С таким напутствием юный д’Артаньян оказался нравственно и физически точной копией героя Сервантеса, с которым мы его столь счастливо сравнили, когда обязанность наша, как историка, заставила начертать его портрет. Дон-Кихот принимал ветряные мельницы за исполинов, а стада овец – за войска; д’Артаньян принимал всякую улыбку за оскорбление и всякий взгляд за вызов. А потому от Тарба до Мёна он ехал со сжатым кулаком и ежедневно раз по десять хватался за эфес своей шпаги. Впрочем, кулак его не разбил ни одной челюсти, а шпага не выходила из ножен. Правда, вид незадачливого мерина не раз вызывал на лицах встречных прохожих улыбку; но так как над конём звенела увесистая шпага, а над шпагою блистала пара глаз, скорее гневных, нежели гордых, то прохожие удерживали свои насмешки или, когда желание рассмеяться превозмогало осторожность, старались, по крайней мере, улыбаться одной стороной лица, как древние маски.

Итак, д’Артаньян оставался величественным и дерзким в своей гордости вплоть до злополучного города Мёна.

Но там, сходя с лошади у ворот «Вольного мельника» без всякого содействия хозяина, слуги или конюха, д’Артаньян заметил у полуоткрытого окна нижнего этажа дворянина высокого роста и значительной наружности, с лицом несколько надменным, разговаривавшего с двумя своими спутниками, которые, как могло показаться, почтительно слушали его.

Д’Артаньян, по своей привычке, тут же предположил, что они разговаривают о нём, и стал прислушиваться. На этот раз он ошибся только наполовину: речь шла не о нём, а о его лошади. Знатный господин, по-видимому, перечислял слушателям её достоинства, а так как они, как было уже сказано, по-видимому, относились к говорившему весьма почтительно, то поминутно надрывались со смеху. А так как одной полуулыбки хватило бы, чтобы задеть самолюбие нашего юноши, то нетрудно вообразить, какое впечатление произвело на него это оживлённое обсуждение.

Д’Артаньян хотел сначала получше рассмотреть физиономию наглеца, который над ним издевался. Он вперил свой гордый взор в незнакомца и увидел человека лет сорока или сорока пяти с чёрными проницательными глазами, бледного, с крупным носом и чёрными, тщательно подстриженными усами. На нём был камзол и штаны фиолетового цвета со шнурками того же цвета, безо всяких других украшений, кроме обыкновенных прорезов, сквозь которые видна была рубашка. Камзол и штаны, хоть и новые, казались помятыми, как бывает с вещами, долго лежавшими в дорожном сундуке. Д’Артаньян подметил все эти подробности с быстротою самого острого наблюдателя, а возможно, в силу невольно возникшего смущения, подсказавшего юноше, что этому незнакомцу предстоит сыграть заметную роль в его жизни.

Но так как в ту минуту, когда д’Артаньян впился глазами в дворянина в фиолетовом камзоле, этот господин произносил о беарнском коньке одно из самых глубокомысленных и изощрённых своих суждений, то оба слушателя его разразились смехом, а на его лице мелькнуло некое подобие улыбки. На этот раз невозможно было усомниться: д’Артаньян действительно подвергся оскорблению. Убеждённый в этом, он надвинул берет на глаза и, стараясь подражать придворным манерам, подсмотренным им в Гаскони у знатных путешественников, выступил вперед, опёршись одною рукою на эфес шпаги и подбоченясь другой. К несчастью, по мере того, как он продвигался вперёд, гнев ослеплял его всё более и более, и вместо достойной и высокомерной речи, приготовленной им для вызова, с языка его сорвался грубый окрик, сопровождаемый яростным жестом.

– Эй, вы, сударь! – вскричал он. – Вы, который прячетесь за ставнями… Да, вы, вы! Скажите-ка мне, чему вы смеетесь, и мы похохочем вместе.

Дворянин медленно перевёл взгляд с лошади на всадника, словно ему нужно было некоторое время, чтобы понять, что эти странные слова обращены к нему; потом, когда он уже не мог сомневаться, брови его слегка нахмурились, и, после довольно продолжительного молчания, голосом, в котором звучали непередаваемая ирония и высокомерие, он ответил д’Артаньяну:

– Я не с вами говорю, милостивый государь.

