Хэррогейт пошел дальше вдоль линии, под старым стальным мостом и наружу из-под тени обрыва, мимо лесного двора и скотобойни. Густые ароматы сосновой смолы и навоза. Боковая ветка среди дворов прекратилась, и он пересек поле с драным лагерем халуп, прочерченным вдали, и заросшим бурьяном морем битых авто, выплеснувшимся на склон горки. Он наткнулся на узкую дорогу и через некоторое время набрел на ворота, сконструированные из старой железной рамы от кровати, все заросшие пыльным вьюнком и увешанные колибри, словно ветряными игрушками на ниточках. Во дворе лежал человек в измазанной тавотом робе, голова его покоилась на шине.

Эгей, сказал Хэррогейт.

Человек дико вскинулся и огляделся.

Саттри ищу.

Мы закрыты, сказал человек. Он встал и пересек двор к будке из рубероида, увешанной колесными колпаками, ни один не похож на другой. У стены были сложены бамперы, а из крана в бензобак, располовиненный горелкой, капала вода. За пышной и влажной листвой таились разбитые машины, и повсюду в этой изобильной пустоши цвели цветы и кустарник.

Пошарь тут, если хочешь, крикнул издали мужчина. Только меня не доставай. И ничего не сопри. Он скрылся в будке, и Хэррогейт толкнул ворота и вошел. Створку утяжеляла связка шестерней на цепи, и она мягко закрылась за ним. Воздух был густ от гумуса, и он чуял аромат цветов. Белый дурман с бледными странными раструбами и колокольчики средь обломков. Здоровенные мосластые розовые кусты, покрытые умирающими цветками, которые обрушивались при касании. Флоксы лавандовые и розовые вдоль покосившейся стены из шлакоблоков, и вербейник, и водосбор посреди железного нутра автомашин, разбросанного в траве. Он подошел к сараю и заглянул в открытую дверь. Человек растянулся на автомобильном сиденье.

Эй, сказал Хэррогейт.

Человек поднял предплечье от лица. Да что ж тебе надо-то, во имя господа? сказал он.

Хэррогейт вглядывался в сумрак этой будки, набитой добром, спасенным в катастрофах на шоссе. Из автомобильного радиоприемника слабо неслась кантри-музыка. Черными сомкнутыми колоннами высились шины, и повсюду, гноясь сухой белой пеной, валялись аккумуляторы.

Я ищу старину Саттри, сказал он.

Тут нет такого.

А где есть, как прикидываете?

В Паутинном городе.

Это где ж такой?

В паучьей жопке.

Старьевщик снова прикрыл глаза предплечьем. Хэррогейт смотрел на него. В будке было невероятно жарко и воняло варом. Он рассмотрел нелепое собрание автозапчастей. Вы старьевщик? спросил он.

Те чё надо?

Ничё.

Чё продаешь?

Ничё я не продаю.

Ну, так давай его купим или продадим.

Вы ж говорили, что закрыты.

Теперь открыт. У тя, наверно, уйма колпаков, какие сам спер.

Нет, нету.

Где они?

Нет у меня ничё. Я только что из работного дома за то, что арбузы крал.

Никаких арбузов я покупать не стану.

Хэррогейт перемнулся на другую ногу. Одежда на нем не шевельнулась. Вы тут живете? спросил он.

М-мм.

Ништяк. Спорить могу, можно было б себе такое местечко сварганить за, считай, ничто, правда ж?

Носки у человека смотрели в потолок и теперь разошлись и сошлись вновь жестом безразличия.

Ух как бы мне своего такого местечка хотелось.

Человек лежал.

Эй, сказал Хэррогейт.

Человек застонал и перекатился, и сунул руку под сиденье машины, и достал квартовую банку белого виски, и выпрямился как раз для того, чтобы влить выпивку себе в утробу. Хэррогейт наблюдал. Человек умело закрыл разъемную крышку и, уложив полупустую банку себе повдоль ребер, еще раз провалился в отдых и молчанье.

Эй, сказал Хэррогейт.

Он открыл один глаз. Батьшки, произнес он, да чё с тобой такое?

Ничё. У меня все в норме.

Работу хочшь?

Делать чё?

Делать чё, делать чё, сказал потолку человек.

Чё за работа-то?

Человек сел и скинул ноги на глиняный пол, банка прижата сгибом руки. Он потряс потной головой. Через минуту взглянул снизу на Хэррогейта. Нету у меня времени возиться с теми, кому слишком жалко работать, сказал он.

