им создано немало шедевров. А перед смертью он принял протестантство. Это тоже вызвало мой интерес – по-моему, Мериме ещё до Ницше был привержен идее сверхчеловека.

КЛАССИКА

Мы не способны написать ничего, что не было бы известно всем. То же можно сказать и о классиках. Профессора, занимающиеся литературной критикой, игнорируют этот факт. Конечно, это относится не только к профессорам. Во всяком случае, я проникся в некотором роде сочувствием к душевному состоянию Шекспира, написавшего в последние годы жизни «Бурю».

ЖУРНАЛИСТИКА

Снова хочу привести слова Сато Харуо: «Нужно писать так, как говоришь». Я всегда старался писать, как говорю. Сколько я ни пишу, не могу исчерпать того, что мне хотелось бы рассказать. В этом, как мне представляется, я журналист. Значит, могу считать себя братом профессиональных журналистов. (Разумеется, если мне будет в этом отказано, я безропотно возьму свои слова назад.) Журналистика в конечном счёте не что иное, как история. (Неправильные толкования, содержащиеся в газетных статьях, равносильны неправильным толкованиям, содержащимся в исторических сочинениях.) История – это жизнеописания. Чем отличаются жизнеописания от романов? Мемуары не имеют явного отличия от «повести о себе». Если, не прислушиваясь к идеям Кроче, сделать исключение для лирики и вообще для поэзии, то вся литература – это журналистика. Более того, произведения, печатавшиеся в газетах в периоды Мэйдзи и Тайсё^[24], ничуть не хуже произведений, так сказать, высокой литературы. Не говоря о прозе таких писателей, как Токутоми Сохо, Куга Кацунан, Куроива Руйко, Тидзука Рэйсуй и некоторых других, даже корреспонденции Яманаки Мисэй в художественном отношении нисколько не уступают литературной смеси в сегодняшних журналах.

Мало того, писатели, печатавшиеся в газетах, не подписывали своих произведений, поэтому имена многих из них до нас не дошли. В их число стоило бы включить двух-трёх поэтов. Я не могу представить себе своё становление, вычеркнув хотя бы одно мгновение своей жизни. Поскольку произведения и этих людей (пусть их имена мне и неизвестны) заставили меня испытать поэтическое волнение, они для меня, сегодняшнего – журналиста и поэта, – благодетели. Случайность, сделавшая меня писателем, их сделала журналистами. Если помимо месячного жалованья получать ещё и гонорар за свои рукописи – счастье, то я счастливее их. (Дешёвая слава – ещё не счастье.) За исключением этого, в профессиональном отношении я ничем от них не отличаюсь. Во всяком случае, я был журналистом. И сегодня я журналист. В будущем тоже буду, конечно, журналистом.

Не только выдающиеся писатели, даже я временами испытываю душевную усталость от своего журналистского призвания.

«ДАНТЕ» МАСАМУНЭ ХАКУТЁ

Статья Масамунэ Хакутё о Данте превосходит всё написанное до него. По крайней мере, своей необычностью она, пожалуй, не уступает работам Кроче о Данте. Я с удовольствием прочёл её. Он почти совсем закрывает глаза на «красоту» Данте. Скорее всего, он делает это намеренно. А может быть, это получается у него непроизвольно. Покойный профессор Уэда Бин тоже был одним из исследователей Данте. Он даже переводил «Божественную комедию». Но, как видно из его рукописей, он не пользовался оригиналом на итальянском языке. Сделанные им заметки показывают, что он пользовался английским переводом Кери. Пользуясь переводом, говорить о «красоте» Данте смешно. (Кроме перевода Кери, другого я не читал.) Но всё же «красота» Данте, даже если читать только перевод Кери, так или иначе, чувствуется…

Далее, одной из целей «Божественной комедии» было стремление Данте на склоне лет оправдать себя. Обвинённый в растрате общественных денег и других преступлениях, он считал, безусловно, необходимым оправдаться, как бы сделали и мы. Однако достигнутый Данте Рай кажется мне немного скучным. Может быть, потому, что мы на самом деле бредём в Аду? А может быть, потому, что самому Данте удалось достичь лишь Чистилища?..

Мы не сверхчеловеки. Даже могучий Роден испытал нервное потрясение, когда изругали его знаменитый памятник Бальзаку. Такое же потрясение испытал, несомненно, и Данте, когда его изгнали из родины. Превращение после смерти в призрак и появление перед сыном в той или иной степени демонстрирует истинную сущность Данте, сущность, унаследованную его сыном. Данте, подобно Стриндбергу, выбрался с самого дна Ада. Ведь Чистилище «Божественной комедии» в чем-то близко радости избавления от болезни…

Но это лишь самый верхний слой понимания Данте. Масамунэ в своей статье пытается вскрыть его сущность. То, что в ней есть, – это ни тринадцатый век, ни Италия. Это мир, в котором живём мы. Покой, только покой – этого жаждал не один Данте. Его жаждал и Стриндберг. Я люблю смотреть на Данте без того душевного трепета, какой свойствен, скажем, Масамунэ. Масамунэ говорит, что Беатриче не женщина, а скорее небожительница. Но если, прочитав Данте, мы вдруг увидели бы перед собой Беатриче, то, несомненно, ужаснулись.