Николь кивнула так небрежно, словно этот факт не имел особого значения.

– И пока что ей удается не попадаться. Именно поэтому она тоже состоит в подполье.

То, как открыто Николь сообщала подобные факты, заставило Элейн насторожиться – ее восприятие и чутье за время, проведенное в Сопротивлении, изрядно обострились. Однако прямота Николь после удушающей атмосферы, которую создавала Дениз, казалась глотком свежего воздуха.

Когда они снова вышли на улицу, Элейн поинтересовалась:

– А ты сама?

Николь прикусила губу.

– Мои отец и брат сражались за Францию и попали в плен к бошам; теперь они в трудовом лагере в Германии. Так что чем скорее закончится война, тем быстрее они вернутся домой.

– А что насчет программы освобождения? – Элейн вспомнила многочисленные плакаты, которые она видела примерно год назад, – они призывали француженок поступить на службу к нацистам и тем самым помочь освободить пленных французских солдат. В обмен на трех женщин, согласившихся уехать в Германию, один мужчина мог вернуться во Францию.

После исчезновения Люси, Элейн дала зарок никогда больше не заводить ни с кем дружбы, тем более это становилось все опаснее, а терять близкого друга всегда очень больно. Поэтому, мало с кем общаясь, она не знала ни одной женщины, которая участвовала бы в этой программе. Но теперь, постоянно мучаясь сознанием, что Жозеф находится в тюрьме, она понимала, насколько сильным мог быть соблазн.

Николь усмехнулась, резко и вызывающе.

– Моя сестра вступила в нее. Немцы пообещали, что она будет работать рядом с мужем, но сомневаюсь, что они собирались выполнить это обещание, учитывая, что во Францию возвращают только старых и увечных, а здоровых молодых мужчин не выпустят, пока не закончится война. Поэтому сестра застряла в Германии и работает на бошей.

Это было так в духе нацистов – использовать любовь женщины к своей семье как рычаг давления, чтобы заставить ее собирать оружие и машины, которые помогают и дальше держать оккупированную страну в подчинении.

– Вот, – Николь вручила Элейн стопку конвертов, – их надо отнести туда.

Элейн подняла взгляд, и он заскользил все выше и выше по крутому подъему Монте де ла Гранд Кот, узкой улицы с еще более узкими тротуарами, блестящими после недавнего дождя. Бурые дома тянулись к небу, их плоские фасады разнообразили только арочные проемы окон, оставшиеся от предыдущих времен.

Элейн торопливо уложила конверты в секретное дно корзинки.

* * *

Полдень уже давно миновал, когда она завершила свое задание и спускалась вниз по улице, тщательно следя, чтобы не поскользнуться на влажных булыжниках. Чудесный прохладный ветерок приятно освежал ее лоб, покрытый испариной после приложенных усилий, и приносил облегчение. Живот у нее снова свело от голода, и в сознании, спокойном и пустом после работы, всплыло воспоминание о тарелках с оставленной нацистами едой.

Дениз и Жозетта подошли к книжному магазину почти одновременно с Элейн, когда из соседнего кафе внезапно вышел немецкий офицер, прямой, словно проглотил кочергу, и исполненный сознания собственной важности, и оглядел улицу. Жозетта пискнула и запнулась; хотя она попыталась поймать равновесие и взмахнула руками, мокрый тротуар победил, и она шлепнулась на землю. Ее корзинка стукнулась о булыжники, крышка фальшивого дна откинулась, и оттуда выпал конверт.

Переполох привлек внимание офицера, взгляд его с каждым мигом становился все более цепким.

В мгновение ока Николь выпрыгнула вперед, прикрывая Жозетту, и помахала рукой офицеру.

– Pardon, monsieur!

Он направился к ней уверенным шагом, и подозрительность на его лице уступила место интересу. Николь поплыла к нему, давая растерянной Жозетте время спрятать конверт и стереть с лица выражение затравленного кролика. Офицер пока ничего не замечал.

– Oui, madam? Чем могу вам помочь? – спросил он на ломаном французском.

– У вас найдется прикурить? – Николь вытащила из сумочки плоский серебряный портсигар.

