Минька помнил, как два года назад впервые поднялся по каменной лестнице на третий этаж, переступил порог батюшкиной квартиры. Его поразила невиданная роскошь. Паркет, сложенный ёлочкой из мелких дощечек, был гладкий, как лёд на речке, чу – поскользнёшься! На таких парчовых диванах и царь бы посидеть не побрезговал, посередине стоял стол на гнутых львиных ножках, для красоты, в резном лакированном буфете за стеклом блестела дорогая посуда. В клетке скакала и выводила трели жёлтая канарейка – заслушаешься! На стене самой большой комнаты, гостиной, висели часы с кукушкой. Когда большая золочёная стрелка указывала на цифру «12», распахивалась дверца, высовывалась птичья головка и радостное «ку-ку» звенело на всю квартиру.

– Батюшка, а ты богатый? – спросил Воробей.

– Нет, отроче, я не богатый. Господь говорил: «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут, но собирайте себе сокровища на небе».

– А часы у тебя фасонистые.

Отец Василий рассмеялся.

У пышущей жаром плиты хозяйничала кухарка Прасковья, она же и поломойка, рослая и сильная казачка с полными руками. Минька оробел, когда увидел её. Такая ударит – и душа вон.

– Знакомьтесь, Прасковья Никифоровна, это и есть мой приёмный сын Миша. Прошу любить и жаловать, – сказал отец Василий.

У Миньки отлегло от сердца: не станет кухарка обижать его, если батюшка просит любить и жаловать.

Прасковья заутиралась платочком.

– Благослови вас Христос, отец Василий. Богоугодное дело сироту пригреть. Откормим его, ещё какой здоровяк будет! – Она покопалась в кармане, дала Воробью гривенник и шепнула: «На конфеты».

По вечерам, когда кухарка уходила домой, Минька полюбил сидеть возле остывающей плиты с чашкой сладкого чая и глазеть на оживлённую улицу, освещённую электрическими фонарями, на экипажи и людей. И думалось ему, что всё это когда-то уже случалось: и шёпот батюшки из комнаты, где он молился, и пение канарейки, и цокот копыт по мостовой, и даже звуки рояля за стеной. С каждым днём и месяцем Миньке всё больше казалось, будто он с самого рождения живёт в этой квартире на Николаевской, ходит в приходскую школу и церковный хор; он привык к новой фамилии – Вознесенский, только иногда в мыслях называл себя Воробьём.

***

Минька сидел за столом с подшивкой старых журналов «Нива». Батюшка сказал: «Возьми полистай, найдёшь что-нибудь интересное». Воробей мечтал узнать про необитаемые остова, жаждал бряцанья оружия и подвигов, но журналы оказались такими скучными – рука бы не дрогнула отправить в плиту этот бумажный хлам. Минька перелистывал страницы и морщил нос. В «Ниве» расхваливали кремы для лица, средство для ращения волос, коньяк Шустова и снадобья от неумеренного пития; рассказывали о картине «Заход солнца над Адриатикой», которую нарисовал осёл. Его кормили морковкой, и ослик от счастья мотал хвостом с привязанной кистью. Только заметку про аэросани Минька просмотрел с интересом. Вот бы дяде Семёну такие, мигом бы домчали на ярмарку.

Раздался короткий дребезжащий звонок – это вернулся батюшка. Воробей сорвался с места, побежал открывать. В городе и днём и ночью все запирались на замки: боялись воров.

Отец Василий улыбался, просто сиял. Он привлёк Миньку к себе и поцеловал в лоб.

– Поздравляю тебя, сын мой.

– С чем? Приняли в корпус?! – задохнулся от радости Воробей.

– Приняли. Твоё имя в списке.

– Ура-а! Ура-а! – завопил и запрыгал Минька.

С вешалки сорвалась батюшкина шляпа и завертелась под потолком, как чёрная птица.

– Отроче Михаил! – погрозил пальцем отец Василий. – Как я тебя учил: чувствуешь, что не можешь сдержаться, – читай «Отче наш».

Сдерживаться Минька не мог и не хотел. Радость рвалась из него, обуздать её не было никакой возможности.

– Когда в корпус, батюшка, завтра?

– Вот же не терпится тебе, ведь последние деньки догуливаешь. Потом будешь скучать. Скажешь: «Скорее бы домой». Давай-ка сходим кое-куда, Миша… ну не прыгай, угомонись.

– За гостинцем, да?

– За гостинцем.

