– Ну, как же, чтоб без плохого! Но тут же не слабая, скажем, работа, а что-то особое требуется – из ряда вон… – Петриков подумал. – Разве вот это – пожар у нас был на складе. Сторож заснул на мешке с паклей, а папиросу не потушил, три года ему навернули тогда, а мне – указали с занесением… Может, взять это дело полняком на себя?

– Пожар, по их толкованию, это диверсия, а не вредительство. Хитрая она штучка – кодекс… В любую сторону поворачивают… А велик ущерб?

– Пустяки – десяток порожних ящиков да три мешка с паклей. Мой заместитель Иванькин, он тогда дежурил по заводу, их голыми руками выбрасывал, огонь затаптывал.

– Молодец парень!

– Орел! Из моих выдвиженцев. Молодой, растущий товарищ, на вид тихоня, а характерец – кремень. Не пьет, вечерами над книжками – далеко пойдет! Горжусь, что открыл такого.

– Очевидно, пожар и придется взвалить на себя, – решил Сахновский. – Лучше бы, конечно, снести лупцовку, до смерти не убьют, да куда вам – жила не та!

– Здоровье у меня неважное, – подтвердил Петриков. – Врачи недавно осматривали, говорят, сердце приближается к треугольной форме.

С нового допроса Петриков вернулся с бумагой и карандашом. Сахновский направился к нему, перепрыгивая через лежащих на полу.

– Попал как кур в ощип, – мрачно сказал Петриков. – Сперва следователь похвалил, что признаюсь, а потом потребовал: по чьему заданию, кто помогал? Выдавай всю организацию, говорит. А где я возьму организацию?

– Организация ему нужна, чтоб припаять пункт одиннадцатый в статье пятьдесят восьмой. За каждую раскрытую вражескую организацию следователь получает пятьсот рублей премии. Они не дураки – такие деньги упускать!

Петриков чуть не плакал.

– Да я бы своих подарил пять тысяч, а не пятьсот, только бы отстали. И бумагу дал: «Чтоб к завтрему была организация!» Посоветуйте что-нибудь.

– А что советовать? – Сахновский хищно улыбнулся. – Что совесть посоветует, то и делайте.

Петриков часа три лежал на нарах, ворочаясь и вздыхая, потом уже, после ужина, схватил за бумагу и стал торопливо писать.

Сахновский пошел на парашу, на обратном пути завернул к Петрикову и толкнул его, садясь.

– Уберите ноги, директор. Так что же – организацию надыбали?

Петриков отозвался, не поднимая головы:

– А что еще остается? Они не отстанут, выбьют свое… Лучше уж по-хорошему.

– Так-так – по-хорошему, значит? Ну, и кого вы по-хорошему вербуете в свою организацию? Не того ли – как его? – Иванькина, что ли? Или сторожем ограничитесь?

– Один сторож не пойдет: он, к сожалению, малограмотный… Нужно толкового человечка, чтоб – по чьему заданию… – Лицо Петрикова стало очень злым. – Иванькин теперь меня на всех собраниях клянет как вредителя – вот пусть сам понюхает, каково в тюрьме. Пишу, что действовал по его заданию, он же меня и завербовал во вредительскую организацию, а как он сам выкрутится – его дело, меня не касается…

– Гад ты! – сказал Сахновский, не повышая голоса. – Задница с ручкой! Просто не понимаю, что мешает мне раздавить тебя, как клопа!

– Да вы что – с ума сошли?

– Нет, я в своем уме, подлец, а вот чей ум у тебя, скота? Хорошего человека оговариваешь ни за что ни про что!

– Да вы его не знаете, какой он хороший! Ничего вы не знаете…

– Врешь, знаю. Молодой, растущий товарищ, тихоня, не пьет, книги читает – не тебе, мразь, чета! Слушай и запоминай, повторять не буду, – Сахновский не говорил, а шипел, оскалив зубы. – Не порвешь сейчас же бумагу, этой ночью задушу, чтоб не портил воздух на земле!.. А тайком на следствии повторишь, что тут написал, все равно узнаю. Специально выясню через вольных, не взят ли Иванькин, и тогда пощады не жди. На этапе встретимся, в лагере, в другой тюрьме – убью! В плоский блин превращу твое треугольное сердце! Язык вывалишь, в рожу задыхающемуся плюну! Запомни это, крепко запомни!

Петриков трясущимися руками разорвал бумагу и протянул Сахновскому обрывки.