– Конечно. – Офицер вынул из кармана коробок спичек. Николь открыла портсигар и хихикнула.

– А сигареты у вас не найдется? Похоже, у меня пусто.

Если бы падение Жозетты не поставило их всех на грань провала, представление вышло бы уморительным. Офицер тут же протянул Николь оранжевую пачку «Сулима» и зажег сначала ее сигарету, а потом свою.

Николь сложила свои алые губы бантиком и медленно выдохнула клуб серого дыма, произнесла «Merci, monsieur», одарила офицера неотразимой улыбкой и пошла прочь, пока он, не отрываясь, смотрел ей вслед. Во время этой сценки Жозетта взяла себя в руки, поднялась на ноги и в сопровождении Дениз направилась в другой конец улицы. Элейн держалась поодаль, чтобы никто не понял, что они знакомы.

– А, Элейн! Привет, дорогая, – помахала ей Николь, делая вид, что случайно увидела на улице хорошую подругу; она подхватила ее под локоть и увлекла в том же направлении, куда скрылись Дениз и Жозетта. Остановились они только когда завернули за угол – улица уже опустела, поскольку большинство женщин, отстояв очередь за пайками, вернулись по домам. Как раз завтра сама Элейн должна была отправиться за пайком, и эта перспектива ее уже заранее пугала.

Николь глубоко затянулась еще раз, прикрыв глаза от наслаждения, потом выдохнула струю дыма и загасила сигарету о подошву туфли.

– Нельзя тратить такой ценный продукт, – пояснила она. – Я отсылаю, что могу, отцу и брату в Германию. Надеюсь, что… – Она поджала губы, вытащила портсигар, убрала в него обугленную на кончике сигарету и спрятала обратно в сумочку. – Надеюсь, то, что мне удается достать, поможет им дотянуть до конца этой ужасной войны.

– Я в этом уверена, – отозвалась Элейн, хотя ничего не знала о трудовых лагерях, особенно учитывая, что в течение нескольких месяцев Жозеф отказывал ей в доступе к любой информации, хоть сколько-нибудь связанной с Сопротивлением. Но глаза Николь наполнились такой тоской и болью, что Элейн не могла отказать ей в поддержке, пусть и в виде банальной фразы.

Николь закатала рукав и указала на небольшую родинку над сгибом локтя.

– У моего отца такая же, – нежно улыбнулась она, глядя на собственную руку. – Видишь, там сердечко.

Вообще-то, назвать это пятнышко сердечком можно было только с большой натяжкой, но стоило один раз задуматься – и увидеть сердечко становилось проще.

Элейн кивнула.

– Да, точно.

Николь улыбнулась еще шире и опустила рукав свитера, скрывая родинку.

Перед ними наконец возникли Дениз и совершенно убитая Жозетта.

– Не могу поверить, что ты снова использовала эту затасканную уловку «ой-у-меня-закончились-сигареты», – с наигранным укором покачала головой Дениз. Уже насторожившаяся Николь просияла с самым победным видом, сменив выражение лица в мгновение ока, словно зажглась лампочка.

– Затасканной она будет, когда перестанет работать. – Она похлопала по своей сумочке. – Уверяю тебя, эффект от нее неизменный. – И, подмигнув Элейн, добавила: – Она всегда срабатывает.

Дениз в шутку закатила глаза.

Воспользовавшись другим входом, они прошли по веренице трабулей и лестниц и вернулись во внутренний дворик на улице Алжери. Заглянув в почтовый ящик, Элейн обнаружила там маленький конверт и схватила его, ощутив, как сердце в груди подпрыгнуло, но открыла конверт, только оказавшись в безопасных стенах. Она сразу узнала наклонный почерк Этьена, но, увы, записка не имела отношения к Жозефу.

«Ты переезжаешь к “кузине”; адрес: улица Лантерн, 21, второй этаж, налево. Твои вещи я пришлю».

Последнее означало, что на новой квартире Элейн, возможно, задержится дольше, чем на одну ночь. Этьен великодушно хранил ее пожитки у себя, чтобы она могла перемещаться между временными пристанищами налегке, пока ей не найдут постоянное жилье. Куда проще переезжать с сумкой и парой платьев, чем таскать с собой по городу кучу вещей.