Я поработаю.

Ладно. Вишь вон там передок «форда» сорок восьмого? С тряпичным верхом?

Не знаю. Там их сколько-то.

Этот как новенький. Мне из него обивка нужна, пока не испортилась. Сиденья, коврики, дверные панели. И почистить их надо.

Чё платите?

Чё возьмешь?

Хэррогейт посмотрел в землю. Черная металлическая стружка с мелкими деталями в ней затавоченной мозаикой. Два доллара возьму, сказал он.

Я те доллар дам.

Доллар с половиной.

По рукам. Вон в том ящике ключи и отвертка. Сиденья откручиваются с-под низу. Дверные и оконные ручки там подпружиненные, на них давишь да выбиваешь шпильку гвоздиком. Подлокотники свинчиваются. Когда все вытащишь, у меня мыло есть, а сбоку от дома кран.

Ладно.

Человек поставил банку и поднялся, и двинулся к двери. Показал на машину. Ее сплюснуло до половины всей длины. И козырьки от солнца тоже прихвати, сказал он.

Чё с ней было?

В лоб с полуприцепом столкнулась. Спидометр на риске застыл. Сам увидишь.

Хэррогейт с некоторым изумленьем оглядел машину. Сколько в ней было?

Четверо или пятеро. Кучка мальчишек. Одного в поле нашли дня через два.

Их убило?

Старьевщик взглянул на Хэррогейта свысока. Их что?

Их убило.

С чего бы. Думаю, один себе коленку поцарапал, вот и все.

Ёксель, не понимаю я, как их смогло не убить.

Старьевщик утомленно покачал головой и вновь зашел внутрь.

Хэррогейт взял ящик с инструментами и вышел к машине. Потянул одну смятую дверцу и подергал ее. Обошел к другой стороне, но на той дверце не было ручки.

Эй, сказал он, вновь встав в дверях будки.

Чё еще?

Залезть не могу. Дверцы заклинило.

Может, поддеть придется. Залезай через верх да прихвати домкрат вон из тех и кой-каких упоров. И хватит меня доставать.

Он вновь вышел наружу, маленький подмастерье, взобрался на крышку багажника и слез вниз сквозь стойки тента, и распорки, и обрывки холста в салон машины. Там густо пахло кожей, и плесенью, и чем-то еще. Ветровые стекла были выбиты, и вдоль зазубренных челюстей стекла в канавках висели сыровяленые обрывки материи и клочки ткани. Обивка была красной, и кровь, высохшая на ней кляксами, цвета была глубоко бургундского. Он уперся ногами в дверцу и хорошенько пнул, и та отпала настежь. С рулевой колонки свисало некое каплевидное вещество. Он выбрался из машины и нагнулся отыскать головки болтов под сиденьями. Ковровое покрытие вымокло под дождем и теперь слегка поросло шерсткой голубоватой плесени. Там лежало что-то маленькое, пухлое и влажное, с хвостиком, похожим на пуповину. Что-то вроде слизняка. Он подобрал. Между его большим и указательным пальцами на него взглянул человечий глаз.

Он аккуратно положил его туда, откуда взял, и огляделся. Во дворике было жарко и очень тихо. Он протянул руку и вновь подобрал его, и с минуту его рассматривал, и вновь положил на место, и встал с колен, и пошел к воротам, неся руку перед собой, вдоль по дороге к реке.

Помыв некоторое время руку и посидев на корточках, подумав о всяком, двинулся обратно к мосту. Там была тропа пониже, державшаяся самого уреза реки, вилась по корням и вдоль почернелых полок камня. Над водой нависали хрупкие циновки притоптанной поросли. На ходу Хэррогейт рассматривал очертания города за рекой.

Под сенью моста полосой бессолнечной пагубы лежала голая красная земля. Ржавые банки из-под наживки, спутанные пряди нейлоновой лески среди камней. Он вышел из бурьяна и направился мимо очага тряпичника с его затхлым ароматом закопченных камней, и остановился рассмотреть темноту под бетонной аркой. Когда из-за своего раскрашенного камня возник тот драный тролль, Хэррогейт приветливо кивнул. Здаров, сказал он.

Тряпичник нахмурился.

Наверно, тут уже все занято, нет?