То, что Воробей получил в подарок, оказалось лучше всяких игрушек, конфет и даже волшебного фонаря. Отец Василий привёл Миньку в магазин военных товаров и купил настоящую кадетскую фуражку с красным околышем и блестящим козырьком.

– Поступили в кадеты? – с любезной улыбкой спросил приказчик.

Минька покраснел от удовольствия.

Шилом приказчик проткнул дырочки на околыше и закрепил лапки солдатской овальной кокарды, похожей на глаз с чёрным зрачком. Воробей не позволил завернуть покупку, надел фуражку и шёл в ней до самого дома, оборачивался на витрины магазинов и ловил в них своё отражение. Несколько портила бравый солдатский вид голубая косоворотка, Минька утешался тем, что ослепительно красивый головной убор сглаживает впечатление от невоенной рубахи.

Эх, как бы дотерпеть ему до двадцатого августа, получить форму и пройтись в ней по улице под завистливые взгляды мальчишек.

На следующее утро он вскочил чуть свет и выпросил у батюшки разрешения сбегать в казачий посёлок, проведать Юдиных.

– Иди, отроче. Вижу, тебе невмоготу похвалиться фуражкой, – улыбнулся в бороду отец Василий.

Минька засопел:

– И не поэтому… надо же сказать Егору, что я поступил.

Он долго примеривал фуражку перед зеркалом, надевал её по моде – набекрень. Вытянулся во фронт и отдал честь.

На улице все прохожие обращали на Миньку внимание, как ему казалось, и думали, небось, что вот идёт счастливый парнишка, кадет, не чета им, гражданским.

Ему повезло, Егорка был дома и колол дрова про запас. Увидел Миньку и остолбенел с колуном в руках, уставился на фуражку.

– Приняли?

– Ага! – просиял Воробей. – Знаешь какие сложные экзамены были? Я все выдержал.

Егор воткнул колун в чурбак.

– Дай посмотреть.

Он потрогал кокарду, надел фуражку на рыжую голову – и преобразился, сразу стал серьёзнее и старше. А Минька, слепня, и не замечал, как его друг повзрослел.

– Хорошая вещь, но подправить малость надо, чтобы верх лежал блинчиком, – посоветовал Егор.

– Зачем?

– Чудак, мода такая. Вот здесь надо отогнуть и вытащить обруч. Все казаки так носят.

Минька отобрал фуражку, проворчал:

– Испортишь, это не картуз… Гулять пойдём?

– Пойдём, только переоденусь.

Воробей дожидался Егорку на кухне и размышлял, что фуражка – замечательная вещь. Вот и тётя Фрося увидела его при параде, всплеснула руками и поздравила, называя на «вы», чего никогда раньше не делала.

– Батюшка-то ваш здоров?

– Здоров. Кланяться велел.

– А может, самоварчик поставить? Мигом вскипит, – засуетилась Егоркина мамка.

Минька отказался от чая, Егор как раз вышел из горницы в чистой рубашке с пуговками, причёсанный.

– Некогда чаи распивать, – сказал он, – мы на улицу, к тятьке на конюшню зайдём.

Они в самом деле заглянули к дяде Николаю на конюшню, поглядели на его лошадь-киргизку с тёмной гривой, Карюху.

– Хочешь прокатиться? – белозубо улыбнулся Егоркин тятька.

Ещё бы Минька не хотел! Дядя Николай помог ему забраться в седло. Воробей поразился, насколько сверху всё выглядит по-другому. Конюшня, двор, Егорка и казаки, чистившие лошадей, стали как будто ниже.

Дядя Коля медленно повёл Карюху, держа её под уздцы. Кожаное седло поскрипывало, и Минька воображал, что летит во весь опор с шашкой наголо и криком «ура».

Ему хотелось самому красиво и ловко спешиться, как делали казаки, но не получилось: ноги не доставали до стремян. Минька кулем свалился с седла, Егоркин тятька его подхватил.

– Ну как, понравилось? – усмехаясь, спросил он.

– Здорово! – искренне ответил Минька.

Друзья шли по бульвару, Воробей рассказывал, как сдавал экзамены, а ещё то, что слышал от ребят.

– Говорят, там новеньких старички бьют, заставляют сапоги чистить, а фискалам тёмную делают, ну тем, кто ябедничает.

– За что бьют?

– Да просто так, ни за что. Они, мол, старички, имеют право.

Егор остановился, глаза у него поползли на лоб.

– А ты что же, Мишка, станешь такое терпеть? Тебе в рыло, а ты утёрся и дальше пошёл! И сдачи не дашь?

– Ещё как дам! – воинственно потряс кулаком Минька. – Пусть только сунутся…

– Торкни раз – бояться станут, – посоветовал друг.

– Не-е, нельзя.

Воробей помолчал и сказал шёпотом:

– Я, Егорка, когда разозлюсь, то и не хочу торкать, а само получается. Батюшка говорит: «Читай молитву, когда чувствуешь, что не можешь совладать с собой». Уж с ребятами я и кулаками справлюсь.

Кадет. Игра в городки

В корпус Воробей прибыл налегке: ни белья, ни носильных вещей брать с собой не дозволялось. Он стоял с батюшкой в приёмной, полной кадет всех возрастов и их родителей, смотрел, как мать парнишки с пухлыми розовыми щеками что-то торопливо говорит военному, должно быть, просит приглядеть за сыном, проследить, чтобы он хорошо кушал и ночами не сбрасывал одеяло. Военный терпеливо слушал, слегка улыбался и кивал.

– Ну, отроче Михаил… – Отец Василий положил руку Миньке на голову, и тот по блестящим глазам понял, что батюшка волнуется. – Учись старательно, будь прилежен и послушен наставникам своим. Вечером в субботу я за тобой приеду. Иди с Богом, сынок.

Минька отпустил батюшкину руку. Бережно прижимая к груди драгоценную фуражку, он попал через коридор в зал на первом этаже и был ошеломлён суетой и гамом, как на вокзале. Раньше Воробей думал, что в стенах корпуса воспитанники ходят по струнке и дышат по команде, а здесь творился такой беспорядок, что он поспешил прибиться к новичкам, робко теснившимся у окон.

Кадеты в форме, уже настоящие, не новобранцы, соскучились за лето друг по другу, бегали по залу, топая сапогами, галдели, свистели, смеялись и кричали. Взрослые в зале не показывались, кадет никто не сдерживал и не одёргивал.

«Дворяне, а бузят не хуже нас, грешных», – усмехнулся Минька. Он воображал, что барские детки воспитанные, чистенькие ходят, причёсанные на пробор, говорят по-французски, по-русски – ни боже мой. Это немодно, даже неприлично.

Воробей оглох от шума, озирался по сторонам и заметил парнишку, который в первый день просил благословления у батюшки. Он, одетый в курточку с золотыми якорями, жался к подоконнику. Почувствовал Минькин взгляд, поднял голову, внимательно посмотрел выпуклыми серыми глазами и улыбнулся – знак подал, что не прочь познакомиться. Воробей обрадовался.

– Ты тоже поступил? – спросил он. – Я тебя помню, ты к моему батюшке подходил.

Мальчишка протянул руку:

– И я тебя помню… Сева. Всеволод Миловский.

Минька назвал себя и не забыл прибавить прозвище – Воробей. Он слышал, что всем ребятам в корпусе дают прозвища, хочешь не хочешь, а терпи. И решил опередить – подкинуть готовое, чтобы не приклеили ему что-нибудь обидное, вроде Клопа, как в приюте.

– Воробей? – нахмурил лоб новый знакомый. – А у меня нет прозвища.

– Ну, братец, это пока нет. Дадут, вот увидишь.

Оттопыренные уши Севы порозовели. Был он очень белокож, загар не тронул лица и рук, точно Миловский всё время просидел в подвале без солнца.

– Хорошая у тебя фуражка, – одобрил он. – Ты откуда, из какого города?

Воробей обстоятельно рассказал, что сначала жил в Ефремовке, а потом приехал с батюшкой сюда, в город.

– Так ты здешний… А в Ефремовке у вас имение?

Минька смутился. Его домишко язык бы не повернулся назвать имением, а барская усадьба, каменная, с колоннами, принадлежала, конечно же, не Воробью.

Он перевёл разговор:

– А ты тоже здешний?

– Я из Ферганы, две тысячи вёрст отсюда. Отец сегодня уедет домой, я здесь один буду.

Минька сочувственно помолчал. Он очень хорошо понимал, что значит остаться совсем одному.

Шум и гам стихли: появился воспитатель и приказал стареньким кадетам отправляться на плац, а первому и приготовительному классам идти в цейхгауз, получать обмундирование. Среди новеньких поднялось волнение, наверняка все они, как и Минька, мечтали пощеголять в кадетской форме.

Длинным коридором Воробей со своими новыми товарищами попал в цейхгауз, где командовал заведующий обмундированием – пехотный капитан.