Мысль о том, что не придется каждый вечер заселяться в незнакомый дом, принесла Элейн куда большее облегчение, чем она ожидала. Всегда требовалось время, чтобы привыкнуть к новому месту, к запахам и звукам, даже к кровати, и эта бесконечная карусель действовала на нервы. Элейн уже была измотана от напряжения.

И хотя ее обрадовала перспектива получить постоянное место жительства, она с куда большей благодарностью приняла бы новость, что Жозеф благополучно выпущен на свободу.

* * *

Вечером, уставшая, Элейн преодолела два лестничных пролета, ведущих к указанной в записке квартире, ожидая увидеть комнату с голыми стенами, минимумом мебели и бугристым матрасом на постели – в общем, как обычно. Она деликатно постучала в дверь, стараясь не замечать аромат горячего ужина и бурчание в собственном животе.

– Oui? – донеслось из квартиры.

– Это кузина Элейн.

Дверь распахнулась, и на пороге возникла миниатюрная женщина в черном платье, спускавшемся до тонких лодыжек. Губы женщины дрогнули в улыбке, не затронувшей глубоких карих глаз.

– Ах, да, Элейн. Рада видеть тебя, кузина, заходи.

Эту сцену Элейн разыгрывала много раз: в тех случаях, когда на конспиративной квартире кто-то жил – друг или родственник кого-то из членов Сопротивления. Но не менее часто бывало и так, что Элейн проводила ночь в совершенно пустом доме, в тишине. Конечно, в задачу хозяев жилища не входило развлечение гостей, но присутствие другого человека все-таки скрашивало ее одиночество.

Хозяйка распахнула дверь шире, и за ней открылась скромная, но ухоженная квартира, при виде которой Элейн пронзила тоска по собственному дому. Внутри аромат пищи стал сильнее, чем в коридоре. Кажется, пахло колбасой.

Элейн незаметно вдохнула поглубже, словно могла наесться одним этим запахом.

Да, определенно колбаса.

– Меня зовут Манон, – сказала хозяйка. – Насколько я понимаю, вы поживете у меня какое-то время. Пойдемте, я покажу вам вашу комнату.

Элейн кивнула в знак благодарности и последовала за хозяйкой. Они прошли через гостиную, где стоял синий бархатный диван и пианино, уставленное фотографиями в рамках; тяжелые гардины в цвет дивана все еще обрамляли окна, хотя большинство француженок давно бы уже пустили их на пальто. Комната, отведенная Элейн, оказалась узкой, с камином (бездействующим), но с пышным пуховым одеялом на кровати. Рядом с дверью стояла коробка, по всей видимости, с теми вещами, которые обещал прислать Этьен.

– Когда устроитесь здесь, приходите на кухню, я оставлю вам ужин, – сообщила Манон. – Ведь вы, полагаю, голодны.

Она не спрашивала – за исключением немцев все вокруг голодали. Но до сих пор никто из тех, кто давал Элейн приют, не проявлял подобной заботы, предоставляя ей самостоятельно добывать еду на черном рынке или в бесконечных очередях за пайком.

– Я недавно перехватила хлеба, – соврала Элейн. Манон была буквальной иллюстрацией выражения «птичьи кости»; казалось чудом, что такая тонкая шея выдерживает тяжесть головы, поэтому Элейн никогда не взяла бы у нее ни крошки.

Но Манон красноречиво сложила руки на груди.

– Папа Римский постановил отпускать всем грех покупок на черном рынке, он знает, что тут голод. – Уголки ее губ дрогнули, словно она хотела улыбнуться, но сил не хватило. – Эта порция для вас.

Элейн заморгала от растерянности перед подобной щедростью.

– Благодарю, я сейчас.

Манон ушла, предоставив Элейн обустраиваться. Открыв коробку, она в самом деле обнаружила свою одежду – ту, что осталась с эпохи до введения карточек, выцветшую, изношенную. Но все-таки возможность положить и повесить ее в шкаф, а не пихать в мешок, словно бездомный бродяга, доставила Элейн огромное удовольствие.