Старый отшельник никак не ответил, но Хэррогейт, похоже, не возражал. Он подошел ближе, оглядывая все. Ёксель, произнес он. Вы тут под навесом все целко себе обустроили, не?

Тряпичник слегка встопорщился, как потревоженная с гнезда птица.

Спорить могу, на той старой кровати спится хорошо, сказал Хэррогейт, показывая.

Ты поосторожней давай, раздался голос с высоких арок. Старик он подлый, как змея.

Хэррогейт изогнул шею посмотреть, кто это сказал. Над головой среди бетонных ферм ворковали жирные птицы шиферного цвета. Кто там? крикнул он, голос его вернулся весь полый и странный.

Беги-ка лучше. Известно, что у него пистолет есть.

Хэррогейт взглянул на тряпичника. Тот захлопотал и оскалился. Он вновь поднял голову. Эй, позвал он.

Ответа не было. Где он? спросил Хэррогейт. Но тряпичник просто бормотнул и скрылся из виду.

Хэррогейт подошел ближе и вгляделся в сумрак. Старик сидел в лопнувшем кресле в глубине своего жилища. По всему загаженному земляному полу стояла такая и сякая мебель, и лежал смутно восточный ковер, зазубренные минареты которого грызла грубая кордовая основа, и стояли масляные лампы, и краденые дорожные фонари, и треснувшие гипсовые статуи, маячившие, как призраки в полутьме, и глиняные горшки, и ящики бутылок и всячины, и наваленные кипы одежного хлама, и качкие стопы газет, и кучи тряпья. Кровать была старой и украшалась короной и фиалом из литейной латуни.

Ты что, читать не можешь, малой? донесся замогильный голос старика из его берлоги.

Не очень.

Там вон вывеска говорит вход воспрещен.

Бож-правый, да я б нипочем не вошел без приглашения. Вы тут себе все целко обустроили, должен сказать.

Тряпичник хрюкнул. Ноги он подобрал себе в кресло, худые надраенные лодыжки, там скрещенные, блестели, как голые кости.

Они вас тут разве не достают?

Случается, забредает отбившийся дурень-другой время от времени, сказал тряпичник.

А вы тут уже сколько?

Вот столько где-то, ответил старик, разводя ладони на произвольный отрезок.

Хэррогейт ухмыльнулся и принял вызов. Знаете разницу между тараканом в бакалее и тараканом у молочника?

Глаза тряпичника сделались еще холодней.

Ну, таракан в бакалее всегда сыт, а таракан у молочника всегда сыр. Хэррогейт внезапно сложился, и хлопнул себя по бедру, и загоготал, как подбитая домашняя птица.

Малой, чего б тебе дальше своим путем не пойти, откуда б ты там ни пришел или куда б ни шел, а меня не оставить, к чертову сукинсыну, в покое?

Черт, да я просто зашел поздороваться. Ничего такого в виду не имел.

Старик закрыл глаза.

Слышьте, а скажить-ка. Там вон под дальним концом кто-нибудь есть?

Тряпичник посмотрел. За рекой вдоль по длинному проходу из арок к ним лицом лежало дальнее отражение его собственного укрытия. Сходил бы да глянул? предложил он.

А чего б и не сходить, ответил Хэррогейт. Если не занято, будем соседями. Он помахал и принялся обходить мост сбоку. Мы поладим, крикнул он через плечо. Я с кем угодно поладить могу.

Стояла середина дня, когда он перешел реку в город и спустился по крутой тропке в конце моста, цепляясь за заросли мелких акаций, изобиловавшие длинными шипами и почернелыми скворцами, что с визгом вылетали по-над рекой, и кружили, и возвращались. Выбрался на голый фартук глины под мостом. Там в прохладе играла черная детвора. За ними черная и узкая улица. Один ребенок заметил его, и все подняли головы, три мягких темных личика наблюдают.

Здаров, сказал он.

Те недвижно сидели на корточках. Маленькие деревянные грузовики и легковушки, застрявшие на улицах, выровненных отломанной кровельной дранкой. За ними бурый дощатый дом, передний двор – лунный пейзаж глины и угольной пыли, несколько жалких кур присели в теньке. На скамье, подвешенной на цепях к потолку веранды, раскачивался, растянувшись и отдыхая на ней, черный мужчина, да на безветренной жаре парилась на веревке линялая стирка.

Чё эт вы тут все делаете?

Заговорил самый старший. Мы ничего не делаем.

Вы все вон там живете?

Это они признали серьезными кивками.