– Нате, только отстаньте! Вот зверь еще!

Сахновский поднялся.

– Зверь, точно! Эх, с каким бы наслаждением рванул тебя клыками за горло. Ничего, может, еще придется… А если следователю стукнешь о нашем разговоре… Понял, спрашиваю?

– Понял, – пролепетал Петриков, не отрывая побелевших глаз от бешеного лица Сахновского. – Обещаю молчать!

Сахновский подошел к параше и бросил в нее обрывки заявления Петрикова.

9

– Крепко вы его, – сказал через некоторое время Мартынов. – Я, между прочим, не один прислушивался. Не боитесь доноса?

Сахновский махнул рукой.

– Допросов боишься – в тюрьму не садись. Думаю, кто слышал, тот был на моей стороне.

Он сидел рядом с Мартыновым, положив руки на колени, – руки еще непроизвольно подрагивали. Хищный оскал по-прежнему корежил лицо Сахновского.

Мартынов задумчиво сказал:

– Пошла душа в рай, а ноги в милицию. Сколько раз я слышал эту и несмешную и не очень умную поговорку. И пожимал плечами: над чем люди шутят? А сейчас вижу в ней смысл, какого, может, и нет, но который я не могу ей не приписать. Бездна подлости вокруг, а делаем из нее чуть ли не святость. Ведь Петриков мерзкий свой поклеп объяснит вполне пристойно: разоружился сам – разоблачил врага народа.

Сахновский сухо ответил:

– Оставим абстракции, Алексей Федорович. Я давно хочу спросить – что вы собираетесь делать?

Мартынов пожал плечами.

– А ничего не собираюсь. Освободят – пойду на волю. Осудят – сами отправят по этапу. За меня думают другие…

– А если не освободят и не осудят? Вы уже год в следственной. Еще год надумали валяться на нарах?

– А куда мне деться? Валяют – значит, валяться… Как по-вашему, сколько единиц зловония будет к утру?

Он закрыл глаза. Форточку разрешали отворять только во время оправок. В камере вечерняя оправка сегодня была до сумерек. Когда это происходило поздно, спать еще было возможно. Эта ночь будет тяжелой, сейчас, задолго до отбоя, лампочка словно подернулась туманом. Под утро рубаха станет мокрой от пота, по стене побегут струйки сконденсировавшихся испарений. Даже мордобой следователей был не так непереносим, как эта вечная духота.

Сахновский, наклонившись к Мартынову, зло проговорил:

– Кого вы собираетесь удивлять стойкостью? Неужели не понимаете, что пора со всем этим кончать?

Мартынов, пораженный, повернулся к Сахновскому. Таким тоном тот еще не осмеливался с ним разговаривать.

Мартынов надменно спросил:

– Вы, кажется, сомневаетесь в моем мужестве? Будьте спокойны, я вынес немало – еще вынесу. Ни кулаками, ни палками меня не сломить, в этом можете быть уверены!

– Да! – закричал Сахновский сердитым шепотом. – Да, конечно! Ни минуты не сомневаюсь: все вынесете! А кому нужна ваша твердость? В великомученики собрались? Так святцы набиты сверх всякого, не впихнуться… И не по времени – наша эпоха не уважает святых!

Мартынов долгую минуту всматривался в сверкавшие глаза Сахновского. Если кого и можно было обряжать в новые подвижники, так этого странного человека с худым, змеино гибким телом, огромными, как лопаты, ладонями, изможденным, неистовым лицом – хоть сразу пиши с него страстотерпца…

– Чего вы хотите от меня, Иван Юрьевич?

– Катайте немедленно заявление следователю, что во всем сознаетесь. Валите на себя все, что он навалит. Поймите: больше нельзя вам в камере!

– Я понимаю вас, – сдержанно ответил Мартынов. – Благодарю за заботу о моем здоровье. Мне лично больше улыбается быть честным, чем здоровым.

– Нет, – воскликнул Сахновский яростно и тихо. – Ни черта вы не понимаете, Алексей Федорович, ну – ни крошки! Не вам это нужно, а мне, всем нам – теперь понятно?

– Теперь все совсем запуталось, – признался Мартынов. Он попробовал пошутить, хотя разговор оборачивался слишком серьезно: – И вообще – в вас так переплетено добро и зло, Бог так перемешан с чертом, что иногда не знаю, что скрывается за вашими словами. Вы советуете мне клеветать на себя, вы, Иван Юрьевич Сахновский? А разве сами вы не устояли? Разве не прошли в отказчиках? Разве не отвергли ложь?