– Но я говорю с вами! – вскричал молодой человек, взбешённый этой смесью наглости и утончённости, учтивости и презрения.

Незнакомец оглядел юношу ещё раз со своею лёгкою улыбкою и, отойдя от окна, неторопливо вышел из трактира и остановился в двух шагах от д’Артаньяна, напротив его лошади. Невозмутимый вид его и насмешливая физиономия удвоили весёлость его собеседников, продолжавших стоять у окна.

Д’Артаньян при его приближении вынул шпагу из ножен на целый фут.

– Лошадь эта, безусловно, светло-золотистая, или, вернее, была таковою в дни своей молодости, – говорил незнакомец, продолжая начатый осмотр и обращаясь к своим слушателям в окне, словно он и не замечал бешенства д’Артаньяна, который стоял между ним и слушателями. – Это цвет, распространённый в растительном мире, но до сих пор весьма редкий у лошадей.

– Иной смеётся над лошадью, но посмеет ли он смеяться над хозяином?! – вскричал подражатель де Тревиля, выходя из себя.

– Я, сударь, смеюсь нечасто, – произнёс незнакомец, – как вы можете сами видеть по выражению моего лица; но хочу сохранить за собой право смеяться, когда мне будет угодно.

– А я, – вскричал д’Артаньян, – не хочу, чтобы смеялись, когда мне неугодно!

– В самом деле, сударь? – продолжал незнакомец ещё спокойнее прежнего. –  Ну что же. Это совершенно справедливо. – И, повернувшись на каблуках, он готовился возвратиться в гостиницу через ворота, под которыми д’Артаньян при приезде своём заметил осёдланную лошадь.

Но д’Артаньян не имел привычки оставлять безнаказанным человека, дерзнувшего смеяться над ним. Он вынул шпагу из ножен и бросился вдогонку с криками:

– Обернитесь-ка, господин насмешник, не то мне придётся заколоть вас сзади!

– Заколоть меня? Меня? – воскликнул незнакомец, повернувшись и глядя на юношу с удивлением и презрением. – Послушайте, любезный, вы с ума сошли!

Потом вполголоса, как бы говоря сам с собою, он прибавил:

– Жаль! Какая находка для его величества, который повсюду ищет храбрецов для отряда мушкетёров!

Не успел он договорить, как д’Артаньян, сделав выпад, нанёс незнакомцу столь сильный удар, что если бы он не отскочил стремительно в сторону, то, вероятно, это была бы его последняя шутка. Тогда незнакомец увидел, что дело принимает серьёзный оборот, он вынул шпагу, поклонился своему противнику и стал в оборонительную позицию. Но в то же мгновение оба его спутника в сопровождении хозяина бросились на д’Артаньяна, вооружённые палками, лопатою и щипцами. Это произвело в нападении столь быструю и решительную перемену, что противник д’Артаньяна, пока последний повернулся, чтобы защититься от града ударов, спокойно вложил шпагу в ножны и из действующего лица стал свидетелем боя. Эту роль он исполнил с обычной для него невозмутимостью, но, однако, проворчал:

– Чума их возьми, гасконцев! Посадите его на оранжевую лошадь, и пусть убирается отсюда.

– Не раньше, чем убью тебя, трус! – вскричал д’Артаньян, защищаясь что было сил и не отступая ни на шаг перед тремя своими неприятелями, которые осыпали его ударами.

– Опять это хвастовство! – пробормотал дворянин. – Клянусь честью, эти гасконцы неисправимы! Ну так продолжайте же, если он этого хочет! Когда он выдохнется, сам скажет, что довольно.

Но незнакомец не знал, с каким упрямцем имел дело: д’Артаньян был не из тех, кто просит пощады. Схватка продолжалась ещё несколько секунд. Наконец д’Артаньян, выбившись из сил, выронил шпагу, разломанную надвое ударом палки.

Почти в то же время другой удар раскроил ему лоб, поверг его наземь, окровавленного и почти без чувств.

К этому моменту со всех сторон к месту происшествия стали сбегаться люди. Хозяин, опасаясь шума, с помощью слуг отнёс раненого в кухню, где ему была оказана помощь.

Незнакомец же возвратился на своё место к окну и смотрел с каким-то нетерпением на толпу, которая, казалось, тяготила его своим присутствием.

– Ну что, как там этот сумасшедший? – спросил он, повернувшись на звук открывшейся двери к хозяину, зашедшему справиться о его самочувствии.

– Ваше сиятельство целы и невредимы? – спросил хозяин.

– Да, цел и невредим, любезный хозяин, и сам хочу спросить: что с нашим молодцом?

– Ему лучше, – отвечал хозяин, – он был совсем без чувств.

– В самом деле? – спросил дворянин.

– Но прежде чем лишиться чувств, он собрал все силы и вызвал вас на поединок.

– Да он сущий дьявол! – вскричал незнакомец.

– О нет, ваше сиятельство! Ничего подобного, – возразил хозяин с презрительной миной, – во время обморока мы обыскали его: в узелке у него нет ничего, кроме одной рубахи, а в кошельке только двенадцать экю. Но, лишаясь чувств, он успел сказать, что если бы это случилось в Париже, то вы раскаялись бы тотчас, но вам всё равно приётся раскаиваться, но только позже.

– Возможно, это переодетый принц крови, – холодно заметил незнакомец.

– Я говорю вам это, сударь, для того, чтобы вы остерегались.

– В своём гневе он никого не назвал?

– Как же, он хлопал себя по карману и говорил: «Посмотрим, что господин де Тревиль скажет об оскорблении, нанесённом покровительствуемой им особе».

– Господин де Тревиль! – насторожился незнакомец. – Так, значит, он хлопал себя по карману, произнося имя де Тревиля?.. Послушайте, любезный хозяин, когда молодой человек лежал без чувств, вы, конечно же, осмотрели и этот карман, что же в нём было?

– Письмо к господину де Тревилю, капитану мушкетёров.

– В самом деле?

– Как я уже имел честь доложить вашему сиятельству.

Хозяин, не отличавшийся проницательностью, не заметил впечатления, произведённого его словами на неизвестного. Отойдя от окна, на косяк которого он опирался локтем, он нахмурил брови, словно был чем-то обеспокоен.

– Чёрт возьми! – пробормотал он сквозь зубы. – Неужели Тревиль подослал ко мне этого гасконца? Он так молод! Но удар шпаги остаётся ударом шпаги, кто бы его ни нанёс, юноша или старик. К тому же мальчишка вызывает меньше опасений. Иной раз достаточно ничтожного препятствия, чтобы помешать великому предприятию.

Незнакомец погрузился в размышление, продолжавшееся несколько минут.

– Послушайте, хозяин, – наконец сказал он, – не освободите ли вы меня от этого сумасшедшего? Совесть не позволяет мне убить его, а в то же время, – добавил он с выражением холодной угрозы на лице, – он мне мешает. Где он сейчас?

– В комнате моей жены, на втором этаже, ему там перевязывают раны.

– Вещи и его дорожный мешок с ним? Камзола он не снимал?

– Нет, всё это внизу, в кухне. Но если этот сумасброд вам мешает…

– Разумеется. Он устроил здесь скандал, который порядочные люди сносить не могут. Ступайте к себе, приготовьте мне счёт и дайте знать моему слуге.

– Как, ваше сиятельство нас покидает?

– Вам это было известно: я ведь приказывал оседлать мою лошадь. Разве это не исполнено?

– Как же! Ваше сиятельство может убедиться: лошадь уже осёдлана, стоит у ворот.

– Хорошо, так сделайте, как я сказал.

«Эге, – подумал хозяин, – уж не боится ли он этого мальчишки?»

Грозный взгляд незнакомца прервал его размышления. Хозяин низко поклонился и вышел.

«Нужно, чтобы этот безумец не увидел миледи, – думал незнакомец. – Она должна вот-вот проехать, она уже запаздывает. Пожалуй, лучше верхом отправиться ей навстречу… Если бы я только мог узнать, о чём говорится в этом письме к Тревилю!»