Бёрд скрутил материю в кулаке. В камере не раздавалось больше ни звука. Саттри видел себя раздвоенным в бесстрастных карих глазах, и ему это зрелище не понравилось. Он размахнулся в лицо Слассеру. Тут же в бок его собственной головы врезался кулак. Он услышал морской накат. Размахнулся еще раз. Рубашка его высвободилась с громким треском, но он его не услышал. Толкнулся вперед, пригнув голову, и отскочил от боковины нар. А когда поднял взгляд, Слассера уже не увидел. Между ним и коридором стояли какие-то заключенные, и он слышал кряхтенье и мясистые удары кулаков. Мимо с улыбкой скользнуло лицо Кэллахэна, за плечами наблюдавших.

Саттри протолкнулся локтями между зрителей. Драка врезалась в нары и переместилась к стене, и снова по всей камере, Слассер стоял плоскостопо из-за кайла на лодыжке, матерясь. Кэллахэн улыбался. Он загонял пятившегося Слассера вдоль стены в щель за нарами. При повороте между шконок кайло Слассера зацепилось. Кэллахэн сделал шаг вперед и сбоку двинул его с размаху по голове. Слассер сделал выпад вслепую, затем пнул кайлом. То ужалило бетон и оставило в нем звездчатую выбоину, а глаза у Слассера закатились от боли. Он все еще пытался пнуть Кэллахэна кайлом, но тут железная дверь распахнулась, и ворвались два охранника с колотушками.

Первому по башке досталось деревенскому парнишке из Горы Брауна по имени Лейтал Кинг. Он сел на полу, держась за голову обеими руками. Черт бы драл, проговорил он.

Кэллахэн отскочил назад, подняв руки вверх. Он спятил, сказал он.

Слассер повернулся. Спятившим он и выглядел. Глаза оглашенные, синее вздутие на виске сообщало его лицу асимметричный выверт. Сидельцы расступились подальше. Слассер повернулся к охранникам, полуприсев, и они навалились на него, лупя колотушками. Кэллахэн опустил руки и подался вперед, чтобы лучше видеть. Колотушки делали тум тум тум, Слассер на полу, лишь кайло торчит, охрана молотила, стоя на коленях, словно плотники на крыше.

Когда его подняли, он был вял, изо рта и ушей текла кровь, а лицо его как будто виделось сквозь дрянное стекло. Лейтал поднялся с пола, и Блэкбёрн показал на него дубинкой и произнес: Ты. Возьми этого. Кэллахэн, сукин ты сын. Поддержи с другой стороны.

Я ничего не делал, сказал Лейтал, неуверенно выступая вперед.

Кэллахэн уже подвесил одну руку Слассера себе на загривок и держал его стоймя. С собственного рта он веснушчатым кулаком стер тонкую струйку крови, повернулся и обратил к сидельцам тугую гримасу идиотского торжества, которая запустила по ним всем такую чуму ухмылок, что другой охранник повернулся от двери. Ты что за чертовню творишь, Кэллахэн?

Этого человека просто вот подпираю. Вы куда его хотите?

Они последовали за охраной прочь из камеры, и Блэкбёрн захлопнул калитку и запер ее, и они прошли по коридору и вниз по лестнице, кайло Слассера тащилось за ними, пока другой охранник не отстал и не поднял его, и так они шли дальше, таща Слассера к ящику, нога на весу, словно раненого конькобежца.

Охранник потом вернулся с Лейталом и Кэллахэном, и, когда отпер дверь, Кэллахэн в нее двинулся.

Погодь-ка, Кэллахэн, сказал охранник.

Кэллахэн погодил.

Охранник захлопнул дверь за Лейталом и запер ее, а потом поманил Кэллахэна дальше по коридору. Сидельцы слышали, как он возмущается. Геенна клятая, да за что? Я ж ничего, к черту, не сделал. Геенна клятая.

Саттри вернулся к своим нарам, кончиками пальцев трогая распухшее ухо. Хэррогейт все еще ежился у себя на верхней шконке с ложкой в руке.

Куда они пошли с мистером Кэллахэном? спросил он.

К яме. Блэкбёрн раскусил его херню.

Сколько его там будут держать?

Не знаю. Может, неделю.

Черт бы драл, сказал Хэррогейт. Мы точно говнища разворошили, правда?

Саттри посмотрел снизу на него. Джин, сказал он.

Чего.

Ничего. Просто Джин.

Ага. Ну…

Ты б лучше надеялся, что Слассера в ящике и оставят.

А с вами как?

Мне он уже двинул.

Что ж. Если только мистера Кэллахэна они выпустят раньше, чем его.

Саттри посмотрел на него. Симпатии он не вызывал. Этот аденоидный лептосом нахохлился на шконке над его постелью, как ссохшаяся птичка, бритвенные лопатки торчат под тонкой тканью полосатой рубашки. Пронырливый, с крысячьей мордочкой, осужденный извращенец со склонностью к ботанике. Кому больше не поздоровится, когда вновь окажется в мире. Можно пари держать. Но что-то в нем было такое прозрачное, что-то уязвимое. Когда он глянул на Саттри в ответ со своей чуть ли не безмозглой невозмутимостью, нагое лицо его внезапно отняла тьма.

Кто-то из сидельцев выкрикнул жалобу. Охранник в коридоре велел заткнуться.

Геенна клятая, но еще ж восьми нет.

А ну заткнулись там.

Тела раздевались в темноте. Свет из коридора превращал их в кукольный театр. Саттри сидел на шконке и стягивал с себя одежду, раскладывал ее по изножью, а потом залез под одеяло в одном исподнем. Голоса в комнате затихли. Шебуршанье. Свет от дворовых фонарей падал в окна, как холодная голубая зимняя луна, что никогда не убывала. Он отплывал. Слышал шины грузовика на автотрассе в полумиле от них. Слышал, как в коридоре скрипнула ножка стула, где поерзал охранник. Слышал… Он высунулся со шконки. Ну будь я проклят, сказал он. Хэррогейт?

Ага. Сиплый шепот в темноте.

Хватит уже, к черту, стучать, а?

Повисла краткая пауза. Ладно, ответил Хэррогейт.

Когда вернулись с работ назавтра вечером, у Хэррогейта была с собой пара баночек, которые он нашел у дороги. Саттри увидел, как он после отбоя слез со шконки. Где-то вблизи от пола вроде как исчез. А когда возник вновь, то расположился на полу у изголовья Саттри, и тот услышал, как на бетон поставили жестянку, затем звякнуло стекло.

Ты там что, блядь, делаешь? прошептал он.

Тш-ш, ответил Хэррогейт.

Он услышал, как льется жидкость.

Ух, произнес в темноте голос.

Вонь прокисшего брожения скользнула по ноздрям Саттри.

Хэррогейт.

Ага.

Ты чего это задумал?

Тш-ш. Вот.

Из сумрака к нему протянулась рука, предлагая банку. Саттри сел и принял ее, понюхал и попробовал. Густая и кисловатая брага неведомого происхождения. Где ты это взял?

Тш-ш. Это джулеп мистера Кэллахэна, который он там заваривал. Как по-твоему, готов?

Был бы готов, он бы его выпил.

Я так и думал.

Так а чего не поставишь на место, пусть еще дозреет, выпьем в субботу вечером.

Как прикидываешь, башку сорвет?

Саттри прикидывал, что сорвет.

Полежали в темноте.

Эй, Сат?

Чего.

Ты что делать метишь, когда откинешься?

Не знаю.

А что делал перед тем, как сел?

Ничего. Пьяный валялся.

Вокруг них подымался и опускался глубокий сип спящих.

Эй, Сат?

Спи, Джин.

К утру зарядил плотный дождь, и они никуда не выходили. Сидели кучками в тускло освещенной камере и играли в карты. В комнате было холодно, и некоторые накинули себе на плечи одеяла. Выглядели они задержанными беженцами.

В полдень колченогий сиделец принес из кухни сэндвичи. Тонкие ломтики крысиного сыра на тонких ломтиках белого хлеба. Сидельцы покупали у коридорного разносчика спичечные коробки кофе за никель, и он лил им в кружки кипяток. Хэррогейт проснулся от глубокой дремы и соскочил на пол за обедом. Сэндвич свой он запивал простой водой, съежившись на шконке и набив себе щеки. Снаружи по всей округе падал холодный серый зимний дождь. К ночи он превратится в снег.

Сэндвичи он доел и вновь принялся постукивать по кольцу, как вдруг лицо его изменилось от новой мысли. Он отложил работу, и слез на пол, и заполз под шконку Саттри. А потом выполз и вновь забрался наверх, где опять взялся за работу. Немного погодя снова слез.

К сумеркам несколько сидельцев стали поглядывать на него – понять, что происходит: самый мелкий заключенный, сидя на верхней шконке, вдруг принимался улюлюкать, как шимпанзе, а потом вновь затыкался.

Когда прозвонили в треугольник на ужин, все потянулись на выход, кроме него. От своей партии в карты оторвался Саттри и потряс его за плечо. Эй, рысак. Пошли.

Хэррогейт приподнялся, не открыв один глаз, лицо свалялось там, где он притискивался им к одеялу. Ааангх? спросил он.

Ужинать идем.

Он скинул ноги с края шконки и рухнул на пол ниц.

Саттри уже отвернулся к выходу, когда услышал удар. Посмотрел и увидел, как Хэррогейт возится на полу, вернулся и помог ему встать. Что с тобой за херня творится?

Йиигх йиигх, ответил Хэррогейт.

Срань, сказал Саттри. Тебе б лучше тут посидеть. На шконку сможешь сам забраться?

Хэррогейт оттолкнул его и наставил один глаз на дверь из камеры. Ам ам, сказал он.

Ебила ты чокнутый. Ты ж даже идти не в состоянии.

Хэррогейт двинулся по косому полу, скверно кренясь. Остальные сидельцы сбились у дверей, выходили по двое и спускались по лестнице.

Смари, кто идет.

Что с ним такое?

Похоже, одна нога выросла длиннее другой.

Хэррогейт врезался в угол нар, и его отнесло прочь.

Будь я проклят, если сельский мыш не нажрался хуже черта.

Зенки-то будто дырки в снегу проссал кто.

Его повело в их сторону, словно не туда запущенного андроида. Один поймал его за рукав.

На ужин идешь, Сельский Мыш?

А то ж, блядь, ответил Сельский Мыш.

В очереди его прикрывали, поддерживая прямо, защищая от охраны. Помощник повара, грузивший ему тарелку, взглянул ему в лицо, вероятно, потому, что оно всего одно в очереди проходило на уменьшенной высоте. Обосраться и не жить, сказал он.

Жопу на кон поставь, ответил Хэррогейт, основательно подмигивая.

Они переместились в столовку. Хэррогейт переступил скамью, не удержал равновесия и сделал шаг назад. Поднял ногу попробовать еще разок. Один сиделец схватил его за ногу и стянул ее на пол, поймал его накренившуюся тарелку и дернул его на скамью так, чтоб сел с ним рядом.

Хи хи, произнес Хэррогейт.

Кто-то пнул его под столом. Он присмотрелся к окружающим лицам в поисках виновного. Черные в ряд за столом напротив, похоже, уже про него что-то разнюхали, а потому пялились и щерились.

Хэррогейт черпанул ложку фасоли и толкнул ее в сторону своей челюсти. Кое-что свалилось ему по переду. Он поискал упавшее. Принялся ловить фасоль ложкой у себя с колен. Несколько охранников наблюдали. Он с трудом держался на лавке. Его шатало из стороны в сторону. Охранник во главе стола – мужик по фамилии Уилсон – подошел взглянуть получше. Хэррогейт почуял, как тот над ним остановился, и повернулся глянуть, при этом завалившись на сидельца рядом. Уилсон взглянул в это худое лицо, теперь зеленоватое. Хэррогейт вновь повернулся к еде, одной рукой держась за край стола.

Этот человек пьян, проговорил Уилсон.

Где-то дальше по столу кто-то пробормотал: Бля буду, – и по столовке пронеслась рябь смешочков. Уилсон зыркнул. Так, ладно, сказал он. Хватит. Ты. Встать.

Хэррогейт отложил ложку, еще раз схватился за стол и встал. Но поскольку лавка не отодвигалась от стола, он остался в чем-то вроде полуприседа, наконец потерял равновесие и снова сел. Теперь, сидя, повернулся и попробовал перебросить ногу через лавку, подняв ее за отворот штанины, а одним локтем упершись в свою тарелку с едой.

Лязг и скрежет ложек стихли совсем. Единственным звуком во всей столовке был Хэррогейт, старавшийся высвободиться из-за стола. Уилсон стоял над ним, как знахарь над паралитиком. Пока он и впрямь не поднялся раскорякой над лавкой и с рукава его не закапала кукуруза под белым соусом. Ик, сказал он.

Что? с угрозой произнес Уилсон.

Сельский мыш закрыл глаза, рыгнул, снова их открыл. Тошно, сказал он. Он пытался поднять другую ногу. Сиделец рядом посмотрел на него снизу вверх и откинулся подальше. Хэррогейта мотнуло, шея его как-то цыпляче дернулась, и он облевал Уилсону ботинки.

Сидельцы по обе стороны от Хэррогейта повскакивали. Возникла колотушка Уилсона. Он смотрел на ботинки. Он не верил своим глазам. На Хэррогейте нарисовался ужас. Он ухватился за стол, ошалело озираясь, зоб ему раздуло. Заметил свою тарелку. Наклонился к ней. Наблевал на стол.