– Я! Сравнили тоже – я и вы! Нет, поймите меня правильно! Что я? Кому я нужен? Кому станет хуже, буду я или не буду? Так хоть умру, зная, что честен, – вот мой план. А вам он не годится, вы не имеете права думать лишь о себе, о своем маленьком человеческом благе – такова ваша судьба. Алексей же Федорыч, мне на вас – ну, как на человека: две руки, две ноги, одна голова – ну просто начхать. Не сердитесь – я от души! Да ведь голова у вас не одна, а единственная! И это страшное несчастье для всех нас, что такая голова валяется на вонючей тюремной подушке. Если те скоты, что выбивают у вас ложь, не понимают, так я понимаю, сами вы должны понимать. Не имеете вы права оставаться в тюрьме, вы должны работать.

– Должен, конечно, да вот беда – не дают…

– Бросьте, дадут – пожелайте только! Конечно, не директором института, а заключенным в особом конструкторском бюро, но работать будете. А сейчас это самое главное – чтоб вы работали! Да, понимаю, поклеп на себя, несусветное вранье – неслыханно, несправедливо, тяжело, да ведь все это – ваше личное несчастье, а что необыкновенные ваши мозговые извилины непоправимо заваливает тюремное дерьмо – это же беда всего нашего народа!

– По-вашему, то, что честных советских людей объявили врагами советского строя, – это лишь их маленькое несчастье, не трагедия всего нашего народа?

– Ах, да не придирайтесь к словам! Вы же отлично знаете, что я хочу сказать. Короче, вам надо принести эту жертву подлецам, раз уж попали в их лапы, – возвести на себя поклеп и делом, работой доказать, что в поклепе этом нет ни атома правды. Одно вам скажу, Алексей Федорыч, и от души – все думаю, дни и ночи над этим думаю: если арестовавшие вас забыли о пользе для страны, лишь престиж да власть на уме, так мы и в камере не должны об этом помнить. Не смеем забыть, ибо грош нам цена, если мы забудем о деле всей нашей жизни!

– Софистика! – устало проговорил Мартынов. – Как легко подлость прикрывается благородными словами. Ведь это все то же старье – цель оправдывает средства. Давайте спать, Иван Юрьевич, голова разламывается.

Сахновский вплотную приблизил к нему лицо, сказал очень тихо:

– Или вы еще надеетесь оправдаться? Вы и вправду вознамерились доказать следователям, что шпионажа не было? Думаете, их в самом деле интересует, был он или не был? Они не столь наивны.

– Что вы хотите этим сказать?

– Хочу спросить вас, прямо спросить: верите ли вы сами, что в этом бредовом обвинении сформулирована ваша вина? Может, вас изъяли совсем по иным мотивам, а шпионаж – формальность, предлог? Какая у вас тогда возможность оправдаться, если вас и не обвиняют в том, что является единственной вашей виной?

Мартынов лег и вытянул ноги, заложил руки за голову. Он ответил не сразу.

– Да, конечно, реальная моя вина в ином, я знаю. И объявить ее вслух они не смеют, ибо ни один здравомыслящий человек не найдет в ней ни грана преступления. Вот почему им понадобилась такая гнусная ложь, любая ложь, не эта – так другая, им все равно – было бы лишь гнусно… И что нет у меня выхода – думаете, не понимаю? Скажу вам правду: я не знаю, что завтра сделаю, может, и возьму на душу несодеянный грех… Ничего не знаю! Давайте спать, Иван Юрьевич, давайте спать, черт нас всех побери!

10

Утром, во время оправки, Мартынов сообщил корпусному, что просится на допрос. Корпусной знал, кто такой Мартынов, и обращался с ним вежливее, чем с другими заключенными. Он заверил, что немедленно передаст его просьбу следователю. Их разговор слышал Сахновский, оказавшийся в коридоре в паре с Мартыновым. Сахновский торопливо прошел вперед и ничего не спросил ни в уборной, ни в камере. Он лишь как-то уродливо и жалко дернулся худым лицом.

Через час Мартынова вызвали на допрос.

Следователь встретил его как старого друга – улыбнулся, показал на стул.

– Надумали? – спросил он с надеждой. – Ладно, давно пора браться за ум! Кому-кому, а вам непростительно валяться на нарах.

Мартынов спокойно согласился: